Наука нехитрая, способ простой, и срок обучения недолгий...
Было такое впечатление, что дядя Маркел каким-то чудом сохранил в себе нравственные нормы предков, мало в чем изменив их за столетия. А ведь пережил он за свою жизнь всякое, познал больше лихого и тяжкого — и шомпола колчаковских карателей, рубцы от которых остались навечно на его спине, да и потом, когда кончились войны и отстоялся мир, Маркел многие годы жил лишь сводя концы с концами и вот только на старости лет мог похвастаться скромным достатком. Какие только бури не проносились над его головой, время брало его и на излом, и на страх, вязало волю, а он, как тот колобок из сказки,— и от бабушки ушел, и от дедушки, и от злого волка, катился и катился, мирясь с невзгодами, принимая их с истинным долготерпением русского мужика.
Теперь стоял он передо мной смущенно жмурясь и поскребывая небритую щетину подбородка с иглами седины. Как же он выстоял все напасти, лютую стужу, не раз продувавшую всю державу насквозь, и работу за «палочки», и за триста граммов хлеба, не говоря уже о всех иных потерях,— всего не перечтешь, слишком длинный был бы список его бед и обид. И, несмотря на все перемены окружающей его жизни, он так и оставался старообрядцем, подлинно семейским мужиком, носил нательный крестик, молился по утрам и вечерам на икону, завещанную дедом, клал старинный начал. Он никогда не сидел без дела, руки его постоянно были в работе, даже когда он отдыхал: они что-то выстругивали, точили ножик на бруске, мыли посуду,— и уж разве что пришить пуговицу он просил жену, полагая это немужским занятием.
— А вообще-то вы, дядя Маркел, довольны своей жизнью?
Дядя скосил на меня, прищурившись, глаза, то ли дивясь моей бестолковости и не принимая моего вопроса всерьез, то ли пребывая в глубокой задумчивости, прежде чем ответить мне с достоинством.
— Это смотря с какого боку подойтить, Логгинович... Иной рад, что нажрался, напился до отвала, залез, как свинья, в грязную лужу, как вон наш Борька, и похрюкивает — другого счастья ему не надо... Такому лишь бы пожить всласть и душу потешить... Но рази
это жизнь? Стоило ли тогда на свет вылупляться и свою личность всем казать?..
— Это все так,— согласился я.— Но сами-то вы по какой мерке живете? Ведь у вас тоже вроде есть что поесть и одеть, но, выходит, вам этого мало, чтобы быть человеком?
— Я себя с теми не ровняю, кто брюхом одним живет, у меня вера есть,— вдруг посуровев, ответил дядя Маркел, впадая даже в некую скорбь.— Но с верой, Логгинович, одна мука...
— Это почему?— удивился я.— Вам же никто не мешает молиться... У нас свобода вероисповедания...
— Свобода, может, и есть, да только, видно, не для всех! Дома мне, конешно, никто не запретит, тут у меня своя божница, а вот в молельный дом на службу я хожу крадучись, как вор какой,— морщясь, как от боли, натужно выдавливал дядя Маркел.— Притесняют нас, староверов. Запрещают молиться, вот мы и собираемся, как раньше девки на посиделки, каждый раз в новой избе... То местная власть, верно, творит...
— Но в вашем райцентре я вроде бы видел церковь?
— То не старообрядческая...
— В Москве есть две твоих церкви,— желая смягчить суровость и отчужденность дяди Маркела, сказал я.— Одна на Преображенском кладбище, для беспоповцев, и другая на Рогожском, для половцев-... Я знаю, что там идут службы...
— Про то я ведаю, достаю от добрых людей старообрядческий календарь... Его там открыто печатают... И кому, скажи, моя вера мешает, кому от нее какой вред? Зачем мне всю жизнь свободного шагу не дают сделать, с малолетства вяжут по рукам и ногам? Какой же будет прок от человека, если его все время держать на привязи, как телка... Ну того хоть на свежую траву переводят, а я всю жизнь топчусь на одном месте — ни себе пользы, ни людям... Вон тетка твоя Паша не ходит со мной в молельню, значит, ей своей иконы хватает, что стоит на божнице... И я ее не корю за то... У каждого свой резон, своя линия жизни, и он по ней идет...
Да, конечно, в жилах Маркела текла кровь его далеких предков, заселявших эту землю, и она в неукротимом беге времени не разжижела, а отстоялась в своей крепости, как старое вино, хотя из века в век, из года в год семейский род нес немалые потери, но те уроны не оттолкнули дядю Маркела от того, что жило в нем как дыхание, он свято соблюдал посты, читал утренний и вечерний началы и, может быть, потому не разорил свою душу. Людей старой веры оставалось в Забайкалье мало, нечасто можно было встретить женщин в цветастых сарафанах, нарядных атласных кичках и монистах из янтаря; молодые живут по другим обычаям и нормам, с их «белыми голосами», и, пожалуй, я бы не взялся судить — какими они станут в наши годы, оскудеют ли душевно или, отбросив отживающий уклад, найдут что-то свое, наполняя жизнь более высоким смыслом...
