— Ты записал мои телефоны? Если что надо, только скажи...— И вдруг печально так: — Послушай, только не лги, если б у тебя забот с гостиницей не было, вряд ли бы ты ко мне пришел? А?.. Эх, Варужан, Ширакаци... — Да нет, что ты такое говоришь, Полководец Андраник...
...Шикарный номер: просторный, не с одним, а с двумя балконами. С одного открывается вид на ущелье, с другого — на город, на колоннаду минерального источника. Теперь каждый день можно будет наблюдать за отдыхающими, движущимися на водопой. Замечательно. После своей тесной камеры Варужан не знал, что делать в этих апартаментах: гостиная, спальня и еще маленький кабинетик с письменным столом, на котором оказались аккуратно уложены его бумаги, книги. В гостиной на большом обеденном столе лежали в хрустальной вазе пирожки, испеченные Мари. Осталось еще много. И когда Мари успела положить их в портфель? Подумал, и на сердце потеплело. Как малы бывают поводы для любви, для вражды. На столе еще лежали фрукты, стояли бутылки — минеральная вода, коньяк «Наири». «Если захочется выпить, вот, пожалуйста,— в голосе Манукяиа звучала предупредительность.— Поставили на всякий случай. На столе всегда должно быть это жидкое солнце, пьет человек или нет...»
Уж как старался бедняга Манукян, как лез из кожи! Встретил Вару-жана у входа в гостиницу — еще издали заметив его, заулыбался, поднялся с ним в его новый номер. Хорошо, что на четвертом этаже, подумал Ширакян, вид оттуда живописнее. Так оно и оказалось. Манукян сам показал ему и обе комнаты, и совмещенный санузел: «Бывает, вода до четвертого этажа не доходит, но это не беда, минеральной умоетесь, этого добра у нас пруд пруди». Потом откупорил бутылку «Наири», налил по рюмочке. «Добро пожаловать,— произнес так, словно Ширакян прибыл только что, а не восемь дней назад.— Если что понадобится, только свистните», Ширакян улыбнулся: слова Андраника — приятель здесь большой человек, вот его и цитируют. А директор, словно прочитав его мысль, просиял: «Андраник Симонян — не человек, а чистое золото».
Выпив, Манукян поднялся: «Не стану мешать вам работать. Товарищ Симонян сказал, что...» И направился к двери. Еще раз обернулся, улыбнулся и с аккуратной осторожностью закрыл за собой дверь. «Да, тут и впрямь можно написать исторический роман — в каждой комнате по тому. В конце концов, должен же и я когда-то разродиться «кирпичом»...»
Опять обратил внимание на пирожки Мари, съел один. Надо бы позвонить Араму — телефон вот он, рядышком, стоит руку протянуть; но кресло такое мягкое, уютное. Не шевельнулся. Потом позвоню, решил, чем позднее, тем вернее. Здесь, оказывается, целых два аппарата: один в кабинете, второй в спальне. Улыбнулся.
Кресло стояло у окна. В окно был виден кусок неба и вершина горы. Такой чистой синевы давно Варужан над своей головой не видел. «Давай-ка,— сказал он себе,— пощелкаем на счетах, как хемингуэевский Джордан из «Островов в океане»,— жену ты вроде бы потерял, любви не нашел, чтоб потерять, от славы, если это можно назвать славой, утомился... Что же осталось? Джордан говорит: остается моральный долг, который ты должен выполнить...»
Моральный долг... Джордан отправился на фронт, сражался, погиб. А ты?.. «Что ты хочешь? Чем ты недоволен? — не раз задавала ему Мари эти вопросы.— Книги твои печатают, журнал твой нарасхват,
каждый день получаешь от двадцатилетних девчонок любовные письма. У тебя дом, семья. Чего тебе еще надо?..»
Варужан слово в слово припомнил их последний разговор, словно нажал на кнопку невидимого магнитофона и включил запись.
...Он пришел домой днем, зная, что Мари в это время на работе ..наспех набил чемодан рубашками, обувью, книгами, рукописями, бумагой, прихватил зубную щетку, бритвенный прибор. Но все делал в какой-то полуотключке. Закрыл чемодан и тут же забыл, что взял, чего не брал. Когда прибудет на место и откроет чемодан, непременно окажется, что забыл самое важное.
Лег на диван. Тяжелый был день. Может, удастся подремать? По-езд в семь вечера, два часа еще есть. Но мысли, сомнения не давали ему покоя. Как расценивать собственный шаг? Побег? Но от кого и куда?.. («Я недоволен своим недовольством».) Нет, он вроде бы даже доволен, он себе даже нравится: гляньте-ка, как я могу!.. Хочешь книгу писать — так езжай, пиши, зачем театр устраиваешь?.. Книгу? Опять на ходу, В спешке, скользя по поверхности событий, не углубляясь в психологию, а лишь улавливая дух времени?
