Варужан и поверил бы видению, нарисованному собственным воображением, если бы не мягкие перепады девичьей груди при вдохах-выдохах и не стопа, высунувшаяся из-под простыни и нервно подрагивавшая. И если бы также не подсвеченный внутренним огнем взгляд карих глаз, устремленный к потолку.
Когда это было?.. Долго, требовательно надрывался телефон. Обычно трубку брала Мари, а на сей раз не взяла — может, в ванне мылась, а может, сидя перед зеркалом, красила волосы в какой-нибудь очередной цвет. У него не было ни настроения, ни сил с кем-либо вести беседу, в голове и душе его царил хаос, но телефон все не успокаивался. Он вынужден был взять трубку. Оказалось, девушка, ошиблась номером. И вдруг: «Прошу вас, поговорите со мной, не вешайте трубку, прошу вас...» И голос был на удивление мягкий, а речь обрывочная, бессвязная. Сказала, что она подошвы стерла в поисках работы. А потом: «Прочесть вам мое стихотворение?» И не стала ждать ответа, прочла. Одна строчка ему помнится по сей день: «Долго ли — не знаю я — мне будет двадцать три...» Он из перестра: ховки не похвалил ее за эту строчку — еще окрылишь! А девушка тут же принялась читать следующее стихотворение и вдруг упавшим голосом произнесла: «Я знаю, что вы торопитесь повесить трубку, но прошу вас, не делайте это грубо, вы ведь добрый человек...» Потом она назвала свое имя. Потом сказала: «Я бы и адрес дала, да мой единственный дом — книги, а те же самые книги, наверно, и у вас есть».— «Есть»,— отозвался он, а потом почему-то спросил, кого из писателей она любит. Она назвала имен пять, среди них было и его имя. У него дрогнуло сердце, горячая волна подступила к горлу. Раньше бы, еще месяца три назад, он позвал бы ее в редакцию, прочел бы ее стихи, дал советы... А теперь почувствовал, как Мари в соседней комнате сняла трубку параллельного телефона, и потому буднично-спокойным тоном сказал, что стихи нужно отнести в редакцию какого-нибудь журнала или газеты — пусть прочтут, возможно, и напечатают. «Сейчас я повешу трубку,— сказала девушка,— но, может быть, вы мне скажете, с кем я говорила?» — «Это неважно»,— почувствовал, что Мари опустила трубку на рычаг и тут же появилась в дверях. Он произнес еще пару вежливых слов и дал отбой.
Отчего ему вдруг припомнился тот случайный звонок?.. Сюзи лежала в той же позе, только ногу спрятала под простыню, жаль... «Долго ли — не знаю — мне будет двадцать три...» Сюзи, казалось, спала с открытыми глазами, но были они теперь не карими, а переливчатыми, с поволокой. В глубине мужской сущности дрогнул потайной чувственный нерв, в нем пробудились и потребовали выхода
наружу нежные и горячие слова, которые так хорошо прозвучали бы в ночи, в этом домике на колесах. Но он прихлопнул в себе это трепыхание и погасил горячие слова, как гасят в пепельнице сигарету.
— Наверно, спать пора, Шушан?
— Конечно, пора... бабушка.
Они одновременно выключили свет и засмеялись в темноте.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
...Гораздо позднее, спустя годы, поймет Арам Ваганян, отчего в тот весенний вечер, спокойный, с мирными облаками на небе, вдруг заплакал его дед Ширак Ваганян.
Эта странная беседа деда с внуком будет не раз пересказываться соседям, родне, знакомым, и каждый раз люди сперва вроде заулыбаются, а потом в глазах их начинает дымиться невыразимая, темная печаль. Поначалу до юного Арама не дойдет, в чем его промах, что он такого неправильного сказал деду, почему все сперва смеются, теребят его волосы, а после... Да ведь ничего грустного он не сказал, отчего же люди вдруг замолкают и глаза их заволакивает печалью?
