«На армянском Армении»— это тоже история народа. Что он им спел? Ах, да, вот эту: «Тяжелые черные тучи сошли на чело...» «Слов мы не поняли,— огорченно признался Армандо.— Но когда ты пел, у меня сердце тиктакало, как часы». Потом они спеть попытались. Варужан раньше такой песни не слышал. «Это песня Марата,— сказали они.— На нашем армянском».
В гостиницу его привели уже на рассвете. Бар, как всегда, был открыт. Варужан простился с Армандо и его другом, сел в лифт, доехал до своего этажа, а потом снова нажал на кнопку и спустился вниз. Зашел в бар, сел, попросил рюмку виски...
Арам, наверно, понял бы их лучше. «По телевизору,— сказал Арам,— показывали раскопки древнего поселения. Ты не смотрел? В центре города вырыли котлован нового здания и вдруг наткнулись
на тесаные стены. Стали рыть глубже. А земля как слоеный пирог. Смерть одного времени являлась рождением для другого — так осязаемо я раньше этого не ощущал. Ты не думаешь, что каждый человек состоит из подобных пластов, даже если он и не осознает, что в нем — прошлое его народа? И разве время от времени он не обязан производить в себе раскопки? Сам! А ты производил? Или жизнь твоя — лишь то, что над асфальтом?..»
Но больше всего уязвили Варужана последние слова Арама: «Народ ты, конечно, любишь — все три миллиона оптом. А ты попробуй полюби в розницу: Миграна Малумяна, своих соседей, Багратуни, меня, своего отца, своего американского брата, сестру, Абеляна, которому не понравилась твоя книга, свою жену. Это сложно, хлопотно, нужно уметь прощать. Всех вместе ты любишь, а в отдельности не слишком. Всех любить просто...»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Дежурная гостиницы протянула ему вместе с ключом конверт. От Егинэ, подумал он и обрадовался. Взглянул — нет, незнакомые имя и фамилия.
— Один паренек принес,— сказала дежурная.— А больше вроде никто тебя не спрашивал. Да нет, что я такое говорю — товарищ Си-монян звонил. Соединить?..
— Я из номера позвоню. Значит, паренек письмо передал?
— В брюках,— махнула рукой.— Разве определишь — теперь все в брюках.
Он быстро поднялся к себе. Стены показались ему родными — быстро же человек привыкает.
Вскрыл конверт — письмо длинное, на школьных листах в клеточку. Пробежал глазами первые строки: «Давно хотела написать Вам в Ереван, но на днях Егинэ сказала, что Вы в нашем городе. И я подумала... Простите, если нарушаю Ваш отдых, но Егинэ мою беду знает...»
Егинэ...
Он отложил письмо — успеет прочесть. Придвинул к себе телефонный аппарат и быстро набрал номер Егинэ. Трубку никто не брал. Посмотрел на часы — что же ты, дурень, звонишь в библиотеку в восемь вечера?.. Набрал домашний номер. Трубку сняли мгновенно.
— Егинэ?..
— Конечно. Как вы поживаете?..
— Меня два дня не было. В Ереван вызвали. Мы бабушкин юбилей отмечать собираемся.— Зачем он отчитывается? — Бабушке стукнет восемьдесят пять, и я как старший внук...
— Я знаю, что вы очень любите свою бабушку.— И, помолчав, добавила: — А в своих книгах вы добрее...
— Знаешь, я тысячу раз хватался за телефонную трубку, но... в тот день я немножко перебрал... Да просто был пьян.
— Не нужно так говорить,— в голосе и тревога, и обида ребенка, у которого хотят отнять самую любимую игрушку,.— Вы не были пьяны.
Не понял, ничего не понял Варужан Ширакян, а то бы ни за что не продолжил:
— Мне тут письмо передали...
А в голосе Егинэ уже звенели слезы:
— Значит, если бы не письмо...
Кое-что все же дошло до писателя, именующего себя Варужаном Ширакяном, и он вдруг нашел нежные горячие слова о том, что он о ней все время думал и хочет ее увидеть. Егинэ слушала, словно боясь упустить слово, оттенок, интонацию. Ему дважды показалось, что телефон отключился, и он дважды спросил: «Ты слышишь меня?»
Когда наступила короткая пауза в его монологе, Егинэ произнесла:
— Знаете, кто изобрел телефон?—Чуть помолчала.— Видимо, очень печальный человек, тосковавший по другому человеку. А тот, другой, не мог быть с ним рядом. И он изобрел телефон, чтобы того рядом с собой чувствовать. Теперь я больше всего на свете люблю телефон — и ненавижу. Ненавижу, потому что вы мне не звоните, а люблю, потому что можете позвонить. Как вот сию минуту...
