Позвоним и в Ереван, чтобы встретили... Хочешь, через час приду в гостиницу, вместе пообедаем.— И попытался пошутить: — Сегодня ты сэкономил на завтраке, твой счет в банке стал больше на два фунта стерлингов, обед я беру на себя, то есть еще на три фунта...
Из окна гостиницы был виден памятник Вальтеру Скотту. Город давно проснулся и жил очередным днем своей истории. Люди, машины куда-то спешили, и не было никому дела до того, что в тысяча сотом номере отеля «Хильтон», расположенном на двадцать первом этаже, ест себя поедом один человек и в душе его, независимо от него, горит тоныр его отца, родины, истории. Не надо было ходить в «Маленькую Армению», а уж в большую ехать тем паче не надо, поздно...
Вновь зазвонил телефон. Ясное дело, Петрос:
— Я внизу, в ресторане.
— Сейчас, через минуту-другую, спущусь.— И в этот миг решил, что сегодня же напишет письмо в Ереван деду Шираку... Сегодня напишет, а завтра, возможно, ему станет смешно: отвечать на письмо спустя шесть лет?..
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Ночной перрон был безлюден. Город отдыхающих давно улегся спать, и Варужану Ширакяну показалось, что он уезжает из пустыни. Ядовитая, ослепительная белизна неонового света превратила асфальт перрона в песок. А разве белоснежный песок бывает?..
Его, разумеется, и на сей раз не провожали, но должна же быть хоть одна живая душа на перроне. Когда поезд трогается и провожающие машут руками другим, ты можешь вообразить, что они прощаются и с тобой. И сам можешь помахать рукой в ответ.
Вошел в вагон, и теперь уже коридор показался ему пустыней, только вместо песка тут лежала длинная и пыльная ковровая дорожка.
Проводник с красным выспавшимся лицом искренне Варужану обрадовался: «Я с самого Тифлиса со стенами разговариваю. Сейчас чай поставлю, попьем, поговорим о том о сем».
Варужан не отозвался ни на предложение попить чаю, ни тем более на предложение побеседовать. Молча вошел в свое купе, швырнул саквояж на постель, а потом зачем-то снова вышел в коридор. На сей раз не повторил прежней ошибки — купил оба билета, так что будет в купе один и спокойно обдумает все, что произошло за этот тяжелый и странный день. Сейчас выяснилось, что он вообще единственный пассажир на весь вагон. Хорошо это или плохо? Так с ходу и не определить. Впрочем, уже на следующей станции могут насесть, и забурлит вагон, как кипящая каша.
Холодный душ принес Варужану лишь временное облегчение, голова вновь сделалась свинцовой. «Что ты натворил! — тяжело вздохнул Андраник Симонян, прощаясь с ним у подъезда.— Ты сегодня уедешь, и все, а мне с этими людьми жить и работать. И потом — что ты о них знаешь? Наверно, и пишешь так: за час двадцатерых рассу-
дишь... Когда ты этих людей успел узнать?..» Варужан не сдался: «Чем лучше я узнаю людей, тем невозможнее становится писать о них хорошее».— «Но ведь собой-то ты доволен! Ведь доволен?..» Варужан покосился на товарища и махнул рукой: «Прости, Андраник, я усложнил тебе жизнь. Вот потому-то я и не хотел выходить из подполья. Прости». Андраник растерялся: «Нашел слово — прости!.. Если хочешь знать, судью ты правильно на место поставил, а вот Теруняна...» — «Теруняна?.. Вернусь, встретимся. Если он, конечно, возражать не будет. Удивительно напряженные у него глаза. Пригвоздил меня взглядом так,что я этот взгляд с собой в Ереван везу».
Прощальный поцелуй старых друзей был холодным — так, наверно, случайные знакомые целуются на кладбище. «Извини,— сказал Андраник,— что не иду на вокзал. Я не могу гостей одних оставить, ты же понимаешь...» Да, грустно простились.
Поезд вздрогнул, колеса пришли в движение, и в этот момент в гулкой пустоте перрона сверкнула женская фигура, да-да, именно сверкнула своим огненно-красным пальто в белом неоновом освещении. И тут же исчезла в дверях соседнего вагона. Егинэ?.. Вряд ли... Если бы она собиралась в Ереван, днем сказала бы об этом, когда прощались по телефону... Но зачем тогда она спросила, какой у него вагон? «Нет, нет, не бойся, я на вокзал не приду,— сказала она.— Просто поезд идет мимо моих окон, даже номера вагонов различить можно, я вслед посмотрю».
Он засмеялся, а сердце защемило — от радости, боли, сожаления?..
«Девятый вагон, Егинэ. Хочешь, и номер купе скажу? Номеров купе из твоего окна не видно?» — «Если очень здхочу увидеть, и номер купе виден будет». Ему почудилась внезапная грусть в ее голосе или так оно и было? «Двенадцатое купе, причем я буду один. На одну постель положу свое сердце, на вторую — рассудок. Пусть дерутся всю ночь».— «А я где буду?» — «Между ними, Егинэ...» Удивительная женщина... Почему-то вспомнилась строка поэта: «Ты моя, последняя по недоразумению и единственная по судьбе...»