Было Араму лет десять, моросил мелкий дождь, а они с дедом находились в саду. Дед большими старыми ножницами подрезал лозу и что-то напевал себе под нос хрипловатым старческим голосом. Он все повторял и повторял одну и ту же строку песни: «Вставай, малыш, пошли в наш край...» Внуку это, видно, наскучило, и он хмуро бросил: «Куда же мы пойдем по такому дождю?» Дед вдруг замолк, оборвав песню, из-под густых мохнатых бровей пристально посмотрел в ясные глаза внука и вдруг порывисто прижал его мокрую голову к своей груди. Долго молчал. «Ты что, дедушка, обиделся? Ты пой...» Все продолжая прижимать к себе голову внука (только отчего у него руки так тряслись?), дед запел с надрывной хрипотцой: «Там наши мать с отцом цветут...» Внук опять не стерпел: «Ты неправильные слова поешь, дедушка. Как человек может цвести? Это же не дерево!..»— «Цветет, милый, цветет. И я скоро зацвету». Внук засмеялся: «Раз так, стань абрикосовым деревом! Я твои неспелые абрикосы рвать не буду».— «Если будешь слушаться, стану абрикосовым деревом»,— сказал дед. Арам не успел еще ни рассмеяться, ни удивиться, как дед отшвырнул в сторону свои старые ножницы, не сел, а осел на землю и вдруг стал плакать, обхватив руками голову. Внук испуганно подошел к нему, обнял его'сзади, а плечи деда так сотрясались, словно он сейчас на части разорвется. «Не надо, дедушка,— Арам еще ни разу не видал, чтобы дед плакал.— Если хочешь, прямо сейчас отправимся в твой край. Я только сбегаю переобуюсь...» А дед все плакал, и до него, казалось, не долетал звонкий голос внука.
...Лишь позже, годы спустя, понял Арам Ваганян, почему в тот мирный весенний вечер плакал его дед Ширак Ваганян, который пять раз был на войне и на теле у которого, по словам, бабушки, живого места не было. С того дождика и возникла удивительная
близость между дедом и внуком. Конечно, дед Ширак всех своих внуков любил, особенно мальчишек, но Арама стал выделять. Ни разу ему после того замечания не сделал, всегда внимательно и серьезно выслушивал все его рассказы, иногда даже совета у него спрашивал. Араму это, естественно, нравилось. «Мальчишку слушается — от горшка два вершка»,— беззлобно подтрунивала над ними бабушка Нунэ, но даже она не понимала, что это дружба не деда с внуком, а двух мужчин. И однажды, когда в доме были гости, дед заставил Арама сесть во главу стола, где обычно сидел сам, и сказал, что Арам должен быть тамадой. Двенадцатилетний подросток стушевался, покраснел, но слово деда — закон. Потом быть тамадой стало для Арама привычным делом и даже пришлось по душе — свое назначение главой застолья он воспринимал уже с глубочайшей серьезностью. Повторял слова, которые слышал от взрослых, заставляя других произносить тосты, приказывал приносить закуски, вина. Первый тост всегда адресовал деду, по какому бы поводу ни было торжество. В первый раз дед возразил было — ведь день рождения Нуник: «Сперва за нее выпить надо, Арам-джан». Тут Арам сурово взглянул на деда, поставил на стол — стук!—стакан с фруктовым соком и по-взрослому заявил: «Тамаде замечаний не делают, он сам все знает».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Когда это было?.. Долго, требовательно надрывался телефон. Обычно трубку брала Мари, а на сей раз не взяла — может, в ванне мылась, а может, сидя перед зеркалом, красила волосы в какой-нибудь очередной цвет. У него не было ни настроения, ни сил с кем-либо вести беседу, в голове и душе его царил хаос, но телефон все не успокаивался. Он вынужден был взять трубку. Оказалось, девушка, ошиблась номером. И вдруг: «Прошу вас, поговорите со мной, не вешайте трубку, прошу вас...» И голос был на удивление мягкий, а речь обрывочная, бессвязная. Сказала, что она подошвы стерла в поисках работы. А потом: «Прочесть вам мое стихотворение?» И не стала ждать ответа, прочла. Одна строчка ему помнится по сей день: «Долго ли — не знаю я — мне будет двадцать три...» Он из перестра: ховки не похвалил ее за эту строчку — еще окрылишь! А девушка тут же принялась читать следующее стихотворение и вдруг упавшим голосом произнесла: «Я знаю, что вы торопитесь повесить трубку, но прошу вас, не делайте это грубо, вы ведь добрый человек...» Потом она назвала свое имя. Потом сказала: «Я бы и адрес дала, да мой единственный дом — книги, а те же самые книги, наверно, и у вас есть».— «Есть»,— отозвался он, а потом почему-то спросил, кого из писателей она любит. Она назвала имен пять, среди них было и его имя. У него дрогнуло сердце, горячая волна подступила к горлу. Раньше бы, еще месяца три назад, он позвал бы ее в редакцию, прочел бы ее стихи, дал советы... А теперь почувствовал, как Мари в соседней комнате сняла трубку параллельного телефона, и потому буднично-спокойным тоном сказал, что стихи нужно отнести в редакцию какого-нибудь журнала или газеты — пусть прочтут, возможно, и напечатают. «Сейчас я повешу трубку,— сказала девушка,— но, может быть, вы мне скажете, с кем я говорила?» — «Это неважно»,— почувствовал, что Мари опустила трубку на рычаг и тут же появилась в дверях. Он произнес еще пару вежливых слов и дал отбой.