Эта женщина любит меня... Варужан Ширакян, глупец, эта женщина любит тебя! Старая избитая фраза родилась заново — свежей и летучей, и у Варужана на мгновение заныло сердце. К чему притворяться этой женщине? Да так и не притворяются. А, наверно, только так и любят. Было польщено его мужское самолюбие, оттого что так любят его, именно его?.. А что же он сам?.. Он давно уже не ощущал себя таким вот — растерянным мальчишкой. Может быть, он просто истосковался по ласке — давно даже слов ласковых не слышал. А слова этой женщины — не знаки, не маски. Наверно, надо быть очень чистой, чтобы так сразу раздеть душу, и любить надо по-настоящему. И вдруг осознал до конца: эта женщина просто любит его и не боится сказать, что любит.
— Егинэ...
— Слушаю. Вы вдруг замолчали...
— Говори со мной на «ты», Егинэ.
— Мысленно я уже десять лет с тобой на «ты» разговариваю.
— Егинэ...— слова тают в горле, и так хорошо, так легко.— Егинэ, можем мы повидаться?
— Конечно,— отозвалась она.— В сутках двадцать четыре часа,
разве ты забыл?
— А где?.. Только не в библиотеке, ладно?
— Конечно. Хочешь... у меня?
— А это возможно?
— Я отведу ребенка к дяде, они его давно не видели. Ты мой дом помнишь? Я тебе в первый день показала.
— Не найду, Егинэ.
— Тогда увидишь меня у библиотеки и последуешь за мной. Это не очень далеко от библиотеки.
...Уютный одноэтажный дом, окруженный забором. Егинэ тихонько открыла дверь, вошла. Минуты через две во дворе показался Варужан. Они подошли друг к другу, и добрая мгла окутала их, сделав видимыми лишь для звезд небесных.
Вошли в дом. Егинэ зажгла в коридоре свет и быстро прошла в комнату, чтобы и там зажечь.
— Вот и моя крепость,— сказала она.
На стене висел большой портрет молодого человека. Лицо задумчивое, глаза светлые.
— Муж,— сказала Егинэ.
Сели по разные стороны обеденного стола и надолго замолчали. Смотрели друг на друга: она с тоской, он с удивлением.
— Не верю,— сказала Егинэ.— Боюсь, закрою глаза, и ты... Сколько я тебя ждала...
Он испытал душевное смятение. Надо осмыслить происходящее, взять себя в руки. Такая женщина опасна: мгновенно усечет любую фальшь, ее собственные слова — не оболочки, а живые существа.
Он попросил кофе.
— А ты не голоден? — спросила Егинэ, причем так трогательно, словно Варужан Ширакян всю жизнь ужинал за этим столом, а сегодня что-то припозднился.— Знаю, что ты пиво очень любишь. С того дня оно у меня в холодильнике.
Не стала спрашивать, принести или нет,— засеменила на кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
В гостиницу его привели уже на рассвете. Бар, как всегда, был открыт. Варужан простился с Армандо и его другом, сел в лифт, доехал до своего этажа, а потом снова нажал на кнопку и спустился вниз. Зашел в бар, сел, попросил рюмку виски...
Арам, наверно, понял бы их лучше. «По телевизору,— сказал Арам,— показывали раскопки древнего поселения. Ты не смотрел? В центре города вырыли котлован нового здания и вдруг наткнулись
на тесаные стены. Стали рыть глубже. А земля как слоеный пирог. Смерть одного времени являлась рождением для другого — так осязаемо я раньше этого не ощущал. Ты не думаешь, что каждый человек состоит из подобных пластов, даже если он и не осознает, что в нем — прошлое его народа? И разве время от времени он не обязан производить в себе раскопки? Сам! А ты производил? Или жизнь твоя — лишь то, что над асфальтом?..»
Но больше всего уязвили Варужана последние слова Арама: «Народ ты, конечно, любишь — все три миллиона оптом. А ты попробуй полюби в розницу: Миграна Малумяна, своих соседей, Багратуни, меня, своего отца, своего американского брата, сестру, Абеляна, которому не понравилась твоя книга, свою жену. Это сложно, хлопотно, нужно уметь прощать. Всех вместе ты любишь, а в отдельности не слишком. Всех любить просто...»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Дежурная гостиницы протянула ему вместе с ключом конверт. От Егинэ, подумал он и обрадовался. Взглянул — нет, незнакомые имя и фамилия.
— Один паренек принес,— сказала дежурная.— А больше вроде никто тебя не спрашивал. Да нет, что я такое говорю — товарищ Си-монян звонил. Соединить?..
— Я из номера позвоню. Значит, паренек письмо передал?
— В брюках,— махнула рукой.— Разве определишь — теперь все в брюках.
Он быстро поднялся к себе. Стены показались ему родными — быстро же человек привыкает.
Вскрыл конверт — письмо длинное, на школьных листах в клеточку. Пробежал глазами первые строки: «Давно хотела написать Вам в Ереван, но на днях Егинэ сказала, что Вы в нашем городе. И я подумала... Простите, если нарушаю Ваш отдых, но Егинэ мою беду знает...»
Егинэ...