«А что же я сам в этом бурном потоке времени?— подумал я.— Неужели как оторванный от древа нашего рода лист буду подхвачен ветром, унесусь неведомо куда, пока не упаду на землю и не истлею».
Дядя Маркел стоял и задумчиво глядел поверх изгороди, на туманившийся непогодной хмарью травянистый склон за усадьбой.
— А как вы, дядя Маркел, сносите все обиды, которые терпите от людей?
— Я по своей вере прощаю всех, Логгинович...— помолчав немного, ответил дядя Маркел.— Даже самых что ни на есть лиходеев... Как можно жить, если не прощать? Значит, днем и ночью носить обиду в себе, нянчить этот камень за пазухой? А те люди, что творят зло, Богом и так наказаны, что пустил их в мир с черной душой.
«Вот дядя Маркел сумел свести концы с концами с помощью веры,— с горечью подумал я.— Но прощать мерзавцев — это не по мне... К богу я не пришел, как многие люди моего поколения, а чтобы добиваться справедливости на земле, а не на небе, нужно не изменять самому себе и драться со всей гнилью и разложением, что вторглись в нашу жизнь, дискредитировали высокие идеи... Часто тебе самому не хватает силы и мужества, чтобы победить тех, кто мешает нам жить и дышать, но ты все равно тянешь руку на собрании, чтобы те, кто списал тебя со счета, знали, что ты не уступишь им ничего из того, что было смыслом твоей жизни... Да и надо всегда помнить, что ты не одинок в этой схватке, на помощь тебе придут пусть несколько человек, но если это истинные в своих убеждениях люди, то вместе вы можете победить, несмотря на то что вас мало...»
— Ну что — набрался всякой всячины от своих теток?— спросил дядя Маркел.
— Если бы не они, я никогда бы не взялся за эту книгу о нашем роде...
Он стал неторопливо шаркать подошвами сапог о железку у крыльца, а я, опередив его, подгоняемый непонятным нетерпением, стремительно вошел на кухню, потом в горенку. Похоже, я не зря торопился, и жена и обе тети стояли у стола и, разом обернувшись, с загадочной пытливостью посмотрели на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Было такое впечатление, что дядя Маркел каким-то чудом сохранил в себе нравственные нормы предков, мало в чем изменив их за столетия. А ведь пережил он за свою жизнь всякое, познал больше лихого и тяжкого — и шомпола колчаковских карателей, рубцы от которых остались навечно на его спине, да и потом, когда кончились войны и отстоялся мир, Маркел многие годы жил лишь сводя концы с концами и вот только на старости лет мог похвастаться скромным достатком. Какие только бури не проносились над его головой, время брало его и на излом, и на страх, вязало волю, а он, как тот колобок из сказки,— и от бабушки ушел, и от дедушки, и от злого волка, катился и катился, мирясь с невзгодами, принимая их с истинным долготерпением русского мужика.
Теперь стоял он передо мной смущенно жмурясь и поскребывая небритую щетину подбородка с иглами седины. Как же он выстоял все напасти, лютую стужу, не раз продувавшую всю державу насквозь, и работу за «палочки», и за триста граммов хлеба, не говоря уже о всех иных потерях,— всего не перечтешь, слишком длинный был бы список его бед и обид. И, несмотря на все перемены окружающей его жизни, он так и оставался старообрядцем, подлинно семейским мужиком, носил нательный крестик, молился по утрам и вечерам на икону, завещанную дедом, клал старинный начал. Он никогда не сидел без дела, руки его постоянно были в работе, даже когда он отдыхал: они что-то выстругивали, точили ножик на бруске, мыли посуду,— и уж разве что пришить пуговицу он просил жену, полагая это немужским занятием.
— А вообще-то вы, дядя Маркел, довольны своей жизнью?
Дядя скосил на меня, прищурившись, глаза, то ли дивясь моей бестолковости и не принимая моего вопроса всерьез, то ли пребывая в глубокой задумчивости, прежде чем ответить мне с достоинством.
— Это смотря с какого боку подойтить, Логгинович... Иной рад, что нажрался, напился до отвала, залез, как свинья, в грязную лужу, как вон наш Борька, и похрюкивает — другого счастья ему не надо... Такому лишь бы пожить всласть и душу потешить... Но рази
это жизнь? Стоило ли тогда на свет вылупляться и свою личность всем казать?..
— Это все так,— согласился я.— Но сами-то вы по какой мерке живете? Ведь у вас тоже вроде есть что поесть и одеть, но, выходит, вам этого мало, чтобы быть человеком?