Поезд уже отъехал от вокзала и двигался теперь узким «коридором» между одноэтажными домиками. В окнах царила темень. Если увидит свет, значит, это и есть окно Егинэ. Нет, света не было ни в одном окне.
Поезд еще не набрал скорости — двигался медленно, электровоз будто страдал одышкой (как и сам он нынче), вот-вот остановится, воды попросит. Ничего, сейчас он выползет из города и засвистит, помчится... куда, зачем?..
Вернулся в купе, снял ботинки, надел домашние туфли и прямо в них и в одежде растянулся на постели. Наверно, уснул, напряженные нервы расслабились, и мерное покачивание вагона навеяло дрему. В полусне-полуяви — такое состояние бывает до операции и после операции — Варужан вдруг увидел, что дверь купе тихонько открылась. Вскочил, приняв в первый миг все за мираж.
— Егинэ? Ты?..
— Тише,— сказала она.— Проводник спит. Я вошла незаметно, хотя у меня билет в этот же вагон, в соседнее куне.
Да, да, это Егинэ, удивительная женщина, путающая все его карты. Она заперла дверь и осторожно присела на краешек свободной постели:
— По-моему, сердце твое на этой постели, а? Засмеялся — его слова.
— Не доезжая до Еревана, сойду, сяду на встречный поезд и среди дня буду уже в своей библиотеке.
— Значит, ты в Ереван не едешь?
Женщина снисходительно посмотрела на этого большого непонятливого ребенка.
— Мы ведь всю ночь будем вместе, да?..
Ждал ты такого шага, наиглупейший писатель Варужан Ширакян? Есть у тебя хоть один герой, способный на такое? Свинец в голове растаял, полегчало, туман развеялся. За что тебя любит эта женщина? — прозвучал вопрос в его душе, а вот с ответом он замешкался.
— Ты не очень сердишься, что я пришла?
Он вобрал в свои ладони русоволосую головку женщины, прижал к груди своей крепко, до боли, и теперь ему захотелось расплакаться. Но слез не было. Когда он плакал в последний раз?
...Потом будет все, что должно быть: поцелуи, слезы, удивление и отчаяние. И слова, слова — ласковые и горячие, умудренные опытом и новорожденные. Он нальет из неразлучной плоской бутылки-фляжки коньяк, женщина легко и улыбчиво глотнет горькую жидкость и не поморщится и вдруг заплачет слезами горячими и горючими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Из окна гостиницы был виден памятник Вальтеру Скотту. Город давно проснулся и жил очередным днем своей истории. Люди, машины куда-то спешили, и не было никому дела до того, что в тысяча сотом номере отеля «Хильтон», расположенном на двадцать первом этаже, ест себя поедом один человек и в душе его, независимо от него, горит тоныр его отца, родины, истории. Не надо было ходить в «Маленькую Армению», а уж в большую ехать тем паче не надо, поздно...
Вновь зазвонил телефон. Ясное дело, Петрос:
— Я внизу, в ресторане.
— Сейчас, через минуту-другую, спущусь.— И в этот миг решил, что сегодня же напишет письмо в Ереван деду Шираку... Сегодня напишет, а завтра, возможно, ему станет смешно: отвечать на письмо спустя шесть лет?..
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Ночной перрон был безлюден. Город отдыхающих давно улегся спать, и Варужану Ширакяну показалось, что он уезжает из пустыни. Ядовитая, ослепительная белизна неонового света превратила асфальт перрона в песок. А разве белоснежный песок бывает?..
Его, разумеется, и на сей раз не провожали, но должна же быть хоть одна живая душа на перроне. Когда поезд трогается и провожающие машут руками другим, ты можешь вообразить, что они прощаются и с тобой. И сам можешь помахать рукой в ответ.
Вошел в вагон, и теперь уже коридор показался ему пустыней, только вместо песка тут лежала длинная и пыльная ковровая дорожка.
Проводник с красным выспавшимся лицом искренне Варужану обрадовался: «Я с самого Тифлиса со стенами разговариваю. Сейчас чай поставлю, попьем, поговорим о том о сем».
Варужан не отозвался ни на предложение попить чаю, ни тем более на предложение побеседовать. Молча вошел в свое купе, швырнул саквояж на постель, а потом зачем-то снова вышел в коридор. На сей раз не повторил прежней ошибки — купил оба билета, так что будет в купе один и спокойно обдумает все, что произошло за этот тяжелый и странный день. Сейчас выяснилось, что он вообще единственный пассажир на весь вагон. Хорошо это или плохо? Так с ходу и не определить. Впрочем, уже на следующей станции могут насесть, и забурлит вагон, как кипящая каша.
