Ясно, что ты для него в этот миг всемогущ, божество, можно сказать». Издевка Малумяна поначалу на тебя не подействовала — он не, раз выдавал подобное. На сей раз ты приписал его желчь неудаче с рассказом. «Пусть будет так — я помогаю людям. И ты помогай — ведь ты не меньше моего себе нравишься». Малумян в бессилии рассмеялся: «А кто я такой, чтоб с моими звонками считались? Для нескольких десятков человек я хороший писатель, и только... А ты... Молодежь от твоих книг без ума, как от джинсов, новых шлягеров, дома они высказывают восторги своим мамам-папам. И этим самым мамам-папам ты как раз и звонишь... К тому же ты редактор журнала, тебя побаиваются».— «Так что мне теперь— не помогать только потому, что я в силах помочь?» — «Это льстит твоему самолюбию. Но не в этом даже дело. А в том, что ты ждешь воздаяния за свое добро — хочешь, чтобы люди в тот же день обо всем узнали, таращились на тебя на улице, и все это пойдет на пользу твоей славе, а имя твое будет увенчано ореолом...»
Он медленными глоточками пил кофе, видимо, давая тебе возможность собраться с мыслями и ответить. Он желал, чтобы ты ответил, желал противодействия с твоей стороны, спора. Ты догадался?
Вряд ли. Был ты в тот день вял и предпочитал не нарушать сладковатой своей полудремы. Видел, что Гаянэ суетится на кухне с обедом,— тебе хотелось есть, ты проголодался...
Вдруг Мигран расхохотался: «Знаешь, что я подумал? Сделай-ка и дома, и в редакции зеркальные стены. Да, да, все четыре. Куда бы ни повернулся, увидишь себя. Может, насытишься?..» — «Не остроумно.— Посмотрел на большой портрет Миграна в золотой раме, над пианино,— К слову сказать, ни одна моя фотография у нас на стене не висит». Мигран машинально взглянул на свой портрет: «Просто к смерти готовлюсь. Раму сменят, и все...» — «И думаешь, что хоронить тебя пойдет весь армянский народ? Собственно, ты ведь свои похороны уже однажды видел во сне. Сам рассказывал — забыл?.. Сколько народу шло за твоим гробом? Наверно, миллионов шесть: вся Советская Армения вкупе с диаспорой».— «Нет, я этот сон не забыл. Только вот числа людей в похоронной процессии не припомню. Надеюсь, ты их пересчитаешь и мне сообщишь».— «Могу и сейчас сказать. Будет весь армянский народ».— «Слова «народ» в моем словаре нет. Это такие, как ты, тянут руку, чтоб он им на бедность любви подал, и вещают от его имени.— Помолчав, вдруг мягко и доверительно спросил: — Послушай, Варужан, а тебя не тяготит, что каждый на улице тебя знает, через одного с тобой здороваются, спрашивают о здоровье?..»
В словах Малумяна было горькое зерно истины. Конечно, они заключали в себе и яд мгновения, но разве в этом дело — зерно-то есть, и об этом следовало подумать. А ты, Варужан, подумал только одно: приятель тебе завидует. Правда, к твоей чести следует сказать, что ты попытался остаться великодушным и со снисходительностью сильного даже отпустил в свой адрес шутку: «Мой двоюродный брат Арам говорит: не ты велик, Варужан, а Армения мала». Малумян сначала мягко засмеялся, шутка ему понравилась, и вдруг в ярости как заорет: «Армения не мала! Твои побуждения жалки и ничтожны! Пусть узнают на улице футболиста, эстрадного певца, но не писателя! Ты просто поселился на телецентре! Из-за тебя я два года телевизор не включаю: только нажмешь на кнопку — ты». У тебя стали сдавать нервы: «Да, я там и сплю. Хочешь, скажу, чтоб одну кровать еще и для тебя поставили? Только боюсь, что тогда никто в Армении телевизора включать не будет». Тут бы тебе и остановиться, как-никак вы старые друзья, к тому же Мигран уже болен и основательно взвинчен. Нет, тебя понесло дальше: «Ты. просто неудачник, Мигран...— Ты произнес эти слова бесстрастно и не спеша опорожнил свою чашечку кофе.— Ты озлобленный неудачами человек и... и запоздалый писатель». Мигран Малумян позеленел. «Что?! — почти закричал он.— Это я-то запоздалый писатель?! Я... я каждый день говорю с вечностью, а ты, ты... Сегодня какое число? Двадцать четвертое января? Так вот ты сегодня говоришь с двадцать четвертым января, завтра с двадцать пятым, послезавтра с двадцать шестым... Тебя забудут на другой день после твоей смерти!»
