Ты хотел бы с ним встретиться?»
«Я уже встретился с его страной. Думаю, достаточно».
«Тем более. Значит, есть о чем поговорить».
«Твой гость, ты и разговаривай. А у меня потребность помолчать».
«Это гость деда».
«Деда?»
«Да, который, между прочим, и тебе дед. Он непременно захотел бы повидаться с этим человеком и поговорить».
«Сомневаюсь».
«А я тебе дам прочесть тетрадь нашего деда, и ты сомневаться не будешь».
«Дед писал мемуары? Несчастный народ — сплошь писатели».
«Он писал свою жизнь... И еще переписал в сорок четвертом году
в Болгарии дневник одного турка — это, пожалуй, впечатляет больше всего... Месяца за два до смерти дед передал тетрадь мне». «Как — он переписал весь дневник?»
«От корки до корки. Этот турок пишет про резню, много там и про Харберд. Наверно, это и побудило деда начать переписывать. Этот человек спас сто семьдесят армян, двадцать семь детей». «Сам и считал? Браво».
«Ты хорошо знаешь историю резни? У тебя это настольная книга — в смысле, на столе лежит. Если бы ты прочел ее, узнал бы, что и такие турки были. Я читал об этом и в дедушкиной тетради тоже...»
«Были. Ну и что? Я о резне не пишу. Это привилегия Баргатуни и еще кое-кого. Так что дай им материал, и они настрочат очередной душераздирающий роман. Я же кое-как пытаюсь разобраться в вашем времени. История для меня — темный лес».
«История — это не даты рождения и смерти царей. Тем паче что царей у нас было не так уж много, и запомнить их не сложно: История— в твоей и моей биографии. Стул, на котором ты сидишь, тоже история. Один срубил в лесу дерево, которое кто-то до него посадил. Другой выткал шелк по рисунку, который придумал художник». «А ведь и ты мог стать писателем, Арам».
«Бухгалтером или даже архитектором становятся. А это... такой священный вирус, которым нужно быть зараженным от роду».
Значит, и у брата есть вторая, потайная жизнь... А тетради деда, пожалуй, стоит прочесть,— может, и пригодится. Варужану хотелось увести разговор в сторону — не хотелось серьезных тем.
«До бабушкиного юбилея осталось всего ничего».
«Бабушку свою ты знаешь, или она для тебя тоже история, а история — это вотчина Багратуни?.. Наша бабушка в самом деле история. Хоть в собственной-то биографии ты разобрался? Твои деды-прадеды жили в Харберде — ты на карте Харберд можешь показать? Отец твой родился в Карее, проживает... ну, ты сам знаешь, где он проживает. Ты — ереванец. Пытался ли ты раскрутить эту спираль в четкую натянутую струну? А ведь спираль эта внутри тебя самого. Внутри твоей крови, нервов, паспорта, памяти... Ты не просто ереванец — ты армянский писатель».
«Я устал от спиралей... Армянский писатель... Даже в самых великих наших писателях было больше от армянина, чем от писателя. В наши дни один американец — фамилию забыл — выпустил подряд два романа. Первый — об Америке, второй — о Древнем Египте. Сейчас пишет третий — о будущем, о мире в двадцать втором веке».
«Норман Мейлер? Да, действительно, трудное имя Норман...»
«А ты откуда знаешь?»
«Я читал его книгу о Египте. На английском. Ты, значит, решил остаться просто писателем? Растение, выращенное в теплице...»
«Зачем ты в свой словесный коктейль добавляешь яда? Если так уж хочешь, я встречусь с этим... как его?..»
«Энис-бей. Нет, я этого не так уж хочу. Вернее, теперь уже совсем не хочу... Кстати, о бабушкином юбилее. Большинство стульев вокруг праздничного стола останутся пустыми. Вот материал для твоего пера.
Сам этот стол уже будет историей. Большая часть стульев вокруг нашей истории пустует».
«Нет, что там ни говори, а писательским вирусом ты все-таки заражен».
«Но о пустых стульях тем не менее напишешь ты. И конечно, отыщутся дешевые патриоты, которые станут на все лады перепевать твои слова... А ты анализировал кошмар резни? Почему произошло? Могли ли мы избежать этот кошмар? Мы любим себя и ненавидим наших врагов. Осознанно любим? Осознанно ненавидим? Да-да, и чтобы ненавидеть, нужно знать. Когда я впервые прочитал тетрадь деда, растерялся, в меня проник червь сомнения. Потом я вгрызся в историю резни и понял, как мудр был наш дед, когда переписывал дневник того турка. А ведь наш дед больше прав имел на огульную, некритическую ненависть. Но он сказал мне: знайте, что и такие люди среди них были. Теперь я хочу спросить себя: если однажды встречу внука того турка, я его ненавидеть должен?..»
«А кто тебе велит ненавидеть? Этот Энис-бей что, в самом деле внук того, кто написал дневник?»
