.. Когда же привезли парты, школа стала походить на настоящую, появились дежурные, которые следили за чистотой в классе, стирали тряпкой пыль с черной доски, проверяли, чистые ли у всех руки и уши. Если кто-либо поленился с утра помыться, его тут же отправляли в общежитие, и через несколько минут он прибегал обратно, весь красный от смущения. Дежурные помогали маме и на кухне, мыли посуду, накрывали на стол, нарезали хлеб. Выходя из-за стола, каждый говорил «спасибо» поначалу из чувства благодарности,
а затем кто-то произнес: «Испасибо, мама!»— и с этого дня это стало привычкой для всех.
— Испасибо, мама! Испасибо, дядя!— звучало со всех сторон.
— На здоровье, мои детки!— отвечала мать, стоя у плиты и вытирая концом фартука пот со лба. Смеялась:— Вот обзавелась семейкой! Наверное, ни у кого на всем белом свете нет такой!
У меня тоже появились почти сорок братьев и сестер, среди них особенно близкими стали Тэна, Понгин, Койги, а также три девочки — Чешка, Симака и Оня. Девочки прибегали к маме, как только освобождались от уроков, и она учила их варить щи, делать котлеты, а по вечерам в свободные часы учила шить. Вышивать они умели, и мама переняла их узоры и начала вышивать красивые нивхские орнаменты, украшавшие халаты, торбаза и рукавицы...
Учитель весело потирал руки, что-то насвистывая про себя или напевая, и мне трудно было представить более довольного жизнью человека, чем Юрий Станиславович. Несмотря на огромные заботы о хозяйстве интерната, он никому никогда не пожаловался, что ему трудно, как будто все давалось ему легко, без всякого напряжения. Прибывали новые ученики, опоздавшие к первому приему, он вечерами занимался с ними отдельно, отдавая им все свое время. Бывал он и в меру строг, и внимателен, но ни разу я не видел его злым или жестоким, а когда гневался, то бледнел и молчал, пересиливая подступавшее к сердцу раздражение. Ребята не оставляли его даже на переменке, облепляя с двух сторон, висли на руках, и он терпеливо принимал это общее обожание, и, кто знает, может быть, то были самые счастливые минуты его жизни. Я тоже повиновался каждому слову учителя, исполнял его просьбы влюблено и радостно.
Только однажды, когда зима уже шла на убыль, меня опалила жгучая ненависть к нему. Как-то я проснулся среди ночи за ситцевым пологом в углу кухни и не обнаружил рядом матери. Я негромко позвал ее, подождал, думая, что она вышла на улицу и сейчас вернется, но текли минуты за минутами, а мать не появлялась. Мне стало и тревожно и боязно, хотя в этом стойбище, где жили такие бескорыстные и добрые нивхи, с мамой ничего плохого не могло случиться. Прождав ее довольно долго, я все же не выдержал, набросил на плечи шубейку, сунул ноги в валенки и выскочил в метельную темь. Меня опахнул холодный ветер, ударила в глаза снежная пыль, но недалеко от кухни в школе светилось одно окно, и я начал успокаиваться. Это было окно в комнате учителя, и стоит мне постучаться к нему, как тревога моя исчезнет. Я уже взбежал по ступенькам и собрался стукнуть в дверь, как нежданно услышал голос матери и ее смех. Я отступил от двери, точно пойманный на чем-то запретном, и замер. Я уже давно не слышал, чтобы мать смеялась так счастливо и бездумно, точно девчонка. Опаляемый мстительной ревностью, я вскарабкался на кромку фундамента, пытаясь заглянуть в окно, но стекла были обметаны инеем, и как я ни таращился, ничего не мог рассмотреть. И скорее догадался, чем увидел, что мать бегает по комнате, а учитель зачем-то догоняет ее и никак не может поймать. «И чего он носится за нею, как маленький?»— подумал я и вдруг задохнулся от волнения, поняв, что учитель, наконец, настиг мать, их две мятущиеся тени соединились и наступила странная тишина. Но почему же они молчат? Почему она не смеется? Может быть, ее там уже нет?.. Я оторвал от наличника окоченевшие руки и, плача, побежал на кухню, чувствуя себя снова преданным матерью. Я бросился в постель, зарылся головой в подушку, глотая слезы, растравляя душу горчайшей обидой... Я не помнил, как заснул, не слышал, как вернулась и легла рядом мать. Утром, когда я открыл глаза, она уже суетилась у плиты, на которой что-то шипело и потрескивало.
— Вставай, лежебока!—весело сказала она, и порозовевшее от жара плиты лицо ее заиграло улыбкой, она светилась в ее глазах, звучала в голосе.— А ну-ка, живо собирайся, не то на праздник опоздаем!
