Я подходил к дому все более тревожась, сердце мое сумасшедше трепыхалось, точно стремясь вырваться наружу. Из раскрытого настежь окна выглядывала полная старуха, упираясь руками в подоконник. Не видя меня, она смотрела вдаль, за поскотину, на изволок дороги, что уходила на станцию. Она не слышала моих шагов и вдруг словно очнулась, обнаружив внизу на земле худенького мальчика в матросском костюмчике.
— Ваши собаки меня не укусят?— спросил я, задирая голову и глядя на старую, заслонившую все окно женщину и еще не ведая, кем она мне приходится, но вместе с тем уже догадываясь, что это и есть моя бабушка.
— Собаки?— переспросила старуха и еще пристальнее вгляделась в меня.— А их у нас нету!.. Проходи, родной!..
Она оторвалась от окна, торопливо семеня, пошла из избы, и, как призналась спустя несколько минут, у порога поняла, кто я такой, споткнулась, грохнулась в сенях, но, не чувствуя боли, подхватилась, бегом вынеслась во двор. Когда, причитая и голося, добежала наконец до калитки, глаза ее были залиты слезами.
— Мнучек ты мой родненький!— бормотала она, обнимая меня и гладя сухими руками мои щеки.— Вылитый батенька! Сыночек! Логушка!
Тут она заревела еще пуще и, не выпуская меня из рук, повела в избу, опустилась на лавку и притянула меня к себе, вдавливая в мягкий, рыхлый живот, от которого шло тепло, как от печки. Она была в цветном сарафане, на голове рогом торчала кичка, на шее блестели янтарные мониста. Она вертела меня, как
куклу, разглядывая со всех сторон, похвалила мой костюмчик, но нашла, что штанишки излишне коротковаты, потом бросилась к печке, стала снимать с шестка тарелки с оладьями, раздувала сапогом самовар и не переставая говорила:
— А мне еще нынче утром сказывали, что вы с маткой в гости едете... И вот чуяло сердце — дай, думаю, погляжу на тракт, не едет ли мой мнучек кровный!.. Поглядел бы на тебя родной батюшка, порадовался!..
И она опять заплакала, прикладывая концы запана к глазам и шумно сморкаясь.
— А дед-то твой ни сном ни духом не ведает, что мнучек наш, гостенек дорогой, явился!.. На мельнице он сейчас, дядя Сидор свозит тебя туда.
— Бабуся, а мама просила, чтобы ты к дяди лавре- новой родне пришла...
— Тяжело мне на другой край села бежать, да ну как-нибудь! Глядишь, не развалюсь по дороге... Дай принаряжусь маленько, и пойдем! Ах ты цветик мой!
Она без конца бросалась ко мне, обнимала и целовала, такую бурную ласку мне еще не доводилось испытывать. Она сбросила старенький передник-запан, надела новый сарафан, сменила кичку — черную кашемировую шаль на атласную, в цветовых разводах,— нацепила лишнюю снизку бус, и мы пошли по улице, кланяясь встречным, и всем бабушка говорила, что я ее «мнучек», сын Логгина, что я приехал погостить вместе с Еленой и отчимом. И все ждала, чтобы люди подивились, похвалили ее внука, признали, что я «вылитый батя». Встречные спрашивали про дедушку Абакума, так они переиначивали имя Аввакум, и, смеясь, вспоминали его очередную шутку: выходки и бывальщины деда славились далеко окрест...
На другой день дядя Сидор запряг в ходок каурого иноходца, бросил охапку сена, на нее уселась, подобрав подол цветного сарафана, тетя Матрена, недавно вышедшая за богатого парня замуж, «на хутор», как говорили в селе; к ней, под ее белую руку дядя сунул меня и, хлестнув коня, рванул со двора, оставив открытыми ворота. Бабушка что-то кричала вслед, сердясь на его бесшабашность. Но Сидор скалил белые зубы, встряхивал нечесаным чубом и, дергаясь назад, кричал:
— Гляди, Зорька!..
И показывал, когда каурый переходил на иноходь, когда на бойкую рысь, и довольно похохатывал. Он был плечистый, широколицый, с сильными руками молотобойца, и откровенно радовался, что может полоботрясничать в будний день, благо подвернулся счастливый случай прокатиться в свое удовольствие на мельницу и обратно. Из всей родни я, пожалуй, вспомнил его одного, потому что с ним я когда-то ловил голубей. Теперь ему шел уже девятнадцатый, малый он был «шалопаистый», как говаривала бабушка, и добавляла о ветре, который гуляет у дяди в голове. Он уже раз женился, но в первую же ночь, обнаружив, что его невеста не девушка, прогнал ее и снова холостовал, гуляя с парнями по селу. Невеста подала на него в суд, и семье дедушки по решению суда волей-неволей пришлось расстаться с пестрой буренкой и отдать ее опозоренной невесте. Бабушка сетовала, что на суде пережила «великую стыдобушку», а для деда Аввакума, умевшего по-своему относиться к любому несчастью, суд походил на спектакль, куда его пригласили поглазеть и повеселиться. Конечно, ему до слез было жалко корову, но когда, окруженный односельчанами, он выбрел на улицу, кто-то задиристо попросил:
— Абакум Сидорыч! Ну-ка, скажи что-нибудь не думавши!
— А про што?
— Да про суд ваш...
— А-а,— печально протянул дед и прижмурил кривой бельмастый глаз.— Тут думай не думай, а наша пестрая без рог провалилась между ног...
Толпа взорвалась хохотом, и вся история женитьбы Сидора обернулась этой рифмованной шуткой, которая пережила и деда Аввакума, и его сына Сидора. Прибаутка эта гуляла по селу и дожила, как я убедился, и до наших дней, сохранившись в памяти стариков.
Однако, придя домой, дед помрачнел и, хлебая деревянной ложкой густые наваристые щи, как бы невзначай обронил в назиданье пристыженному сыну:
— Ты, Сидорка, в другой раз бабу со всех сторон огляди и обнюхай, предче чем спать с ней ложиться... А то раз переспал — и корову отвел со двора, второй переспишь — иноходца заберут... Раза три женишься, и мы с тобой подчистую разоримся...
Дед и бабка поначалу не отпускали невестку, считая, что сын покуражится и смирится со своей участью. По совету досужих старух, когда Сидора не было дома, привезли откуда-то колдуна-бурята, он заговорил щи,
кашу, молоко, вышептывая что-то, спутал ножки стола суровыми нитками и строго наказал молодухе, как только муж появится в избе, подать ему у порога чистое полотенце, полить на руки из ковша, чтобы он помылся заговорной водой, обещая «присушить» мужика. Но дяде Сидору на пути кто-то повстречался и рассказал, что в их доме шаманит бурят. Не вводя лошадь во двор, Сидор схватил под навесом топор и бросился на крыльцо и в сени. Бурят успел выскочить в распахнутое окно и побежал по проулку к лесу. Дядя не стал его догонять, принял из рук отвергнутой жены полотенце, помылся под рукомойником, лязгая железным соском, и, сев за стол, одним движением ноги порвал все нитки, нахлебался щей, съел кашу, запил молоком и, вытерев ладонью губы, громогласно объявил на всю избу:
— Ну-ка, надкушенное яблочко, давай катись отсюда! А то я тебя вместе с шаманом зарублю!..
Поревев, невестка связала в узелок свои вещицы и пошла со двора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169