и свет в окне, и облака в небе, и покачивающаяся на ветке птица, и ручей, журчащий в овражке. Полный жалости и сострадания к другим, он ничего не просил взамен, жил собственной отдачей и по-прежнему не имел ни крыши над головой, ни семьи... То чувство, что посетило его на Выге, отболело, усохло твердым рубцом забвения. Набежит иной раз воспоминание, сожмет сердце и тут же отпустит, без боли и тревоги. Переходя из избы в избу, принимая чужой кров и пищу, Тихий не испытывал неловкости, стеснения, любой дом скоро становился своим, обжитым, если там нуждались в его помощи и участии. Может быть, он и слыл чудаком, а то и блаженным, но его это не трогало, не обижало — он давно знал цену пустой молве, которую, как шелуху суеты, сдувало первым же ветром, и, идя навстречу людской беде и немощи, он тащил на себе груз чужих обид и тягот, находя в том свое земное призвание.
Порою, устав, изнемогши до предела, он, не сказавшись, покидал Ветку, бродил по степным дорогам, ночевал у костра в темном лесу, сидел на берегу озерка, слушая плеск набегающих волн, или ложился навзничь в траву, закрывал глаза, и невесомая легкость и отрада переполняли его, казалось, плыл он на пышном облаке, переставая чувствовать себя, как бы растворяясь в шелесте листвы, в дремотном шуме сосен; душа высвечивалась до донышка, ни о чем не взыскуя и не тревожась. Он был каплей, частицей зелено-голубого мира, что убаюкивал его, сливался с ним воедино потаенной радостью бытия.
Бывало, он исчезал из слободы на долгий срок — уходил в гремящий и грязный город, толкался на базарах, теснясь в текучей толпе, минуя стороной греховную церковь, вслушивался в людской говор и пересуды, пытаясь понять, чем живут люди в страшном вертепе слепых страстей, и возвращался домой вроде бы с пустыми руками, но с сытой душой, ибо без горького познания, умножавшего скорбь, жизнь казалась незрячей и неполной.
Так было, когда он принес на Ветку взбудоражившую всех от мала до велика весть о кончине государя. Сам он отнесся к смерти Петра спокойно, не испытав ни смятения, ни жестокосердия, ни мстительности, ни облегчения. Оборвалась страшная для простого люда жизнь, каждый судил о кончине государя на свой лад — одни крестились со вздохом и истово шептали: «Слава Богу. Услышал наши молитвы!»—другие после глубокого раздумья мрачнели, гадали — не наступят ли времена потяжелее прежних. «Лют был государь,— соглашались они.— Одно слово — людомор! Но порядок держал, а без порядка народ, как стадо без пастуха!» Третьи вспоминали слова монаха Силивестра, сказанные после смерти царя: «Императора Петра не стало, да страх его остался», а иные вообще не желали гадать наперед, как пойдет жизнь, уповали на Бога. Ходила по рукам, уже без особой опаски, давняя картинка «Небылица в лицах... Как мыши кота погребали», намекавшая на покойного государя: жирный кот, тот самый, который, «когда в живности пребывал, по целому мышонку глотал», лежал на чухонских дровнях, перевязанный крест-накрест веревками, дровни тянули восемь мышей, за ними семенили мелкие мышата, на тризну везли вино и горилку, пиво, «блины и оладьи от вдовы чухонки Маланьи». Не дававший никому житья кот, известный «подливало и веселый объедало», потому был прикручен веревками к дровням, что мог и притвориться мертвым, ведь недаром звался котом «казанским, с умом астраханским и разумом сибирским». Попадались картинки и похлеще, на одной из них Баба Яга в чухонском костюме дралась с крокодилом из-за скляницы вина...
Государь скончался, но никто не почуял особых перемен: мужики не вылезали из барского ярма; баре продавали их, меняли на лошадей и собак, ловили беглецов и, поймав, клеймили, рвали ноздри, ковали в железо, ссылали на каторгу; ревнители старой веры опять убегали в леса, на болотистый и дикий север, новой волной перекатывались через польский рубеж.