— На какой праздник?— Я отвернулся, не желая встречаться с ее взглядом.
— А ты забыл? Вчера же нас приглашали на медвежий праздник!..
Я давно мечтал побывать на таком празднике, но сейчас не обрадовался этой вести и упрямо мотнул головой.
— Никуда я не поеду! Езжайте сами!..
— Да ты что? Не с той ноги встал?— удивилась мать.— Можешь оставаться, я уговаривать не стану...
«Значит, ей ничего не стоит оставить меня и поехать на этот праздник с учителем?»—подумал я, желая не
только огорчить мать своим отказом, но и наказать ее за вчерашний уход.
Но все кончилось тем, что на кухню вбежал, широко распахнув дверь, сам учитель, бодро поздоровался, поинтересовался, «почему я повесил нос на квинту?», и, потирая руки, улыбчивый, розовощекий с мороза, весело объявил:
— Уже запрягают лошадь!.. Елена Леонтьевна, давайте живенько завтракать и покатим!..
Он вел себя так, словно ночью не гонялся, как очумелый, за матерью. Я почему-то ждал, что мать будет смущена появлением учителя, но ничуть не бывало — она радостно переглядывалась с ним, они торопливо ели, и мне ничего не оставалось, как поспешить за ними...
Мы уселись в широкие розвальни, учитель правил сам, розвальни заносило на раскатах, лошадь бежала дробной рысью. Метель, гулявшая всю ночь, стихла, над Амуром и его снежным простором висело в морозном дыму солнце, и, радуясь предстоящему зрелищу, я незаметно забыл о ночном уходе матери и о своей обиде...
Мы въехали в соседнее стойбище, когда медведя уже вели мимо юрт, натянув с двух сторон цепи и сыромятные ремни. В свое время его взяли в берлоге медвежонком, откармливали в особом загоне, срубленном из мелкого накатника, бросая ободранные тушки белок, сушеную рыбу-юколу. Перед тем, как вести его на праздник, накинули на него ошейник и цепь, вылили в долбленую колоду ведро самогона, и медведь жадно вылакал его. Сейчас он шагал чуть хмельной, переваливаясь с лапы на лапу, а вокруг бурлила, улюлюкала, свистела разодетая толпа, крутились вездесущие ребятишки. Порой кто-то выскакивал из толпы и тыкал медведя палкой в бок, он огрызался и, если успевал схватить палку, тут же с яростью расщеплял ее зубами. Он не был ручным, этот зверь, выросший в неволе, он оборонялся от обидчиков, кидался, стараясь предупредить удары, но рывок туго натянутой цепи отбрасывал его назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
а затем кто-то произнес: «Испасибо, мама!»— и с этого дня это стало привычкой для всех.
— Испасибо, мама! Испасибо, дядя!— звучало со всех сторон.
— На здоровье, мои детки!— отвечала мать, стоя у плиты и вытирая концом фартука пот со лба. Смеялась:— Вот обзавелась семейкой! Наверное, ни у кого на всем белом свете нет такой!
У меня тоже появились почти сорок братьев и сестер, среди них особенно близкими стали Тэна, Понгин, Койги, а также три девочки — Чешка, Симака и Оня. Девочки прибегали к маме, как только освобождались от уроков, и она учила их варить щи, делать котлеты, а по вечерам в свободные часы учила шить. Вышивать они умели, и мама переняла их узоры и начала вышивать красивые нивхские орнаменты, украшавшие халаты, торбаза и рукавицы...
Учитель весело потирал руки, что-то насвистывая про себя или напевая, и мне трудно было представить более довольного жизнью человека, чем Юрий Станиславович. Несмотря на огромные заботы о хозяйстве интерната, он никому никогда не пожаловался, что ему трудно, как будто все давалось ему легко, без всякого напряжения. Прибывали новые ученики, опоздавшие к первому приему, он вечерами занимался с ними отдельно, отдавая им все свое время. Бывал он и в меру строг, и внимателен, но ни разу я не видел его злым или жестоким, а когда гневался, то бледнел и молчал, пересиливая подступавшее к сердцу раздражение. Ребята не оставляли его даже на переменке, облепляя с двух сторон, висли на руках, и он терпеливо принимал это общее обожание, и, кто знает, может быть, то были самые счастливые минуты его жизни. Я тоже повиновался каждому слову учителя, исполнял его просьбы влюблено и радостно.