Холодный душ принес Варужану лишь временное облегчение, голова вновь сделалась свинцовой. «Что ты натворил! — тяжело вздохнул Андраник Симонян, прощаясь с ним у подъезда.— Ты сегодня уедешь, и все, а мне с этими людьми жить и работать. И потом — что ты о них знаешь? Наверно, и пишешь так: за час двадцатерых рассу-
дишь... Когда ты этих людей успел узнать?..» Варужан не сдался: «Чем лучше я узнаю людей, тем невозможнее становится писать о них хорошее».— «Но ведь собой-то ты доволен! Ведь доволен?..» Варужан покосился на товарища и махнул рукой: «Прости, Андраник, я усложнил тебе жизнь. Вот потому-то я и не хотел выходить из подполья. Прости». Андраник растерялся: «Нашел слово — прости!.. Если хочешь знать, судью ты правильно на место поставил, а вот Теруняна...» — «Теруняна?.. Вернусь, встретимся. Если он, конечно, возражать не будет. Удивительно напряженные у него глаза. Пригвоздил меня взглядом так,что я этот взгляд с собой в Ереван везу».
Прощальный поцелуй старых друзей был холодным — так, наверно, случайные знакомые целуются на кладбище. «Извини,— сказал Андраник,— что не иду на вокзал. Я не могу гостей одних оставить, ты же понимаешь...» Да, грустно простились.
Поезд вздрогнул, колеса пришли в движение, и в этот момент в гулкой пустоте перрона сверкнула женская фигура, да-да, именно сверкнула своим огненно-красным пальто в белом неоновом освещении. И тут же исчезла в дверях соседнего вагона. Егинэ?.. Вряд ли... Если бы она собиралась в Ереван, днем сказала бы об этом, когда прощались по телефону... Но зачем тогда она спросила, какой у него вагон? «Нет, нет, не бойся, я на вокзал не приду,— сказала она.— Просто поезд идет мимо моих окон, даже номера вагонов различить можно, я вслед посмотрю».
Он засмеялся, а сердце защемило — от радости, боли, сожаления?..
«Девятый вагон, Егинэ. Хочешь, и номер купе скажу? Номеров купе из твоего окна не видно?» — «Если очень здхочу увидеть, и номер купе виден будет». Ему почудилась внезапная грусть в ее голосе или так оно и было? «Двенадцатое купе, причем я буду один. На одну постель положу свое сердце, на вторую — рассудок. Пусть дерутся всю ночь».— «А я где буду?» — «Между ними, Егинэ...» Удивительная женщина... Почему-то вспомнилась строка поэта: «Ты моя, последняя по недоразумению и единственная по судьбе...»
Поезд уже отъехал от вокзала и двигался теперь узким «коридором» между одноэтажными домиками. В окнах царила темень. Если увидит свет, значит, это и есть окно Егинэ. Нет, света не было ни в одном окне.
Поезд еще не набрал скорости — двигался медленно, электровоз будто страдал одышкой (как и сам он нынче), вот-вот остановится, воды попросит. Ничего, сейчас он выползет из города и засвистит, помчится... куда, зачем?..
Вернулся в купе, снял ботинки, надел домашние туфли и прямо в них и в одежде растянулся на постели. Наверно, уснул, напряженные нервы расслабились, и мерное покачивание вагона навеяло дрему. В полусне-полуяви — такое состояние бывает до операции и после операции — Варужан вдруг увидел, что дверь купе тихонько открылась. Вскочил, приняв в первый миг все за мираж.
— Егинэ? Ты?..
— Тише,— сказала она.— Проводник спит. Я вошла незаметно, хотя у меня билет в этот же вагон, в соседнее куне.
Да, да, это Егинэ, удивительная женщина, путающая все его карты. Она заперла дверь и осторожно присела на краешек свободной постели:
— По-моему, сердце твое на этой постели, а? Засмеялся — его слова.
— Не доезжая до Еревана, сойду, сяду на встречный поезд и среди дня буду уже в своей библиотеке.
— Значит, ты в Ереван не едешь?
Женщина снисходительно посмотрела на этого большого непонятливого ребенка.
— Мы ведь всю ночь будем вместе, да?..
Ждал ты такого шага, наиглупейший писатель Варужан Ширакян? Есть у тебя хоть один герой, способный на такое? Свинец в голове растаял, полегчало, туман развеялся. За что тебя любит эта женщина? — прозвучал вопрос в его душе, а вот с ответом он замешкался.
— Ты не очень сердишься, что я пришла?
Он вобрал в свои ладони русоволосую головку женщины, прижал к груди своей крепко, до боли, и теперь ему захотелось расплакаться. Но слез не было. Когда он плакал в последний раз?
...Потом будет все, что должно быть: поцелуи, слезы, удивление и отчаяние. И слова, слова — ласковые и горячие, умудренные опытом и новорожденные. Он нальет из неразлучной плоской бутылки-фляжки коньяк, женщина легко и улыбчиво глотнет горькую жидкость и не поморщится и вдруг заплачет слезами горячими и горючими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149