И стена выглядела живой — полной улыбок, грусти, забот, в зависимости от того, в какой душевный момент застиг человека щелчок аппарата. Глядя на пустые рамки, бабушка Нунэ только плакала, иногда молилась, почти каждый день повторяла имена погибших, чтобы хоть имена не забыть, потому что лица их давно растворились в пространстве и времени. Глядя на фотографии, она радовалась, беседовала, жаловалась, сердилась. Да кто же так себя ведет в музее? Кто там радуется, грустит, часами беседует со снимками? Проходя мимо ее двери, домашние часто слышали голос бабушки Нунэ. «Интересно, с какой фотографией бабушка сегодня вступила в спор? — любопытствовал Арам.— А, сегодня ее жертва дядя Сирак. Хорошо, что фотографии не слышат и не отвечают...»
Ну, в этом-то Арам ошибался.
Фотографии, казалось, прислушиваются и, да-да, отвечают, особенно в последнее время, когда был составлен знаменательный спи--
сок гостей, а письма и телеграммы разлетелись по десяткам адресов. Теперь бабушка Нунэ стала чаще уединяться в своей комнате. Она сидела, часами смотрела на фотографии, охала или спорила, спрашивала или рассказывала, и фотографии оживали, наполняя голосами тесную комнатушку...
Бабушка Нунэ сделалась нетерпеливой, возбужденной и рассеянной. Не прошло и двух дней после того, как разослали телеграммы, она вдруг возмущаться начала: «Это что ж такое? Не получили они, что ли? Никто голоса не подает». Сын взглянул на мать с мягкой снисходительностью. Он отлично понимал, что часы и дни для него и для матери имеют различную протяженность. От вчерашнего дня до сегодняшнего не двадцать четыре часа прошло, а двадцать четыре часа плюс целая вечность.
Бабушка Нунэ остановилась перед снимком своего старшего. Ар-менаку на фотографии двадцать три года. Варужан привез из Америки его новые фотографии, бабушка Нунэ долго их разглядывала, но на стену так ни одну и не повесила. На цветных, отличного качества снимках был совсем другой человек, не сын ее. А ее — красивый, двадцатитрехлетний, в солдатской форме — смотрит со стены. Эту карточку он с Северного Кавказа послал. Смеется вовсю, зубы ровные...
«Умереть мне за твой смех. Услышу ль я его еще?.. Ах, Арменак, Лрменак, сразил ты меня под корень. Двадцатилетним ушел, а теперь шестидесятилетним вернуться не хочешь. За сорок лет ты и пешком из Америки до Еревана дойти мог...»—«Мам,— отвечала фотография,— как же я пешком мог прийти? Ведь между нами океан».— «Я горьких слез побольше пролила, чем твой океан». Снимок делается грустным, даже губы поджимает, чтоб зубов было не видно. «Так уж судьба моя сложилась, мам. Ты меня прости...» — «У меня двадцатипятилетние внуки, а я даже и не знаю их. Что отец твой скажет?..»
Отец Арменака Ваганяна, Ширак Ваганян, смотрел с соседней фотокарточки. То была свадебная фотография. В Карсе снимались или в Гюмри?.. Сколько уж раз себя спрашивала, а никак не вспомнить. «И я запамятовал,— говорил со снимка Ширак.— Я там смотрю на дома... Да и как различить? Раньше Карс и Гюмри были детьми одной матери: во что одного одевала, в то и другого. Разницы для нее не было...» Сама бабушка Нунэ была в свадебном белом платье, а голова жалко так набок склонилась. «Что ж ты шею-то скривила? — вступала бабушка Нунэ в поединок со своей семидесятилетней фотографией.— Глянь-ка, какой орел возле тебя...» Грудь Ширака пересекала жениховская красная лента — ежели б тогда цветное фото делали, видно было бы, что она из красного атласа. А левая рука его лежит на рукояти сабли. Сабля длинная. И зачем он ее нацепил в день свадьбы?.. В скольких битвах бедняга участвовал? — подумала она и стала считать, загибая один старческий палец, второй... В тринадцатом году поженились. В четырнадцатом на войну проклятого Николы пошел, до Германий дошел. Потом, когда его в левую ногу ранило, домой воротился. А тут турок, провалиться б ему, ползет-шипит. Недели две по-
был в Карсе и говорит: снова ухожу, раненый не раненый, а надо. Отправился в Эрзерум, Ван, Саригамиш. Хороший был боец. Андра-ник его в свое войско взял, Ширак сам рассказывал... Потом уж, когда бежали, он в Карс прибыл. Бог милостив, ее и двухлетнего Арменака забрал, перевез в Гюмри... Потом финская война началась, пошел. А потом Германия-кровопийца. Дважды бедный Ширак за границу ходил, и оба раза пешком... В дверь стучат?..