«А я о смерти не думаю. О вечной славе тем паче. Я пытаюсь что-то сделать и доволен: слово мое доходит до людей, меня читают. А тебя,
сам говоришь, читают человек пятнадцать. Для кого ты пишешь — для вечности? Пиши. Тогда чего злишься, что меня читают, а тебя нет? Неужели смысл в том, чтобы не читали?»
«Даже самая слабая команда может разок-другой выиграть у команды мастеров. Привожу тебе пример из футбола для доступности».— «Ясно, мастер».— «Будущее все расставит по своим местам».
Это уже было не беседой, не спором, а кулачным боем с супостатом или каратэ без всяких правил. Ты с ответом не задержался: «Помрем, увидим. Надеюсь тебя пережить. Погляжу, сколько днейтебя помнить будут, и на тот свет тебе письмо напишу, сообщу. Уж прости, самому мне туда не к спеху».
Вы обменялись холодными ядовитыми взглядами и, видимо, поняли, что каждый из вас выстрелил своим последним патроном. Чаша вражды, наполнявшаяся по капле годами, была уже полна до краев. Анализ первой капли вражды ни ты, ни Мигран сделать не сумели. А вражда с годами росла — так растет ноготь: незаметно, но неукротимо. Вы пытались прервать ее рост — так человек обрезает длинный ноготь. Однако ноготь продолжает расти, поскольку нельзя его вырвать с корнем.
Ты спокойно и медленно встал, взял со стола и положил в карман пачку сигарет, зажигалку: «Ну, я пошел. .Беседуй со своей вечностью, а я пошел к своему двадцать четвертому января, пока еще не'стемнело. Спасибо за кофе». Тут в комнату вошла Гаянэ: «Уходишь? А я на стол накрываю». Ты не должен был обижать Гаянэ, надо было сесть за стол — сели бы, чуть-чуть помолчали, потом ты похвалил бы кулинарное искусство Гаянэ, выпили бы по бокалу вина. «Меня в редакции ждут,— сказал ты,— надо идти. За кофе спасибо, королевский кофе».—«Пусть уходит,— хмуро сказал Мигран,— его время исчисляется лишь днями, ему нельзя двадцать четвертое января потерять».
Гаянэ вышла с тобой в коридор, проводила тебя до двери. «Не обижайся на него,— вздохнула она.— Не принимай его слов близко к сердцу. Он одинок, взвинчен, он, можно сказать, бьется головой о стену... А тебя любит... Просто подозрительный сделался... И йотом, должна тебе сказать, он очень болен, есть даже подозрение, что это... Не дай бог, подтвердится...»
Уж после этих-то слов ты обязан был вернуться и шуткой развеять тяжелую атмосферу, простив другу желчность. Ты на миг заколебался, но уязвленное самолюбие одержало верх. «Я не обижаюсь,— сказал ты.— Когда это я на Миграна обижался? Просто у меня дела». Солгал — никаких дел у тебя не было, ты пришел к ним посидеть, пообедать с ними, ты пришел, может быть, рассказать о своих неурядицах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Он медленными глоточками пил кофе, видимо, давая тебе возможность собраться с мыслями и ответить. Он желал, чтобы ты ответил, желал противодействия с твоей стороны, спора. Ты догадался?
Вряд ли. Был ты в тот день вял и предпочитал не нарушать сладковатой своей полудремы. Видел, что Гаянэ суетится на кухне с обедом,— тебе хотелось есть, ты проголодался...
Вдруг Мигран расхохотался: «Знаешь, что я подумал? Сделай-ка и дома, и в редакции зеркальные стены. Да, да, все четыре. Куда бы ни повернулся, увидишь себя. Может, насытишься?..» — «Не остроумно.— Посмотрел на большой портрет Миграна в золотой раме, над пианино,— К слову сказать, ни одна моя фотография у нас на стене не висит». Мигран машинально взглянул на свой портрет: «Просто к смерти готовлюсь. Раму сменят, и все...» — «И думаешь, что хоронить тебя пойдет весь армянский народ? Собственно, ты ведь свои похороны уже однажды видел во сне. Сам рассказывал — забыл?.. Сколько народу шло за твоим гробом? Наверно, миллионов шесть: вся Советская Армения вкупе с диаспорой».— «Нет, я этот сон не забыл. Только вот числа людей в похоронной процессии не припомню. Надеюсь, ты их пересчитаешь и мне сообщишь».— «Могу и сейчас сказать. Будет весь армянский народ».— «Слова «народ» в моем словаре нет. Это такие, как ты, тянут руку, чтоб он им на бедность любви подал, и вещают от его имени.— Помолчав, вдруг мягко и доверительно спросил: — Послушай, Варужан, а тебя не тяготит, что каждый на улице тебя знает, через одного с тобой здороваются, спрашивают о здоровье?..»