«Что за чушь. С ним и с его отцом я познакомился в прошлом году в Москве. Совершенно случайно. По телефону он сказал, что выполнит последнюю волю отца, если приедет к нам. Но я думаю, что это не только воля отца. Видимо, он и сам хочет лучше понять кое-что».
«То, что ты говоришь, интересно... Я бы, пожалуй, и написал об этом парне... Да нет, не моя тема».
«А что твоя тема? Моя жизнь? Жизнь Нуник? Вообще жизнь молодежи? А ты нашу жизнь знаешь? Твои книги — вроде балета на льду. А жизнь наша — подо льдом. Ты пытался проникнуть под лед? Замерзал там, задыхался? Перелетаешь с темы на тему. Среди мотыльков, уж прости, ты мог бы считаться хорошим писателем...»
Уж прости?.. Варужан недоуменно смотрел на двоюродного брата, который казался ему в этот миг чужеземцем, даже инопланетянином, топчущим тяжелыми сапожищами его раны. А может, отшвырнуть маску? Четыре года назад один странный небритый философ сказал: циферблат лица. Открыть бы серебряный футляр, обнажить механизм души... Хорош мотылек. Неужели ты, Варужан, распишешься в собственном бессилии перед этим молокососом? Чтобы он тебя пожалел? А кто кому и чем поможет? До истины каждый докапывается сам, каждый сам должен ее выродить. Потому в быту лучше всего, как в добрые старые времена, говорить о женщинах и о вине. Что ж, займемся словесным волейболом.
«Жениться не собираешься?»
«Вот это уже серьезный вопрос. И, главное, оригинальный. Советуешь воспользоваться твоим опытом?»
«Нужно торопиться, чтоб и на развод осталось время... А чем занят мой дядя?»
«С миром сражается. А поле битвы — один класс».
«И героически терпит поражение?»
«У битвы всегда два исхода. Поражение — один из них».
«В нашей истории и ничьи случались. Вспомни Аварайр!» «А в браке ничьи бывают?»
«По-моему, нет. Мужчина обычно проигрывает. В эндшпиле женщины намного сильнее».
«Ну так я попытаюсь жениться. И сыграть при этом вничью... Сколько ты еще будешь в бегах?»
«Я ведь пишу. Пытаюсь иногда проникнуть под лед. Так сказать, соприкасаюсь с жизнью». «Ну и как— получается?»
«Соприкасаться-то получается. Независимо от моей воли. Только вот боюсь схватить духовное воспаление легких от частых залезаний под лед. Насморк, во всяком случае, мне обеспечен».
«А я хотел угостить тебя пивом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
«Я уже встретился с его страной. Думаю, достаточно».
«Тем более. Значит, есть о чем поговорить».
«Твой гость, ты и разговаривай. А у меня потребность помолчать».
«Это гость деда».
«Деда?»
«Да, который, между прочим, и тебе дед. Он непременно захотел бы повидаться с этим человеком и поговорить».
«Сомневаюсь».
«А я тебе дам прочесть тетрадь нашего деда, и ты сомневаться не будешь».
«Дед писал мемуары? Несчастный народ — сплошь писатели».
«Он писал свою жизнь... И еще переписал в сорок четвертом году
в Болгарии дневник одного турка — это, пожалуй, впечатляет больше всего... Месяца за два до смерти дед передал тетрадь мне». «Как — он переписал весь дневник?»
«От корки до корки. Этот турок пишет про резню, много там и про Харберд. Наверно, это и побудило деда начать переписывать. Этот человек спас сто семьдесят армян, двадцать семь детей». «Сам и считал? Браво».
«Ты хорошо знаешь историю резни? У тебя это настольная книга — в смысле, на столе лежит. Если бы ты прочел ее, узнал бы, что и такие турки были. Я читал об этом и в дедушкиной тетради тоже...»
«Были. Ну и что? Я о резне не пишу. Это привилегия Баргатуни и еще кое-кого. Так что дай им материал, и они настрочат очередной душераздирающий роман. Я же кое-как пытаюсь разобраться в вашем времени. История для меня — темный лес».
«История — это не даты рождения и смерти царей. Тем паче что царей у нас было не так уж много, и запомнить их не сложно: История— в твоей и моей биографии. Стул, на котором ты сидишь, тоже история. Один срубил в лесу дерево, которое кто-то до него посадил. Другой выткал шелк по рисунку, который придумал художник». «А ведь и ты мог стать писателем, Арам».
«Бухгалтером или даже архитектором становятся. А это... такой священный вирус, которым нужно быть зараженным от роду».
Значит, и у брата есть вторая, потайная жизнь... А тетради деда, пожалуй, стоит прочесть,— может, и пригодится. Варужану хотелось увести разговор в сторону — не хотелось серьезных тем.
«До бабушкиного юбилея осталось всего ничего».