— Чем ты занята, бабушка? — раздался из-за двери голос Арама.— Когда наговоришься, спустись вниз.
Как появлению Арама дед обрадовался! Это был третий мужчина в семействе после Варужана и Ширака.
— Спущусь, Арам-джан, только вот с дедом твоим чуть-чуть поговорю.
— Ладно, бабушка. Передай деду, что я весной обручусь.
— Эх, рано ты ушел, Ширак, рано. Остался б — порадовался... На стене висело рядышком целых три фотографии Тагуи. До
чего бела, нежна она была! А какая хозяйка сноровистая! В Карее дома их друг на друга глядели. Ее на фаэтоне из Гюмри в Карс привезли. Видали бы вы только, как она на ее свадьбе танцевала!.. Они с Тагуи родней сестер были — у той, из чужих-то мест, никого, кроме Нунэ, в Карее не было. «Что ж у нас с тобой все вкривь и вкось-то пошло, Тагуи?» Спрашивает, спрашивает, а ответа нет и нет. На второй фотокарточке Тагуи уже пятьдесят лет. Из-за границы прислала. С дочкой и мужем снялась. Хороший у нее был муж. А теперь вот нет ни дочки, ни мужа. Только и осталось радости что внучка Инесса. Ну и дали ж ей имя... А третья фотография уже ереванская. В первый приезд сюда Тагуи Арам ее фотографировал на вокзале. Как увидали Тагуи с Нунэ друг друга, принялись плакать и смеяться, смеяться и снова плакать. «Приедешь, Тагуи? — спросила она карточку.— А то другой уж раз только на том свете свидимся. Приезжай, поговорим чуть-чуть о Карее, о нашем замужестве, поплачем... А?..» Карточка Тагуи глядела молча, непроницаемо — все глядела, глядела. «Не больна ли ты? А?»
А с карточкой Врама бабушка Нунэ поссорилась. Уже месяцев пять сердилась. «Что ты за человек,— говорила она, не глядя на снимок— с ним была в ссоре.— Ты-то не за границей! Что ж голоса не подашь? Хоть раз в месяц мог бы мать навестить, спросить, жива я, здорова? Что, только один Тигран мне сын? Его одного я, что ль, растила-мучилась? И письма пишешь половина по-русски, половина неизвестно по-каковски. Думаешь, пока ты по Казахстанам-Узбекиста-нам мотаешься, мать твоя русскую гимназию окончила? Отпуск бывает же, уж хоть бы внучат сюда прислал, а то они небось и имя бабушкино забыли и где живет. Ежели еще года два не появятся, мне с ними через переводчика разговаривать придется. Вот до чего дожили, святой Месроп-Переводчик...»
Случалось, вела она бой и с карточкой Варужана (с карточкой сражалась, чтоб самому ему, когда приедет, только ласковые слова говорить). Это первый внук, а все первое — сладко;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Ну, в этом-то Арам ошибался.
Фотографии, казалось, прислушиваются и, да-да, отвечают, особенно в последнее время, когда был составлен знаменательный спи--
сок гостей, а письма и телеграммы разлетелись по десяткам адресов. Теперь бабушка Нунэ стала чаще уединяться в своей комнате. Она сидела, часами смотрела на фотографии, охала или спорила, спрашивала или рассказывала, и фотографии оживали, наполняя голосами тесную комнатушку...
Бабушка Нунэ сделалась нетерпеливой, возбужденной и рассеянной. Не прошло и двух дней после того, как разослали телеграммы, она вдруг возмущаться начала: «Это что ж такое? Не получили они, что ли? Никто голоса не подает». Сын взглянул на мать с мягкой снисходительностью. Он отлично понимал, что часы и дни для него и для матери имеют различную протяженность. От вчерашнего дня до сегодняшнего не двадцать четыре часа прошло, а двадцать четыре часа плюс целая вечность.
Бабушка Нунэ остановилась перед снимком своего старшего. Ар-менаку на фотографии двадцать три года. Варужан привез из Америки его новые фотографии, бабушка Нунэ долго их разглядывала, но на стену так ни одну и не повесила. На цветных, отличного качества снимках был совсем другой человек, не сын ее. А ее — красивый, двадцатитрехлетний, в солдатской форме — смотрит со стены. Эту карточку он с Северного Кавказа послал. Смеется вовсю, зубы ровные...
«Умереть мне за твой смех. Услышу ль я его еще?.. Ах, Арменак, Лрменак, сразил ты меня под корень. Двадцатилетним ушел, а теперь шестидесятилетним вернуться не хочешь. За сорок лет ты и пешком из Америки до Еревана дойти мог...»—«Мам,— отвечала фотография,— как же я пешком мог прийти? Ведь между нами океан».— «Я горьких слез побольше пролила, чем твой океан». Снимок делается грустным, даже губы поджимает, чтоб зубов было не видно. «Так уж судьба моя сложилась, мам. Ты меня прости...» — «У меня двадцатипятилетние внуки, а я даже и не знаю их. Что отец твой скажет?..»