Отчего ему вдруг припомнился тот случайный звонок?.. Сюзи лежала в той же позе, только ногу спрятала под простыню, жаль... «Долго ли — не знаю — мне будет двадцать три...» Сюзи, казалось, спала с открытыми глазами, но были они теперь не карими, а переливчатыми, с поволокой. В глубине мужской сущности дрогнул потайной чувственный нерв, в нем пробудились и потребовали выхода
наружу нежные и горячие слова, которые так хорошо прозвучали бы в ночи, в этом домике на колесах. Но он прихлопнул в себе это трепыхание и погасил горячие слова, как гасят в пепельнице сигарету.
— Наверно, спать пора, Шушан?
— Конечно, пора... бабушка.
Они одновременно выключили свет и засмеялись в темноте.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
...Гораздо позднее, спустя годы, поймет Арам Ваганян, отчего в тот весенний вечер, спокойный, с мирными облаками на небе, вдруг заплакал его дед Ширак Ваганян.
Эта странная беседа деда с внуком будет не раз пересказываться соседям, родне, знакомым, и каждый раз люди сперва вроде заулыбаются, а потом в глазах их начинает дымиться невыразимая, темная печаль. Поначалу до юного Арама не дойдет, в чем его промах, что он такого неправильного сказал деду, почему все сперва смеются, теребят его волосы, а после... Да ведь ничего грустного он не сказал, отчего же люди вдруг замолкают и глаза их заволакивает печалью?
Было Араму лет десять, моросил мелкий дождь, а они с дедом находились в саду. Дед большими старыми ножницами подрезал лозу и что-то напевал себе под нос хрипловатым старческим голосом. Он все повторял и повторял одну и ту же строку песни: «Вставай, малыш, пошли в наш край...» Внуку это, видно, наскучило, и он хмуро бросил: «Куда же мы пойдем по такому дождю?» Дед вдруг замолк, оборвав песню, из-под густых мохнатых бровей пристально посмотрел в ясные глаза внука и вдруг порывисто прижал его мокрую голову к своей груди. Долго молчал. «Ты что, дедушка, обиделся? Ты пой...» Все продолжая прижимать к себе голову внука (только отчего у него руки так тряслись?), дед запел с надрывной хрипотцой: «Там наши мать с отцом цветут...» Внук опять не стерпел: «Ты неправильные слова поешь, дедушка. Как человек может цвести? Это же не дерево!..»— «Цветет, милый, цветет. И я скоро зацвету». Внук засмеялся: «Раз так, стань абрикосовым деревом! Я твои неспелые абрикосы рвать не буду».— «Если будешь слушаться, стану абрикосовым деревом»,— сказал дед. Арам не успел еще ни рассмеяться, ни удивиться, как дед отшвырнул в сторону свои старые ножницы, не сел, а осел на землю и вдруг стал плакать, обхватив руками голову. Внук испуганно подошел к нему, обнял его'сзади, а плечи деда так сотрясались, словно он сейчас на части разорвется. «Не надо, дедушка,— Арам еще ни разу не видал, чтобы дед плакал.— Если хочешь, прямо сейчас отправимся в твой край. Я только сбегаю переобуюсь...» А дед все плакал, и до него, казалось, не долетал звонкий голос внука.
...Лишь позже, годы спустя, понял Арам Ваганян, почему в тот мирный весенний вечер плакал его дед Ширак Ваганян, который пять раз был на войне и на теле у которого, по словам, бабушки, живого места не было. С того дождика и возникла удивительная
близость между дедом и внуком. Конечно, дед Ширак всех своих внуков любил, особенно мальчишек, но Арама стал выделять. Ни разу ему после того замечания не сделал, всегда внимательно и серьезно выслушивал все его рассказы, иногда даже совета у него спрашивал. Араму это, естественно, нравилось. «Мальчишку слушается — от горшка два вершка»,— беззлобно подтрунивала над ними бабушка Нунэ, но даже она не понимала, что это дружба не деда с внуком, а двух мужчин. И однажды, когда в доме были гости, дед заставил Арама сесть во главу стола, где обычно сидел сам, и сказал, что Арам должен быть тамадой. Двенадцатилетний подросток стушевался, покраснел, но слово деда — закон. Потом быть тамадой стало для Арама привычным делом и даже пришлось по душе — свое назначение главой застолья он воспринимал уже с глубочайшей серьезностью. Повторял слова, которые слышал от взрослых, заставляя других произносить тосты, приказывал приносить закуски, вина. Первый тост всегда адресовал деду, по какому бы поводу ни было торжество. В первый раз дед возразил было — ведь день рождения Нуник: «Сперва за нее выпить надо, Арам-джан». Тут Арам сурово взглянул на деда, поставил на стол — стук!—стакан с фруктовым соком и по-взрослому заявил: «Тамаде замечаний не делают, он сам все знает».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149