«Бабушку свою ты знаешь, или она для тебя тоже история, а история — это вотчина Багратуни?.. Наша бабушка в самом деле история. Хоть в собственной-то биографии ты разобрался? Твои деды-прадеды жили в Харберде — ты на карте Харберд можешь показать? Отец твой родился в Карее, проживает... ну, ты сам знаешь, где он проживает. Ты — ереванец. Пытался ли ты раскрутить эту спираль в четкую натянутую струну? А ведь спираль эта внутри тебя самого. Внутри твоей крови, нервов, паспорта, памяти... Ты не просто ереванец — ты армянский писатель».
«Я устал от спиралей... Армянский писатель... Даже в самых великих наших писателях было больше от армянина, чем от писателя. В наши дни один американец — фамилию забыл — выпустил подряд два романа. Первый — об Америке, второй — о Древнем Египте. Сейчас пишет третий — о будущем, о мире в двадцать втором веке».
«Норман Мейлер? Да, действительно, трудное имя Норман...»
«А ты откуда знаешь?»
«Я читал его книгу о Египте. На английском. Ты, значит, решил остаться просто писателем? Растение, выращенное в теплице...»
«Зачем ты в свой словесный коктейль добавляешь яда? Если так уж хочешь, я встречусь с этим... как его?..»
«Энис-бей. Нет, я этого не так уж хочу. Вернее, теперь уже совсем не хочу... Кстати, о бабушкином юбилее. Большинство стульев вокруг праздничного стола останутся пустыми. Вот материал для твоего пера.
Сам этот стол уже будет историей. Большая часть стульев вокруг нашей истории пустует».
«Нет, что там ни говори, а писательским вирусом ты все-таки заражен».
«Но о пустых стульях тем не менее напишешь ты. И конечно, отыщутся дешевые патриоты, которые станут на все лады перепевать твои слова... А ты анализировал кошмар резни? Почему произошло? Могли ли мы избежать этот кошмар? Мы любим себя и ненавидим наших врагов. Осознанно любим? Осознанно ненавидим? Да-да, и чтобы ненавидеть, нужно знать. Когда я впервые прочитал тетрадь деда, растерялся, в меня проник червь сомнения. Потом я вгрызся в историю резни и понял, как мудр был наш дед, когда переписывал дневник того турка. А ведь наш дед больше прав имел на огульную, некритическую ненависть. Но он сказал мне: знайте, что и такие люди среди них были. Теперь я хочу спросить себя: если однажды встречу внука того турка, я его ненавидеть должен?..»
«А кто тебе велит ненавидеть? Этот Энис-бей что, в самом деле внук того, кто написал дневник?»
«Что за чушь. С ним и с его отцом я познакомился в прошлом году в Москве. Совершенно случайно. По телефону он сказал, что выполнит последнюю волю отца, если приедет к нам. Но я думаю, что это не только воля отца. Видимо, он и сам хочет лучше понять кое-что».
«То, что ты говоришь, интересно... Я бы, пожалуй, и написал об этом парне... Да нет, не моя тема».
«А что твоя тема? Моя жизнь? Жизнь Нуник? Вообще жизнь молодежи? А ты нашу жизнь знаешь? Твои книги — вроде балета на льду. А жизнь наша — подо льдом. Ты пытался проникнуть под лед? Замерзал там, задыхался? Перелетаешь с темы на тему. Среди мотыльков, уж прости, ты мог бы считаться хорошим писателем...»
Уж прости?.. Варужан недоуменно смотрел на двоюродного брата, который казался ему в этот миг чужеземцем, даже инопланетянином, топчущим тяжелыми сапожищами его раны. А может, отшвырнуть маску? Четыре года назад один странный небритый философ сказал: циферблат лица. Открыть бы серебряный футляр, обнажить механизм души... Хорош мотылек. Неужели ты, Варужан, распишешься в собственном бессилии перед этим молокососом? Чтобы он тебя пожалел? А кто кому и чем поможет? До истины каждый докапывается сам, каждый сам должен ее выродить. Потому в быту лучше всего, как в добрые старые времена, говорить о женщинах и о вине. Что ж, займемся словесным волейболом.
«Жениться не собираешься?»
«Вот это уже серьезный вопрос. И, главное, оригинальный. Советуешь воспользоваться твоим опытом?»
«Нужно торопиться, чтоб и на развод осталось время... А чем занят мой дядя?»
«С миром сражается. А поле битвы — один класс».
«И героически терпит поражение?»
«У битвы всегда два исхода. Поражение — один из них».
«В нашей истории и ничьи случались. Вспомни Аварайр!» «А в браке ничьи бывают?»
«По-моему, нет. Мужчина обычно проигрывает. В эндшпиле женщины намного сильнее».
«Ну так я попытаюсь жениться. И сыграть при этом вничью... Сколько ты еще будешь в бегах?»
«Я ведь пишу. Пытаюсь иногда проникнуть под лед. Так сказать, соприкасаюсь с жизнью». «Ну и как— получается?»
«Соприкасаться-то получается. Независимо от моей воли. Только вот боюсь схватить духовное воспаление легких от частых залезаний под лед. Насморк, во всяком случае, мне обеспечен».
«А я хотел угостить тебя пивом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149