Бродившие по Руси странники и черницы приносили на Ветку все новые слухи и вести, но в них подчас трудно было отличить правду от кривды. По их словам вы
ходило, что императрица Екатерина, не выходя из пьяного угара, гуляла ночи напролет и, став повелительницей державы, старалась наверстать упущенное, деля постель то с одним, то с другим полюбовником. На наряды денег не жалела, тратила сколько хотела. Вспомнила о бывшей царице Евдокии Лопухиной, томившейся в далеком северном монастыре, и повелела перевести ее в Шлиссельбургскую крепость, кинуть в каменный мешок каземата, полного мышей и крыс, на подстилку из мокрой соломы.
Пришедший на смену Екатерине внук государя Петр Второй вспомнил о бабушке Евдокии и вызволил ее из каземата. В первый же день его царствования перед Лопухиной распахнулись железные двери, и седая женщина увидела склонившихся в раболепном поклоне вельмож и слуг. Они вывели ее из сумрака, исхудалую, превратившуюся почти в скелет, еле двигавшую ногами, и привели в богато убранную спальню, приготовленную комендантом крепости. В спальне возвышалась роскошная кровать, застланная белоснежным бельем из тонкого голландского полотна, на столе сияла золотая посуда, шкатулка с десятью тысячами рублей, присланная внуком, в шкафу на выбор висели наряды. Евдокия приняла перемену в своей судьбе с величественным спокойствием, молча поблагодарила царедворцев, оставив при себе двух служанок, чтобы они помогли ей помыться и сменить лохмотья на чистую одежду. При коронации внука, в окружении знатных вельмож, она безучастно принимала почести и награды; придворный свет и блеск были ей уже в тягость: все чувства давно перегорели, жизнь истаяла, как свеча, и скоро по доброй воле она удалилась в Новодевичий монастырь, где провела последние годы в заточении властолюбивая, мятежная Софья.
Между тем жизнь на Ветке шла своим чередом. Чтобы возвыситься и стать центром притяжения всех старообрядцев, для полного чиноположения не хватало епископа — самого высокого чина,— который обладал правом рукоположить и возвести в сан новых священников, в них нуждались многие разбросанные по округе слободы. Только епископ мог сохранить цепь апостольского преемствования, чтобы она больше не прерывалась до конца мира.
Ветковская обитель в поисках источника чистого древнего благочестия куда только не засылала своих
гонцов — ив Антиохию, и в Царьград,— но посланцы, черные от долгих мытарств по чужим землям, возвращались с пустыми руками — вера там, где они побывали, шаталась, и источник был мутен. Вот почему вет- ковцы решили поискать епископа среди беглых архиереев. И однажды им повезло — пришла добрая весть от московских старообрядцев: в синодальной конторе томится под стражей знатный старец, по слухам, епископ. И ветковский игумен Власий, чтобы вызволить того епископа из беды, взяв себе на подмогу скромного, но умелого Тихого, срочно отбыл в Москву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Порою, устав, изнемогши до предела, он, не сказавшись, покидал Ветку, бродил по степным дорогам, ночевал у костра в темном лесу, сидел на берегу озерка, слушая плеск набегающих волн, или ложился навзничь в траву, закрывал глаза, и невесомая легкость и отрада переполняли его, казалось, плыл он на пышном облаке, переставая чувствовать себя, как бы растворяясь в шелесте листвы, в дремотном шуме сосен; душа высвечивалась до донышка, ни о чем не взыскуя и не тревожась. Он был каплей, частицей зелено-голубого мира, что убаюкивал его, сливался с ним воедино потаенной радостью бытия.
Бывало, он исчезал из слободы на долгий срок — уходил в гремящий и грязный город, толкался на базарах, теснясь в текучей толпе, минуя стороной греховную церковь, вслушивался в людской говор и пересуды, пытаясь понять, чем живут люди в страшном вертепе слепых страстей, и возвращался домой вроде бы с пустыми руками, но с сытой душой, ибо без горького познания, умножавшего скорбь, жизнь казалась незрячей и неполной.