...Перед глазами Варужана поплыли его рассказы, повести. Сколько собственных строк тебе нравится? — спросил он себя жестко. А ты ведь можешь писать лучше... Может ли?.. Рассказы, повести вдруг обрели человеческие лица, зашевелились у стены. Он смотрит — они, обиженные, стоят несчастными сиротинками: неужели ты от нас отказываешься? И тут внутренний голос его утешил: не терзай себя, кому нужно это литературное харакири? Написал как смог и что смог. Люди читают, волнуются, задумываются, пишут тебе письма,— значит... Открылась входная дверь. Это Мари, больше некому быть. Он представил жену в прихожей. Вот она закрывает дверь, вот накидывает цепочку. Она, конечно, почувствует, что он дома. Только б не сразу заходила. Мари, видимо, зашла в свою комнату и тут же подошла к зеркалу. Сейчас она переоденется в домашний халат, причешется... В добрые старые времена их отношений она сразу окликала его вопросом: «Есть сейчас будешь или немного погодя?..» Нет, не окликнула. Из ее комнаты доносились скрипы, стуки,— видимо, она что-то убирала в платяной шкаф. Потом все стихло. В добрые старые времена их отношений он бы ее окликнул: «Мари, ты что, себя плохо чувствуешь?..»
А сейчас не окликнул.
Фу-ты, забыл плащ прихватить. Хоть сейчас и август, но там, куда он едет, лето обычно дождливое... И куда Мари подевала плащ? Дверь комнаты жены открылась и закрылась. И тут же открылась дверь его комнаты. На пороге стояла Мари — в легком летнем халатике, не до конца застегнутом. Эта небрежность его покоробила — могла бы и застегнуться. Неужели отчуждение может произойти так сразу? Мари взглянула на него, на пепельницу, полную окурков, на чемодан, стоявший посреди комнаты:
— Уезжаешь?.. Куда?.. Он приподнялся, сел:
— Вот тебе деньги, Мари.— Положил на стол двести рублей.— Думаю, на месяц хватит. Потом наладим все, как ты хотела. Будешь получать, сколько положено. Ты не забыла, что это твое желание?
Мари и не взглянула на деньги:
— Куда ты едешь?
— Или в Артик, или в Мегри, или в Кировакан, или в Чаренцаван. Не все ли равно?
— А что ты потерял в Артике или в Чаренцаване?
— Я в Ереване потерял.
— В Ереване потерял, в Артике найти хочешь?
— Не найду — вернусь.
— Вернешься? — Мари напряглась, жилы на шее вздулись, посинели, голос задрожал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
...Шикарный номер: просторный, не с одним, а с двумя балконами. С одного открывается вид на ущелье, с другого — на город, на колоннаду минерального источника. Теперь каждый день можно будет наблюдать за отдыхающими, движущимися на водопой. Замечательно. После своей тесной камеры Варужан не знал, что делать в этих апартаментах: гостиная, спальня и еще маленький кабинетик с письменным столом, на котором оказались аккуратно уложены его бумаги, книги. В гостиной на большом обеденном столе лежали в хрустальной вазе пирожки, испеченные Мари. Осталось еще много. И когда Мари успела положить их в портфель? Подумал, и на сердце потеплело. Как малы бывают поводы для любви, для вражды. На столе еще лежали фрукты, стояли бутылки — минеральная вода, коньяк «Наири». «Если захочется выпить, вот, пожалуйста,— в голосе Манукяиа звучала предупредительность.— Поставили на всякий случай. На столе всегда должно быть это жидкое солнце, пьет человек или нет...»
Уж как старался бедняга Манукян, как лез из кожи! Встретил Вару-жана у входа в гостиницу — еще издали заметив его, заулыбался, поднялся с ним в его новый номер. Хорошо, что на четвертом этаже, подумал Ширакян, вид оттуда живописнее. Так оно и оказалось. Манукян сам показал ему и обе комнаты, и совмещенный санузел: «Бывает, вода до четвертого этажа не доходит, но это не беда, минеральной умоетесь, этого добра у нас пруд пруди». Потом откупорил бутылку «Наири», налил по рюмочке. «Добро пожаловать,— произнес так, словно Ширакян прибыл только что, а не восемь дней назад.— Если что понадобится, только свистните», Ширакян улыбнулся: слова Андраника — приятель здесь большой человек, вот его и цитируют. А директор, словно прочитав его мысль, просиял: «Андраник Симонян — не человек, а чистое золото».
Выпив, Манукян поднялся: «Не стану мешать вам работать. Товарищ Симонян сказал, что...» И направился к двери. Еще раз обернулся, улыбнулся и с аккуратной осторожностью закрыл за собой дверь. «Да, тут и впрямь можно написать исторический роман — в каждой комнате по тому. В конце концов, должен же и я когда-то разродиться «кирпичом»...»
