На свете, подумалось ему, есть два удовольствия: холодное пиво и замысловатый детектив. Вспомнил остроту своего американского брата Сэма Ширака: «Мы тут детективы не читаем — мы живем в детективе». Нет, отнюдь не глупым парнем оказался его американский брат... Уже на первой странице в казино Копенгагена был убит знаменитый гангстер (стало быть, он и есть покойник?). Перед смертью он успел кое-что сказать одной случайной женщине, которую спутал со своей сообщницей. На следующей странице неизвестные в масках похищают женщину, и самолет их держит курс на Бразилию.
...Брат хотел было свозить его на несколько дней в Бразилию — не вышло, визу не дали: там случился очередной правительственный переворот. Бог с ней, с Бразилией,— мы последуем туда на самолете захватывающего детектива...
Пробудился от собственного возгласа. В купе было совсем темно. Машинально потянулся включить свет.
— Вам плохо? — спросила девушка.
— Прости, Сюзи, что я разбудил тебя.
— Да я не спала.
Взглянул на часы: два часа ночи.
— Вы во сне все время бормотали. Один раз даже ругнулись. Непонятно, в чей адрес. Наверно, привиделся дурной сон?
— Прости.
— Теперь я знаю все ваши тайны,— она ехидно улыбнулась и тоже зажгла свет над своим изголовьем.
Потом взяла со стола маленькое овальное зеркальце и стала сосредоточенно глядеться в него, после чего принялась подкрашивать веки.
Ну и диковинная порода! Подкрашивать веки в два часа ночи, лежа в постели? Он запамятовал одно: когда возле женщины мужчина, час суток значения не имеет — ей хочется быть красивой
всегда.
Вдруг увидел на столе еду, прикрытую белой салфеткой,— странно, что не заметил этого до сна.
А девушка вроде бы совсем не замечала его присутствия — о с какой несказанной серьезностью живописала она по собственному лицу, как по полотну. Рафаэль и Модильяни спасовали бы перед этой серьезной одухотворенностью творчества. Да, женщины — истинные художники... Он как-то подумал: а что бы стало, если б у женщин имелся... хвост? В какие только цвета они не перекрашивали бы его, каких только украшений не напридумывали бы для него! Зимой, наверно, его бы укутывали, перевязывали лентами. В автобусах были бы привычными такие фразы: «Уберите свой хвост, граж-данка,— я выхожу на следующей». Или: «Извините, барышня, я отда-вил вам хвост»... Он засмеялся.
— Чему вы смеетесь? — спросила девушка, не прерывая рисования.
— Да просто так, кое-что вспомнилось.
— Не поделитесь?
— Да ерунда все, Сюзи.
— А может быть, вы надо мной смеетесь?
— Что ты такое говоришь, Сюзи! Ты такая красивая...
— Наверно, есть и красивее меня, но...— Сюзи ухмыльнулась,— я что-то ни одной пока не встретила.— И потом с серьезным видом:— Вы меня то на «вы» называете, то на «ты». Видимо, не можете определить моего возраста. Мне скоро двадцать три. Паспорт показать?..
— Ты неприлично молода, Сюзи.
— У меня есть один товарищ, он говорит: мы растем бесцельно.
— Бесцельно?..
— А для чего, по-вашему, живет человек? Чтоб учиться, разъезжать, рожать детей?
Во взоре Варужана Ширакяна мелькнуло удивление, смешанное с подозрительностью: уж больно знакомыми показались ему слова — разве не этими же словами вопрошают молодые герои его повестей?
— Для чего живет человек? — повторил он в раздумье и после небольшой заминки сказал: — Вопрос этот стар, как мир. Разве может быть на него однозначный ответ? Каждый должен сам отыскать его для себя. Через собственный опыт.
В спокойных глазах девушки вдруг вспыхнул вызов к спору:
— Говорите, нет ответа? Тогда зачем пишется столько книг? Для чего нас поучают и поучают — дома, с экрана телевизора, с различных кафедр?
— Ты сама, через собственный опыт должна отыскать свое место в жизни,— до него не доходило, что он цитирует себя, произносит эти слова заученно. А продолжение выглядело вообще беспомощно и вымученно: — Во всех случаях человек рождается для великого.
И тут же стал противен сам себе, показался себе жалким, подумал, что эта желторотая пташка потешается над ним и задает ехидные вопросы с умыслом. А как быть? Сказать, что и сам он терзается тем же и едет в неизвестность с надеждой найти ответ? Сказать, что он недоволен прожитой жизнью настолько, что даже возненавидел собственные книги, в которых все так просто и имеются ответы на все вопросы? Девушка смотрела на него серьезными печальными глазами. Что ее опечалило? Но он заметил во взгляде ее также снисходительность, и это его разозлило. Потом в нем зашумели его герои: и впрямь так проста наша жизнь, что мы сразу получаем ответы на свои вопросы?
