Да, брала, и брала не стесняясь и уже давно, еще до казни сибирского губернатора, который, пытаясь избежать расплаты, понапрасну отвалил ей огромный куш. И откуда у него только взялись силы вынести эти предательские и подлые удары, коварные, как удары ножом в спину, и даже не показать вида, что ему все открылось. Первым побуждением было — побежать в по
кои императрицы, наглухо закрыть дверь и, повалив ее на пол, избить до беспамятства, исхлестать плетью, как последнюю собаку. Но он загнал это кричащее желание в глубину, ходил будто с железной маской на лице, останавливая дергавшуюся в судорогах щеку, прижимая к груди руку, не унимавшуюся в мелкой тряске, и показывая, что он хмур из-за подступивших болей. Верили ему или нет, важно было то, что никто не знал, не догадывался об истинных причинах его скрытого бешенства. Он сдержал себя и тогда, когда донесли, что Екатерина уже больше года не верна ему и держит в любовниках Виллима Монса, брата бывшей фаворитки Петра, ведавшего вотчинной канцелярией императрицы. Тридцатилетний щеголь, смазливый немчик был на двадцать лет с лишним моложе его и, видимо, утешал царицу лучше, чем государь. Будучи доверенным лицом в ее денежных делах, он служил посредником между нею и теми, кто совал взятки, сам грел руки на этом богатстве и держал в помощницах другую сестру, Модесту Балк, крутившуюся около императрицы...
Услышав эту мутящую рассудок весть, Петр еле удержался на ногах, будто из-под него выбили землю у края бездны и он заглянул в нее и отшатнулся, дивясь, что не начинает калечить всех подряд, не разбирая правого и виноватого.
«Ах ты ливонская потаскуха,— вышептывал он сквозь зубы, опаляемый бессилием.— Ах змея! Куда забралась?! Прачка! Портомоя!.. Не побоялась ни кнута, ни дыбы, ни монастыря! Может, надеялась, что корона спасет ее, что я не решусь заляпать ее грязью? Или подумала, что дни мои сочтены, раз я не вылезаю из хворей, и что недолго мне властвовать? Ах потаскуха!»
Пронзила вдруг, не спросясь, еще более черная мысль—а что если все это не жадность, корысть и блуд, а хитро сплетенный заговор, измена? Но он скоро отбросил эту зряшную догадку— нет, слишком высоко он ставит ее и тех, кто мельтешит возле нее, куда им! Трусливые холопьи души, разве такие решатся на риск? Они трясутся только над награбленным! Ими владеет один страх — как сберечь то, что нажито плутовством. Нечего ему бояться этой воровской шайки, пусть их души леденеют от ужаса перед карой, что он обрушит на них!
Он прозревал быстро, мучительно, до удушья, пока не стало ясно, что он, покинутый всеми, остался в одиночестве. Его предала не только жена, но и те, на кого он опирался все годы жизни: царедворцы, сановники, вельможи всех чинов и рангов — ведь одним Толстым не удержаться, хоть и крепок тот пень и служит преданно. Теперь он не верил и самому верному кабинет- секретарю, а вдруг и тот тоже брал, но с такой хитростью, что невозможно было поймать его за руку? Как не оскоромиться, когда все вокруг воруют, грабят, идут на любой подлог, лишь бы хапнуть побольше? А к тем, кто понахальнее, деньги сами липли к рукам, только не ленись, прячь руку за спину и делай вид, что не замечаешь, как туда кладут то, о чем ты и не просил. Да и как утерпеть от соблазна, если вельможи друг перед другом кичатся богатством, строят дома, похожие на дворцы, катаются по проспекту в золоченых каретах в четверке цугом, украшают жен дорогими каменьями.
Пуще всего он негодовал на тех, кто, начав играми в Потешном полку, поднимался на его глазах,, получая одно повышение за другим,, заканчивал карьеру блистательной Полтавской викторией. Сейчас этих людей будто подменили — они лгали и в большом и в малом, не брезговали никакой взяткой, шли даже на выделку фальшивых денег. Неужели это они когда-то штурмовали одну крепость за другой, скакали в самое пекло битвы, рисковали ежеминутно жизнью, не страшась ни пуль, ни ядер, готовые умереть за царя и отечество? Какой же страшной заразой их поразило? Или прав мудрец, написавший, что «рот, который привык есть, и рука, которая привыкла убивать, никогда не успокоятся?»