Так было, когда он принес на Ветку взбудоражившую всех от мала до велика весть о кончине государя. Сам он отнесся к смерти Петра спокойно, не испытав ни смятения, ни жестокосердия, ни мстительности, ни облегчения. Оборвалась страшная для простого люда жизнь, каждый судил о кончине государя на свой лад — одни крестились со вздохом и истово шептали: «Слава Богу. Услышал наши молитвы!»—другие после глубокого раздумья мрачнели, гадали — не наступят ли времена потяжелее прежних. «Лют был государь,— соглашались они.— Одно слово — людомор! Но порядок держал, а без порядка народ, как стадо без пастуха!» Третьи вспоминали слова монаха Силивестра, сказанные после смерти царя: «Императора Петра не стало, да страх его остался», а иные вообще не желали гадать наперед, как пойдет жизнь, уповали на Бога. Ходила по рукам, уже без особой опаски, давняя картинка «Небылица в лицах... Как мыши кота погребали», намекавшая на покойного государя: жирный кот, тот самый, который, «когда в живности пребывал, по целому мышонку глотал», лежал на чухонских дровнях, перевязанный крест-накрест веревками, дровни тянули восемь мышей, за ними семенили мелкие мышата, на тризну везли вино и горилку, пиво, «блины и оладьи от вдовы чухонки Маланьи». Не дававший никому житья кот, известный «подливало и веселый объедало», потому был прикручен веревками к дровням, что мог и притвориться мертвым, ведь недаром звался котом «казанским, с умом астраханским и разумом сибирским». Попадались картинки и похлеще, на одной из них Баба Яга в чухонском костюме дралась с крокодилом из-за скляницы вина...
Государь скончался, но никто не почуял особых перемен: мужики не вылезали из барского ярма; баре продавали их, меняли на лошадей и собак, ловили беглецов и, поймав, клеймили, рвали ноздри, ковали в железо, ссылали на каторгу; ревнители старой веры опять убегали в леса, на болотистый и дикий север, новой волной перекатывались через польский рубеж.
Бродившие по Руси странники и черницы приносили на Ветку все новые слухи и вести, но в них подчас трудно было отличить правду от кривды. По их словам вы
ходило, что императрица Екатерина, не выходя из пьяного угара, гуляла ночи напролет и, став повелительницей державы, старалась наверстать упущенное, деля постель то с одним, то с другим полюбовником. На наряды денег не жалела, тратила сколько хотела. Вспомнила о бывшей царице Евдокии Лопухиной, томившейся в далеком северном монастыре, и повелела перевести ее в Шлиссельбургскую крепость, кинуть в каменный мешок каземата, полного мышей и крыс, на подстилку из мокрой соломы.
Пришедший на смену Екатерине внук государя Петр Второй вспомнил о бабушке Евдокии и вызволил ее из каземата. В первый же день его царствования перед Лопухиной распахнулись железные двери, и седая женщина увидела склонившихся в раболепном поклоне вельмож и слуг. Они вывели ее из сумрака, исхудалую, превратившуюся почти в скелет, еле двигавшую ногами, и привели в богато убранную спальню, приготовленную комендантом крепости. В спальне возвышалась роскошная кровать, застланная белоснежным бельем из тонкого голландского полотна, на столе сияла золотая посуда, шкатулка с десятью тысячами рублей, присланная внуком, в шкафу на выбор висели наряды. Евдокия приняла перемену в своей судьбе с величественным спокойствием, молча поблагодарила царедворцев, оставив при себе двух служанок, чтобы они помогли ей помыться и сменить лохмотья на чистую одежду. При коронации внука, в окружении знатных вельмож, она безучастно принимала почести и награды; придворный свет и блеск были ей уже в тягость: все чувства давно перегорели, жизнь истаяла, как свеча, и скоро по доброй воле она удалилась в Новодевичий монастырь, где провела последние годы в заточении властолюбивая, мятежная Софья.
Между тем жизнь на Ветке шла своим чередом. Чтобы возвыситься и стать центром притяжения всех старообрядцев, для полного чиноположения не хватало епископа — самого высокого чина,— который обладал правом рукоположить и возвести в сан новых священников, в них нуждались многие разбросанные по округе слободы. Только епископ мог сохранить цепь апостольского преемствования, чтобы она больше не прерывалась до конца мира.
Ветковская обитель в поисках источника чистого древнего благочестия куда только не засылала своих
гонцов — ив Антиохию, и в Царьград,— но посланцы, черные от долгих мытарств по чужим землям, возвращались с пустыми руками — вера там, где они побывали, шаталась, и источник был мутен. Вот почему вет- ковцы решили поискать епископа среди беглых архиереев. И однажды им повезло — пришла добрая весть от московских старообрядцев: в синодальной конторе томится под стражей знатный старец, по слухам, епископ. И ветковский игумен Власий, чтобы вызволить того епископа из беды, взяв себе на подмогу скромного, но умелого Тихого, срочно отбыл в Москву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169