Он отложил письмо — успеет прочесть. Придвинул к себе телефонный аппарат и быстро набрал номер Егинэ. Трубку никто не брал. Посмотрел на часы — что же ты, дурень, звонишь в библиотеку в восемь вечера?.. Набрал домашний номер. Трубку сняли мгновенно.
— Егинэ?..
— Конечно. Как вы поживаете?..
— Меня два дня не было. В Ереван вызвали. Мы бабушкин юбилей отмечать собираемся.— Зачем он отчитывается? — Бабушке стукнет восемьдесят пять, и я как старший внук...
— Я знаю, что вы очень любите свою бабушку.— И, помолчав, добавила: — А в своих книгах вы добрее...
— Знаешь, я тысячу раз хватался за телефонную трубку, но... в тот день я немножко перебрал... Да просто был пьян.
— Не нужно так говорить,— в голосе и тревога, и обида ребенка, у которого хотят отнять самую любимую игрушку,.— Вы не были пьяны.
Не понял, ничего не понял Варужан Ширакян, а то бы ни за что не продолжил:
— Мне тут письмо передали...
А в голосе Егинэ уже звенели слезы:
— Значит, если бы не письмо...
Кое-что все же дошло до писателя, именующего себя Варужаном Ширакяном, и он вдруг нашел нежные горячие слова о том, что он о ней все время думал и хочет ее увидеть. Егинэ слушала, словно боясь упустить слово, оттенок, интонацию. Ему дважды показалось, что телефон отключился, и он дважды спросил: «Ты слышишь меня?»
Когда наступила короткая пауза в его монологе, Егинэ произнесла:
— Знаете, кто изобрел телефон?—Чуть помолчала.— Видимо, очень печальный человек, тосковавший по другому человеку. А тот, другой, не мог быть с ним рядом. И он изобрел телефон, чтобы того рядом с собой чувствовать. Теперь я больше всего на свете люблю телефон — и ненавижу. Ненавижу, потому что вы мне не звоните, а люблю, потому что можете позвонить. Как вот сию минуту...
Эта женщина любит меня... Варужан Ширакян, глупец, эта женщина любит тебя! Старая избитая фраза родилась заново — свежей и летучей, и у Варужана на мгновение заныло сердце. К чему притворяться этой женщине? Да так и не притворяются. А, наверно, только так и любят. Было польщено его мужское самолюбие, оттого что так любят его, именно его?.. А что же он сам?.. Он давно уже не ощущал себя таким вот — растерянным мальчишкой. Может быть, он просто истосковался по ласке — давно даже слов ласковых не слышал. А слова этой женщины — не знаки, не маски. Наверно, надо быть очень чистой, чтобы так сразу раздеть душу, и любить надо по-настоящему. И вдруг осознал до конца: эта женщина просто любит его и не боится сказать, что любит.
— Егинэ...
— Слушаю. Вы вдруг замолчали...
— Говори со мной на «ты», Егинэ.
— Мысленно я уже десять лет с тобой на «ты» разговариваю.
— Егинэ...— слова тают в горле, и так хорошо, так легко.— Егинэ, можем мы повидаться?
— Конечно,— отозвалась она.— В сутках двадцать четыре часа,
разве ты забыл?
— А где?.. Только не в библиотеке, ладно?
— Конечно. Хочешь... у меня?
— А это возможно?
— Я отведу ребенка к дяде, они его давно не видели. Ты мой дом помнишь? Я тебе в первый день показала.
— Не найду, Егинэ.
— Тогда увидишь меня у библиотеки и последуешь за мной. Это не очень далеко от библиотеки.
...Уютный одноэтажный дом, окруженный забором. Егинэ тихонько открыла дверь, вошла. Минуты через две во дворе показался Варужан. Они подошли друг к другу, и добрая мгла окутала их, сделав видимыми лишь для звезд небесных.
Вошли в дом. Егинэ зажгла в коридоре свет и быстро прошла в комнату, чтобы и там зажечь.
— Вот и моя крепость,— сказала она.
На стене висел большой портрет молодого человека. Лицо задумчивое, глаза светлые.
— Муж,— сказала Егинэ.
Сели по разные стороны обеденного стола и надолго замолчали. Смотрели друг на друга: она с тоской, он с удивлением.
— Не верю,— сказала Егинэ.— Боюсь, закрою глаза, и ты... Сколько я тебя ждала...
Он испытал душевное смятение. Надо осмыслить происходящее, взять себя в руки. Такая женщина опасна: мгновенно усечет любую фальшь, ее собственные слова — не оболочки, а живые существа.
Он попросил кофе.
— А ты не голоден? — спросила Егинэ, причем так трогательно, словно Варужан Ширакян всю жизнь ужинал за этим столом, а сегодня что-то припозднился.— Знаю, что ты пиво очень любишь. С того дня оно у меня в холодильнике.
Не стала спрашивать, принести или нет,— засеменила на кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149