Пауза затянулась. И тут он увидел, что на него смотрит молодая, красивая, живая девушка, которая, возможно, нуждается в исповеднике или просто в человеке, который выслушал бы ее сомнения. А он с нею разговаривает словами-трафаретами, словами, обернутыми в целлофан. «Каждый сам должен отыскать свое место в жизни...»--ему почудилось, что перед ним микрофон и говорит он с тысячеликим — а стало быть, безликим — залом. Залу несложно вещать истины, труднее открыть истину одному человеку. Ну, так ищи, ищи ответ или, по крайней мере, откровенно признайся в своем бессилии и у нее, неопытной девчонки, спроси ответ.
— Через собственный опыт, говорите? — девушка резко отодвинула зеркальце.— А если собственный опыт подсказывает тебе ответ неутешительный?— И возвела глаза к потолку:— А опыт — сын ошибок трудных... Значит, опыт рождается из ошибок? И до какой грани дозволено нам ошибаться?
Тормоз — одно из величайших изобретений человечества. Главное — вовремя потянуть на себя рычаг. И он спросил:
— Если не секрет, Сюзи, куда едешь? — Это был не вопрос, а безнадежная попытка притормозить колесо разговора.
— Не секрет. Еду на работу в село,— девушка преспокойно и сама потянулась к тормозу: мол, не отвечаете — не надо.
— И потому ты такая грустная?
— Из-за села? Да что вы! Я уже три года в селе, а три года беспрестанно грустить невозможно.
— Ты, видимо, в городе родилась, выросла. Тебе, конечно, трудновато, это естественно.
— Другие одолевают и большие трудности. Что — и перед Сюзи микрофон?
— Ведь должен же кто-то и в село ехать...
Показалось, девушка с яростью рванула тормоз, и машина беседы замерла на месте. И опять Сюзи взяла в руки зеркальце, оно сделалось бессловесной преградой, стенкой, отделявшей ее от муж-
чины, находившегося рядом. Потом она йатянула на себя простыню, укуталась в нее и замерла. В купе было душно, девушка лежала под одной простыней — мужчина только сейчас заметил это. Простыня не только не скрывала, а, наоборот, подчёркивала ее нежные формы. Она показалась Варужаиу мраморным изваянием — скульптор только что прошелся в последний раз резцом по своему детищу и прикрыл скульптуру простыней, чтобы на миг отвлечься, забыть созданное, а немного погодя приподнять простыню и восхититься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
...Брат хотел было свозить его на несколько дней в Бразилию — не вышло, визу не дали: там случился очередной правительственный переворот. Бог с ней, с Бразилией,— мы последуем туда на самолете захватывающего детектива...
Пробудился от собственного возгласа. В купе было совсем темно. Машинально потянулся включить свет.
— Вам плохо? — спросила девушка.
— Прости, Сюзи, что я разбудил тебя.
— Да я не спала.
Взглянул на часы: два часа ночи.
— Вы во сне все время бормотали. Один раз даже ругнулись. Непонятно, в чей адрес. Наверно, привиделся дурной сон?
— Прости.
— Теперь я знаю все ваши тайны,— она ехидно улыбнулась и тоже зажгла свет над своим изголовьем.
Потом взяла со стола маленькое овальное зеркальце и стала сосредоточенно глядеться в него, после чего принялась подкрашивать веки.
Ну и диковинная порода! Подкрашивать веки в два часа ночи, лежа в постели? Он запамятовал одно: когда возле женщины мужчина, час суток значения не имеет — ей хочется быть красивой
всегда.
Вдруг увидел на столе еду, прикрытую белой салфеткой,— странно, что не заметил этого до сна.
А девушка вроде бы совсем не замечала его присутствия — о с какой несказанной серьезностью живописала она по собственному лицу, как по полотну. Рафаэль и Модильяни спасовали бы перед этой серьезной одухотворенностью творчества. Да, женщины — истинные художники... Он как-то подумал: а что бы стало, если б у женщин имелся... хвост? В какие только цвета они не перекрашивали бы его, каких только украшений не напридумывали бы для него! Зимой, наверно, его бы укутывали, перевязывали лентами. В автобусах были бы привычными такие фразы: «Уберите свой хвост, граж-данка,— я выхожу на следующей». Или: «Извините, барышня, я отда-вил вам хвост»... Он засмеялся.
— Чему вы смеетесь? — спросила девушка, не прерывая рисования.
— Да просто так, кое-что вспомнилось.
— Не поделитесь?