Опять обратил внимание на пирожки Мари, съел один. Надо бы позвонить Араму — телефон вот он, рядышком, стоит руку протянуть; но кресло такое мягкое, уютное. Не шевельнулся. Потом позвоню, решил, чем позднее, тем вернее. Здесь, оказывается, целых два аппарата: один в кабинете, второй в спальне. Улыбнулся.
Кресло стояло у окна. В окно был виден кусок неба и вершина горы. Такой чистой синевы давно Варужан над своей головой не видел. «Давай-ка,— сказал он себе,— пощелкаем на счетах, как хемингуэевский Джордан из «Островов в океане»,— жену ты вроде бы потерял, любви не нашел, чтоб потерять, от славы, если это можно назвать славой, утомился... Что же осталось? Джордан говорит: остается моральный долг, который ты должен выполнить...»
Моральный долг... Джордан отправился на фронт, сражался, погиб. А ты?.. «Что ты хочешь? Чем ты недоволен? — не раз задавала ему Мари эти вопросы.— Книги твои печатают, журнал твой нарасхват,
каждый день получаешь от двадцатилетних девчонок любовные письма. У тебя дом, семья. Чего тебе еще надо?..»
Варужан слово в слово припомнил их последний разговор, словно нажал на кнопку невидимого магнитофона и включил запись.
...Он пришел домой днем, зная, что Мари в это время на работе ..наспех набил чемодан рубашками, обувью, книгами, рукописями, бумагой, прихватил зубную щетку, бритвенный прибор. Но все делал в какой-то полуотключке. Закрыл чемодан и тут же забыл, что взял, чего не брал. Когда прибудет на место и откроет чемодан, непременно окажется, что забыл самое важное.
Лег на диван. Тяжелый был день. Может, удастся подремать? По-езд в семь вечера, два часа еще есть. Но мысли, сомнения не давали ему покоя. Как расценивать собственный шаг? Побег? Но от кого и куда?.. («Я недоволен своим недовольством».) Нет, он вроде бы даже доволен, он себе даже нравится: гляньте-ка, как я могу!.. Хочешь книгу писать — так езжай, пиши, зачем театр устраиваешь?.. Книгу? Опять на ходу, В спешке, скользя по поверхности событий, не углубляясь в психологию, а лишь улавливая дух времени?
...Перед глазами Варужана поплыли его рассказы, повести. Сколько собственных строк тебе нравится? — спросил он себя жестко. А ты ведь можешь писать лучше... Может ли?.. Рассказы, повести вдруг обрели человеческие лица, зашевелились у стены. Он смотрит — они, обиженные, стоят несчастными сиротинками: неужели ты от нас отказываешься? И тут внутренний голос его утешил: не терзай себя, кому нужно это литературное харакири? Написал как смог и что смог. Люди читают, волнуются, задумываются, пишут тебе письма,— значит... Открылась входная дверь. Это Мари, больше некому быть. Он представил жену в прихожей. Вот она закрывает дверь, вот накидывает цепочку. Она, конечно, почувствует, что он дома. Только б не сразу заходила. Мари, видимо, зашла в свою комнату и тут же подошла к зеркалу. Сейчас она переоденется в домашний халат, причешется... В добрые старые времена их отношений она сразу окликала его вопросом: «Есть сейчас будешь или немного погодя?..» Нет, не окликнула. Из ее комнаты доносились скрипы, стуки,— видимо, она что-то убирала в платяной шкаф. Потом все стихло. В добрые старые времена их отношений он бы ее окликнул: «Мари, ты что, себя плохо чувствуешь?..»
А сейчас не окликнул.
Фу-ты, забыл плащ прихватить. Хоть сейчас и август, но там, куда он едет, лето обычно дождливое... И куда Мари подевала плащ? Дверь комнаты жены открылась и закрылась. И тут же открылась дверь его комнаты. На пороге стояла Мари — в легком летнем халатике, не до конца застегнутом. Эта небрежность его покоробила — могла бы и застегнуться. Неужели отчуждение может произойти так сразу? Мари взглянула на него, на пепельницу, полную окурков, на чемодан, стоявший посреди комнаты:
— Уезжаешь?.. Куда?.. Он приподнялся, сел:
— Вот тебе деньги, Мари.— Положил на стол двести рублей.— Думаю, на месяц хватит. Потом наладим все, как ты хотела. Будешь получать, сколько положено. Ты не забыла, что это твое желание?
Мари и не взглянула на деньги:
— Куда ты едешь?
— Или в Артик, или в Мегри, или в Кировакан, или в Чаренцаван. Не все ли равно?
— А что ты потерял в Артике или в Чаренцаване?
— Я в Ереване потерял.
— В Ереване потерял, в Артике найти хочешь?
— Не найду — вернусь.
— Вернешься? — Мари напряглась, жилы на шее вздулись, посинели, голос задрожал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149