Отец Арменака Ваганяна, Ширак Ваганян, смотрел с соседней фотокарточки. То была свадебная фотография. В Карсе снимались или в Гюмри?.. Сколько уж раз себя спрашивала, а никак не вспомнить. «И я запамятовал,— говорил со снимка Ширак.— Я там смотрю на дома... Да и как различить? Раньше Карс и Гюмри были детьми одной матери: во что одного одевала, в то и другого. Разницы для нее не было...» Сама бабушка Нунэ была в свадебном белом платье, а голова жалко так набок склонилась. «Что ж ты шею-то скривила? — вступала бабушка Нунэ в поединок со своей семидесятилетней фотографией.— Глянь-ка, какой орел возле тебя...» Грудь Ширака пересекала жениховская красная лента — ежели б тогда цветное фото делали, видно было бы, что она из красного атласа. А левая рука его лежит на рукояти сабли. Сабля длинная. И зачем он ее нацепил в день свадьбы?.. В скольких битвах бедняга участвовал? — подумала она и стала считать, загибая один старческий палец, второй... В тринадцатом году поженились. В четырнадцатом на войну проклятого Николы пошел, до Германий дошел. Потом, когда его в левую ногу ранило, домой воротился. А тут турок, провалиться б ему, ползет-шипит. Недели две по-
был в Карсе и говорит: снова ухожу, раненый не раненый, а надо. Отправился в Эрзерум, Ван, Саригамиш. Хороший был боец. Андра-ник его в свое войско взял, Ширак сам рассказывал... Потом уж, когда бежали, он в Карс прибыл. Бог милостив, ее и двухлетнего Арменака забрал, перевез в Гюмри... Потом финская война началась, пошел. А потом Германия-кровопийца. Дважды бедный Ширак за границу ходил, и оба раза пешком... В дверь стучат?..
— Чем ты занята, бабушка? — раздался из-за двери голос Арама.— Когда наговоришься, спустись вниз.
Как появлению Арама дед обрадовался! Это был третий мужчина в семействе после Варужана и Ширака.
— Спущусь, Арам-джан, только вот с дедом твоим чуть-чуть поговорю.
— Ладно, бабушка. Передай деду, что я весной обручусь.
— Эх, рано ты ушел, Ширак, рано. Остался б — порадовался... На стене висело рядышком целых три фотографии Тагуи. До
чего бела, нежна она была! А какая хозяйка сноровистая! В Карее дома их друг на друга глядели. Ее на фаэтоне из Гюмри в Карс привезли. Видали бы вы только, как она на ее свадьбе танцевала!.. Они с Тагуи родней сестер были — у той, из чужих-то мест, никого, кроме Нунэ, в Карее не было. «Что ж у нас с тобой все вкривь и вкось-то пошло, Тагуи?» Спрашивает, спрашивает, а ответа нет и нет. На второй фотокарточке Тагуи уже пятьдесят лет. Из-за границы прислала. С дочкой и мужем снялась. Хороший у нее был муж. А теперь вот нет ни дочки, ни мужа. Только и осталось радости что внучка Инесса. Ну и дали ж ей имя... А третья фотография уже ереванская. В первый приезд сюда Тагуи Арам ее фотографировал на вокзале. Как увидали Тагуи с Нунэ друг друга, принялись плакать и смеяться, смеяться и снова плакать. «Приедешь, Тагуи? — спросила она карточку.— А то другой уж раз только на том свете свидимся. Приезжай, поговорим чуть-чуть о Карее, о нашем замужестве, поплачем... А?..» Карточка Тагуи глядела молча, непроницаемо — все глядела, глядела. «Не больна ли ты? А?»
А с карточкой Врама бабушка Нунэ поссорилась. Уже месяцев пять сердилась. «Что ты за человек,— говорила она, не глядя на снимок— с ним была в ссоре.— Ты-то не за границей! Что ж голоса не подашь? Хоть раз в месяц мог бы мать навестить, спросить, жива я, здорова? Что, только один Тигран мне сын? Его одного я, что ль, растила-мучилась? И письма пишешь половина по-русски, половина неизвестно по-каковски. Думаешь, пока ты по Казахстанам-Узбекиста-нам мотаешься, мать твоя русскую гимназию окончила? Отпуск бывает же, уж хоть бы внучат сюда прислал, а то они небось и имя бабушкино забыли и где живет. Ежели еще года два не появятся, мне с ними через переводчика разговаривать придется. Вот до чего дожили, святой Месроп-Переводчик...»
Случалось, вела она бой и с карточкой Варужана (с карточкой сражалась, чтоб самому ему, когда приедет, только ласковые слова говорить). Это первый внук, а все первое — сладко;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149