А не было ли в том, что все они стали порочны, его вины? Он сам приближал их к себе, худородных и безвестных, лишь по прихоти случая. Взять того же Алексашку Меншикова? Он приметил его во времена потешных боев, где тот выделялся лихостью, веселым нравом и природной смекалкой. С годами став незаменимым и необходимым, как правая рука, светлейший являл беспримерную отвагу, первым рвался в бой, им можно было заткнуть любую брешь, ему всегда и всюду сопутствовала удача. Петр искренне любил его, гордился им, позволял ему то, о чем иные и мечтать не могли. Но, привечая любимца, относился к нему взыскательно строго — не раз спина Алексашки отведала батогов, полученных лично от царя. Но то было в порядке вещей, никто не смел сомневаться в справедливости наказанья, тем более что на иные промахи и шалости светлейшего государь смотрел сквозь пальцы... Слепой случай свел Петра и с крещеным евреем Шафировым, которого он вытащил из купеческой лавки, каким-то особым нюхом угадав в пронырливом мальчике на побегушках будущего блестящего дипломата и подканцлера. Этот все хватал на лету, скоро умел толковать на нескольких языках, при переговорах ему не было равных, так он умел хитро плести дипломатические сети, находить короткий путь к сердцу, а то и к желудку соперника, не брезгуя прямым подкупом иностранных посланцев, алчных на богатые подарки. Шафиров немало настрадался в разных странствиях, сидел заложником в турецкой башне, а в Прутском походе, в самый отчаянный для Петра и армии момент, столь искусно повел переговоры, что вызволил зажатую в кольцо армию и самого государя... Может быть, из всех царедворцев он один не польстился на взятки и поборы, но сейчас, когда на Петра дохнуло гнилостным смрадом растления, он и в честность Шафирова не верил до конца.
Как же он не пресек зло в самом начале, когда же дал ему пустить глубокие корни? Кажется, он испробовал все: грозил, увещевал, лишал чинов и должностей, отбирал вотчины, ссылал — а однажды даже решился в назидание всем жестоко наказать самого питербургского вице-губернатора Корсакова, искусного взяточника, нажившего немалую мзду тем, что покрывал грабежи и разбои. Корсакова публично, при большом скоплении народа, секли на площади кнутом, лишили должности. Заодно с ним жгли раскаленным железом языки двум сенаторам — Волконскому и Апухтину, которые под чужим именем привезли провиант и сорвали на этом изрядный куш...
Однако и это не устрашило казнокрадов, воровство процветало, и Петр все больше терялся перед тем, что открывалось с каждым новым донесением фискалов. Вызвав как-то генерала Ягужинского, он сказал, что собирается издать более суровый указ для устрашения казнокрадов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
кои императрицы, наглухо закрыть дверь и, повалив ее на пол, избить до беспамятства, исхлестать плетью, как последнюю собаку. Но он загнал это кричащее желание в глубину, ходил будто с железной маской на лице, останавливая дергавшуюся в судорогах щеку, прижимая к груди руку, не унимавшуюся в мелкой тряске, и показывая, что он хмур из-за подступивших болей. Верили ему или нет, важно было то, что никто не знал, не догадывался об истинных причинах его скрытого бешенства. Он сдержал себя и тогда, когда донесли, что Екатерина уже больше года не верна ему и держит в любовниках Виллима Монса, брата бывшей фаворитки Петра, ведавшего вотчинной канцелярией императрицы. Тридцатилетний щеголь, смазливый немчик был на двадцать лет с лишним моложе его и, видимо, утешал царицу лучше, чем государь. Будучи доверенным лицом в ее денежных делах, он служил посредником между нею и теми, кто совал взятки, сам грел руки на этом богатстве и держал в помощницах другую сестру, Модесту Балк, крутившуюся около императрицы...
Услышав эту мутящую рассудок весть, Петр еле удержался на ногах, будто из-под него выбили землю у края бездны и он заглянул в нее и отшатнулся, дивясь, что не начинает калечить всех подряд, не разбирая правого и виноватого.
«Ах ты ливонская потаскуха,— вышептывал он сквозь зубы, опаляемый бессилием.— Ах змея! Куда забралась?! Прачка! Портомоя!.. Не побоялась ни кнута, ни дыбы, ни монастыря! Может, надеялась, что корона спасет ее, что я не решусь заляпать ее грязью? Или подумала, что дни мои сочтены, раз я не вылезаю из хворей, и что недолго мне властвовать? Ах потаскуха!»
Пронзила вдруг, не спросясь, еще более черная мысль—а что если все это не жадность, корысть и блуд, а хитро сплетенный заговор, измена? Но он скоро отбросил эту зряшную догадку— нет, слишком высоко он ставит ее и тех, кто мельтешит возле нее, куда им! Трусливые холопьи души, разве такие решатся на риск? Они трясутся только над награбленным! Ими владеет один страх — как сберечь то, что нажито плутовством. Нечего ему бояться этой воровской шайки, пусть их души леденеют от ужаса перед карой, что он обрушит на них!