— Да ерунда все, Сюзи.
— А может быть, вы надо мной смеетесь?
— Что ты такое говоришь, Сюзи! Ты такая красивая...
— Наверно, есть и красивее меня, но...— Сюзи ухмыльнулась,— я что-то ни одной пока не встретила.— И потом с серьезным видом:— Вы меня то на «вы» называете, то на «ты». Видимо, не можете определить моего возраста. Мне скоро двадцать три. Паспорт показать?..
— Ты неприлично молода, Сюзи.
— У меня есть один товарищ, он говорит: мы растем бесцельно.
— Бесцельно?..
— А для чего, по-вашему, живет человек? Чтоб учиться, разъезжать, рожать детей?
Во взоре Варужана Ширакяна мелькнуло удивление, смешанное с подозрительностью: уж больно знакомыми показались ему слова — разве не этими же словами вопрошают молодые герои его повестей?
— Для чего живет человек? — повторил он в раздумье и после небольшой заминки сказал: — Вопрос этот стар, как мир. Разве может быть на него однозначный ответ? Каждый должен сам отыскать его для себя. Через собственный опыт.
В спокойных глазах девушки вдруг вспыхнул вызов к спору:
— Говорите, нет ответа? Тогда зачем пишется столько книг? Для чего нас поучают и поучают — дома, с экрана телевизора, с различных кафедр?
— Ты сама, через собственный опыт должна отыскать свое место в жизни,— до него не доходило, что он цитирует себя, произносит эти слова заученно. А продолжение выглядело вообще беспомощно и вымученно: — Во всех случаях человек рождается для великого.
И тут же стал противен сам себе, показался себе жалким, подумал, что эта желторотая пташка потешается над ним и задает ехидные вопросы с умыслом. А как быть? Сказать, что и сам он терзается тем же и едет в неизвестность с надеждой найти ответ? Сказать, что он недоволен прожитой жизнью настолько, что даже возненавидел собственные книги, в которых все так просто и имеются ответы на все вопросы? Девушка смотрела на него серьезными печальными глазами. Что ее опечалило? Но он заметил во взгляде ее также снисходительность, и это его разозлило. Потом в нем зашумели его герои: и впрямь так проста наша жизнь, что мы сразу получаем ответы на свои вопросы?
Пауза затянулась. И тут он увидел, что на него смотрит молодая, красивая, живая девушка, которая, возможно, нуждается в исповеднике или просто в человеке, который выслушал бы ее сомнения. А он с нею разговаривает словами-трафаретами, словами, обернутыми в целлофан. «Каждый сам должен отыскать свое место в жизни...»--ему почудилось, что перед ним микрофон и говорит он с тысячеликим — а стало быть, безликим — залом. Залу несложно вещать истины, труднее открыть истину одному человеку. Ну, так ищи, ищи ответ или, по крайней мере, откровенно признайся в своем бессилии и у нее, неопытной девчонки, спроси ответ.
— Через собственный опыт, говорите? — девушка резко отодвинула зеркальце.— А если собственный опыт подсказывает тебе ответ неутешительный?— И возвела глаза к потолку:— А опыт — сын ошибок трудных... Значит, опыт рождается из ошибок? И до какой грани дозволено нам ошибаться?
Тормоз — одно из величайших изобретений человечества. Главное — вовремя потянуть на себя рычаг. И он спросил:
— Если не секрет, Сюзи, куда едешь? — Это был не вопрос, а безнадежная попытка притормозить колесо разговора.
— Не секрет. Еду на работу в село,— девушка преспокойно и сама потянулась к тормозу: мол, не отвечаете — не надо.
— И потому ты такая грустная?
— Из-за села? Да что вы! Я уже три года в селе, а три года беспрестанно грустить невозможно.
— Ты, видимо, в городе родилась, выросла. Тебе, конечно, трудновато, это естественно.
— Другие одолевают и большие трудности. Что — и перед Сюзи микрофон?
— Ведь должен же кто-то и в село ехать...
Показалось, девушка с яростью рванула тормоз, и машина беседы замерла на месте. И опять Сюзи взяла в руки зеркальце, оно сделалось бессловесной преградой, стенкой, отделявшей ее от муж-
чины, находившегося рядом. Потом она йатянула на себя простыню, укуталась в нее и замерла. В купе было душно, девушка лежала под одной простыней — мужчина только сейчас заметил это. Простыня не только не скрывала, а, наоборот, подчёркивала ее нежные формы. Она показалась Варужаиу мраморным изваянием — скульптор только что прошелся в последний раз резцом по своему детищу и прикрыл скульптуру простыней, чтобы на миг отвлечься, забыть созданное, а немного погодя приподнять простыню и восхититься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149