Только однажды, когда зима уже шла на убыль, меня опалила жгучая ненависть к нему. Как-то я проснулся среди ночи за ситцевым пологом в углу кухни и не обнаружил рядом матери. Я негромко позвал ее, подождал, думая, что она вышла на улицу и сейчас вернется, но текли минуты за минутами, а мать не появлялась. Мне стало и тревожно и боязно, хотя в этом стойбище, где жили такие бескорыстные и добрые нивхи, с мамой ничего плохого не могло случиться. Прождав ее довольно долго, я все же не выдержал, набросил на плечи шубейку, сунул ноги в валенки и выскочил в метельную темь. Меня опахнул холодный ветер, ударила в глаза снежная пыль, но недалеко от кухни в школе светилось одно окно, и я начал успокаиваться. Это было окно в комнате учителя, и стоит мне постучаться к нему, как тревога моя исчезнет. Я уже взбежал по ступенькам и собрался стукнуть в дверь, как нежданно услышал голос матери и ее смех. Я отступил от двери, точно пойманный на чем-то запретном, и замер. Я уже давно не слышал, чтобы мать смеялась так счастливо и бездумно, точно девчонка. Опаляемый мстительной ревностью, я вскарабкался на кромку фундамента, пытаясь заглянуть в окно, но стекла были обметаны инеем, и как я ни таращился, ничего не мог рассмотреть. И скорее догадался, чем увидел, что мать бегает по комнате, а учитель зачем-то догоняет ее и никак не может поймать. «И чего он носится за нею, как маленький?»— подумал я и вдруг задохнулся от волнения, поняв, что учитель, наконец, настиг мать, их две мятущиеся тени соединились и наступила странная тишина. Но почему же они молчат? Почему она не смеется? Может быть, ее там уже нет?.. Я оторвал от наличника окоченевшие руки и, плача, побежал на кухню, чувствуя себя снова преданным матерью. Я бросился в постель, зарылся головой в подушку, глотая слезы, растравляя душу горчайшей обидой... Я не помнил, как заснул, не слышал, как вернулась и легла рядом мать. Утром, когда я открыл глаза, она уже суетилась у плиты, на которой что-то шипело и потрескивало.
— Вставай, лежебока!—весело сказала она, и порозовевшее от жара плиты лицо ее заиграло улыбкой, она светилась в ее глазах, звучала в голосе.— А ну-ка, живо собирайся, не то на праздник опоздаем!
— На какой праздник?— Я отвернулся, не желая встречаться с ее взглядом.
— А ты забыл? Вчера же нас приглашали на медвежий праздник!..
Я давно мечтал побывать на таком празднике, но сейчас не обрадовался этой вести и упрямо мотнул головой.
— Никуда я не поеду! Езжайте сами!..
— Да ты что? Не с той ноги встал?— удивилась мать.— Можешь оставаться, я уговаривать не стану...
«Значит, ей ничего не стоит оставить меня и поехать на этот праздник с учителем?»—подумал я, желая не
только огорчить мать своим отказом, но и наказать ее за вчерашний уход.
Но все кончилось тем, что на кухню вбежал, широко распахнув дверь, сам учитель, бодро поздоровался, поинтересовался, «почему я повесил нос на квинту?», и, потирая руки, улыбчивый, розовощекий с мороза, весело объявил:
— Уже запрягают лошадь!.. Елена Леонтьевна, давайте живенько завтракать и покатим!..
Он вел себя так, словно ночью не гонялся, как очумелый, за матерью. Я почему-то ждал, что мать будет смущена появлением учителя, но ничуть не бывало — она радостно переглядывалась с ним, они торопливо ели, и мне ничего не оставалось, как поспешить за ними...
Мы уселись в широкие розвальни, учитель правил сам, розвальни заносило на раскатах, лошадь бежала дробной рысью. Метель, гулявшая всю ночь, стихла, над Амуром и его снежным простором висело в морозном дыму солнце, и, радуясь предстоящему зрелищу, я незаметно забыл о ночном уходе матери и о своей обиде...
Мы въехали в соседнее стойбище, когда медведя уже вели мимо юрт, натянув с двух сторон цепи и сыромятные ремни. В свое время его взяли в берлоге медвежонком, откармливали в особом загоне, срубленном из мелкого накатника, бросая ободранные тушки белок, сушеную рыбу-юколу. Перед тем, как вести его на праздник, накинули на него ошейник и цепь, вылили в долбленую колоду ведро самогона, и медведь жадно вылакал его. Сейчас он шагал чуть хмельной, переваливаясь с лапы на лапу, а вокруг бурлила, улюлюкала, свистела разодетая толпа, крутились вездесущие ребятишки. Порой кто-то выскакивал из толпы и тыкал медведя палкой в бок, он огрызался и, если успевал схватить палку, тут же с яростью расщеплял ее зубами. Он не был ручным, этот зверь, выросший в неволе, он оборонялся от обидчиков, кидался, стараясь предупредить удары, но рывок туго натянутой цепи отбрасывал его назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169