Он прозревал быстро, мучительно, до удушья, пока не стало ясно, что он, покинутый всеми, остался в одиночестве. Его предала не только жена, но и те, на кого он опирался все годы жизни: царедворцы, сановники, вельможи всех чинов и рангов — ведь одним Толстым не удержаться, хоть и крепок тот пень и служит преданно. Теперь он не верил и самому верному кабинет- секретарю, а вдруг и тот тоже брал, но с такой хитростью, что невозможно было поймать его за руку? Как не оскоромиться, когда все вокруг воруют, грабят, идут на любой подлог, лишь бы хапнуть побольше? А к тем, кто понахальнее, деньги сами липли к рукам, только не ленись, прячь руку за спину и делай вид, что не замечаешь, как туда кладут то, о чем ты и не просил. Да и как утерпеть от соблазна, если вельможи друг перед другом кичатся богатством, строят дома, похожие на дворцы, катаются по проспекту в золоченых каретах в четверке цугом, украшают жен дорогими каменьями.
Пуще всего он негодовал на тех, кто, начав играми в Потешном полку, поднимался на его глазах,, получая одно повышение за другим,, заканчивал карьеру блистательной Полтавской викторией. Сейчас этих людей будто подменили — они лгали и в большом и в малом, не брезговали никакой взяткой, шли даже на выделку фальшивых денег. Неужели это они когда-то штурмовали одну крепость за другой, скакали в самое пекло битвы, рисковали ежеминутно жизнью, не страшась ни пуль, ни ядер, готовые умереть за царя и отечество? Какой же страшной заразой их поразило? Или прав мудрец, написавший, что «рот, который привык есть, и рука, которая привыкла убивать, никогда не успокоятся?»
А не было ли в том, что все они стали порочны, его вины? Он сам приближал их к себе, худородных и безвестных, лишь по прихоти случая. Взять того же Алексашку Меншикова? Он приметил его во времена потешных боев, где тот выделялся лихостью, веселым нравом и природной смекалкой. С годами став незаменимым и необходимым, как правая рука, светлейший являл беспримерную отвагу, первым рвался в бой, им можно было заткнуть любую брешь, ему всегда и всюду сопутствовала удача. Петр искренне любил его, гордился им, позволял ему то, о чем иные и мечтать не могли. Но, привечая любимца, относился к нему взыскательно строго — не раз спина Алексашки отведала батогов, полученных лично от царя. Но то было в порядке вещей, никто не смел сомневаться в справедливости наказанья, тем более что на иные промахи и шалости светлейшего государь смотрел сквозь пальцы... Слепой случай свел Петра и с крещеным евреем Шафировым, которого он вытащил из купеческой лавки, каким-то особым нюхом угадав в пронырливом мальчике на побегушках будущего блестящего дипломата и подканцлера. Этот все хватал на лету, скоро умел толковать на нескольких языках, при переговорах ему не было равных, так он умел хитро плести дипломатические сети, находить короткий путь к сердцу, а то и к желудку соперника, не брезгуя прямым подкупом иностранных посланцев, алчных на богатые подарки. Шафиров немало настрадался в разных странствиях, сидел заложником в турецкой башне, а в Прутском походе, в самый отчаянный для Петра и армии момент, столь искусно повел переговоры, что вызволил зажатую в кольцо армию и самого государя... Может быть, из всех царедворцев он один не польстился на взятки и поборы, но сейчас, когда на Петра дохнуло гнилостным смрадом растления, он и в честность Шафирова не верил до конца.
Как же он не пресек зло в самом начале, когда же дал ему пустить глубокие корни? Кажется, он испробовал все: грозил, увещевал, лишал чинов и должностей, отбирал вотчины, ссылал — а однажды даже решился в назидание всем жестоко наказать самого питербургского вице-губернатора Корсакова, искусного взяточника, нажившего немалую мзду тем, что покрывал грабежи и разбои. Корсакова публично, при большом скоплении народа, секли на площади кнутом, лишили должности. Заодно с ним жгли раскаленным железом языки двум сенаторам — Волконскому и Апухтину, которые под чужим именем привезли провиант и сорвали на этом изрядный куш...
Однако и это не устрашило казнокрадов, воровство процветало, и Петр все больше терялся перед тем, что открывалось с каждым новым донесением фискалов. Вызвав как-то генерала Ягужинского, он сказал, что собирается издать более суровый указ для устрашения казнокрадов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169