В словах Малумяна было горькое зерно истины. Конечно, они заключали в себе и яд мгновения, но разве в этом дело — зерно-то есть, и об этом следовало подумать. А ты, Варужан, подумал только одно: приятель тебе завидует. Правда, к твоей чести следует сказать, что ты попытался остаться великодушным и со снисходительностью сильного даже отпустил в свой адрес шутку: «Мой двоюродный брат Арам говорит: не ты велик, Варужан, а Армения мала». Малумян сначала мягко засмеялся, шутка ему понравилась, и вдруг в ярости как заорет: «Армения не мала! Твои побуждения жалки и ничтожны! Пусть узнают на улице футболиста, эстрадного певца, но не писателя! Ты просто поселился на телецентре! Из-за тебя я два года телевизор не включаю: только нажмешь на кнопку — ты». У тебя стали сдавать нервы: «Да, я там и сплю. Хочешь, скажу, чтоб одну кровать еще и для тебя поставили? Только боюсь, что тогда никто в Армении телевизора включать не будет». Тут бы тебе и остановиться, как-никак вы старые друзья, к тому же Мигран уже болен и основательно взвинчен. Нет, тебя понесло дальше: «Ты. просто неудачник, Мигран...— Ты произнес эти слова бесстрастно и не спеша опорожнил свою чашечку кофе.— Ты озлобленный неудачами человек и... и запоздалый писатель». Мигран Малумян позеленел. «Что?! — почти закричал он.— Это я-то запоздалый писатель?! Я... я каждый день говорю с вечностью, а ты, ты... Сегодня какое число? Двадцать четвертое января? Так вот ты сегодня говоришь с двадцать четвертым января, завтра с двадцать пятым, послезавтра с двадцать шестым... Тебя забудут на другой день после твоей смерти!»
«А я о смерти не думаю. О вечной славе тем паче. Я пытаюсь что-то сделать и доволен: слово мое доходит до людей, меня читают. А тебя,
сам говоришь, читают человек пятнадцать. Для кого ты пишешь — для вечности? Пиши. Тогда чего злишься, что меня читают, а тебя нет? Неужели смысл в том, чтобы не читали?»
«Даже самая слабая команда может разок-другой выиграть у команды мастеров. Привожу тебе пример из футбола для доступности».— «Ясно, мастер».— «Будущее все расставит по своим местам».
Это уже было не беседой, не спором, а кулачным боем с супостатом или каратэ без всяких правил. Ты с ответом не задержался: «Помрем, увидим. Надеюсь тебя пережить. Погляжу, сколько днейтебя помнить будут, и на тот свет тебе письмо напишу, сообщу. Уж прости, самому мне туда не к спеху».
Вы обменялись холодными ядовитыми взглядами и, видимо, поняли, что каждый из вас выстрелил своим последним патроном. Чаша вражды, наполнявшаяся по капле годами, была уже полна до краев. Анализ первой капли вражды ни ты, ни Мигран сделать не сумели. А вражда с годами росла — так растет ноготь: незаметно, но неукротимо. Вы пытались прервать ее рост — так человек обрезает длинный ноготь. Однако ноготь продолжает расти, поскольку нельзя его вырвать с корнем.
Ты спокойно и медленно встал, взял со стола и положил в карман пачку сигарет, зажигалку: «Ну, я пошел. .Беседуй со своей вечностью, а я пошел к своему двадцать четвертому января, пока еще не'стемнело. Спасибо за кофе». Тут в комнату вошла Гаянэ: «Уходишь? А я на стол накрываю». Ты не должен был обижать Гаянэ, надо было сесть за стол — сели бы, чуть-чуть помолчали, потом ты похвалил бы кулинарное искусство Гаянэ, выпили бы по бокалу вина. «Меня в редакции ждут,— сказал ты,— надо идти. За кофе спасибо, королевский кофе».—«Пусть уходит,— хмуро сказал Мигран,— его время исчисляется лишь днями, ему нельзя двадцать четвертое января потерять».
Гаянэ вышла с тобой в коридор, проводила тебя до двери. «Не обижайся на него,— вздохнула она.— Не принимай его слов близко к сердцу. Он одинок, взвинчен, он, можно сказать, бьется головой о стену... А тебя любит... Просто подозрительный сделался... И йотом, должна тебе сказать, он очень болен, есть даже подозрение, что это... Не дай бог, подтвердится...»
Уж после этих-то слов ты обязан был вернуться и шуткой развеять тяжелую атмосферу, простив другу желчность. Ты на миг заколебался, но уязвленное самолюбие одержало верх. «Я не обижаюсь,— сказал ты.— Когда это я на Миграна обижался? Просто у меня дела». Солгал — никаких дел у тебя не было, ты пришел к ним посидеть, пообедать с ними, ты пришел, может быть, рассказать о своих неурядицах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149