— Я себя с теми не ровняю, кто брюхом одним живет, у меня вера есть,— вдруг посуровев, ответил дядя Маркел, впадая даже в некую скорбь.— Но с верой, Логгинович, одна мука...
— Это почему?— удивился я.— Вам же никто не мешает молиться... У нас свобода вероисповедания...
— Свобода, может, и есть, да только, видно, не для всех! Дома мне, конешно, никто не запретит, тут у меня своя божница, а вот в молельный дом на службу я хожу крадучись, как вор какой,— морщясь, как от боли, натужно выдавливал дядя Маркел.— Притесняют нас, староверов. Запрещают молиться, вот мы и собираемся, как раньше девки на посиделки, каждый раз в новой избе... То местная власть, верно, творит...
— Но в вашем райцентре я вроде бы видел церковь?
— То не старообрядческая...
— В Москве есть две твоих церкви,— желая смягчить суровость и отчужденность дяди Маркела, сказал я.— Одна на Преображенском кладбище, для беспоповцев, и другая на Рогожском, для половцев-... Я знаю, что там идут службы...
— Про то я ведаю, достаю от добрых людей старообрядческий календарь... Его там открыто печатают... И кому, скажи, моя вера мешает, кому от нее какой вред? Зачем мне всю жизнь свободного шагу не дают сделать, с малолетства вяжут по рукам и ногам? Какой же будет прок от человека, если его все время держать на привязи, как телка... Ну того хоть на свежую траву переводят, а я всю жизнь топчусь на одном месте — ни себе пользы, ни людям... Вон тетка твоя Паша не ходит со мной в молельню, значит, ей своей иконы хватает, что стоит на божнице... И я ее не корю за то... У каждого свой резон, своя линия жизни, и он по ней идет...
Да, конечно, в жилах Маркела текла кровь его далеких предков, заселявших эту землю, и она в неукротимом беге времени не разжижела, а отстоялась в своей крепости, как старое вино, хотя из века в век, из года в год семейский род нес немалые потери, но те уроны не оттолкнули дядю Маркела от того, что жило в нем как дыхание, он свято соблюдал посты, читал утренний и вечерний началы и, может быть, потому не разорил свою душу. Людей старой веры оставалось в Забайкалье мало, нечасто можно было встретить женщин в цветастых сарафанах, нарядных атласных кичках и монистах из янтаря; молодые живут по другим обычаям и нормам, с их «белыми голосами», и, пожалуй, я бы не взялся судить — какими они станут в наши годы, оскудеют ли душевно или, отбросив отживающий уклад, найдут что-то свое, наполняя жизнь более высоким смыслом...
«А что же я сам в этом бурном потоке времени?— подумал я.— Неужели как оторванный от древа нашего рода лист буду подхвачен ветром, унесусь неведомо куда, пока не упаду на землю и не истлею».
Дядя Маркел стоял и задумчиво глядел поверх изгороди, на туманившийся непогодной хмарью травянистый склон за усадьбой.
— А как вы, дядя Маркел, сносите все обиды, которые терпите от людей?
— Я по своей вере прощаю всех, Логгинович...— помолчав немного, ответил дядя Маркел.— Даже самых что ни на есть лиходеев... Как можно жить, если не прощать? Значит, днем и ночью носить обиду в себе, нянчить этот камень за пазухой? А те люди, что творят зло, Богом и так наказаны, что пустил их в мир с черной душой.
«Вот дядя Маркел сумел свести концы с концами с помощью веры,— с горечью подумал я.— Но прощать мерзавцев — это не по мне... К богу я не пришел, как многие люди моего поколения, а чтобы добиваться справедливости на земле, а не на небе, нужно не изменять самому себе и драться со всей гнилью и разложением, что вторглись в нашу жизнь, дискредитировали высокие идеи... Часто тебе самому не хватает силы и мужества, чтобы победить тех, кто мешает нам жить и дышать, но ты все равно тянешь руку на собрании, чтобы те, кто списал тебя со счета, знали, что ты не уступишь им ничего из того, что было смыслом твоей жизни... Да и надо всегда помнить, что ты не одинок в этой схватке, на помощь тебе придут пусть несколько человек, но если это истинные в своих убеждениях люди, то вместе вы можете победить, несмотря на то что вас мало...»
— Ну что — набрался всякой всячины от своих теток?— спросил дядя Маркел.
— Если бы не они, я никогда бы не взялся за эту книгу о нашем роде...
Он стал неторопливо шаркать подошвами сапог о железку у крыльца, а я, опередив его, подгоняемый непонятным нетерпением, стремительно вошел на кухню, потом в горенку. Похоже, я не зря торопился, и жена и обе тети стояли у стола и, разом обернувшись, с загадочной пытливостью посмотрели на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169