Кто сумеет снисходительно улыбнуться, проигнорировав их язвительность? Кто, выслушав их вопросы, поймет до конца их боль? День ото дня ряды их редеют, ностальгию по родной земле закапывают в чужую землю, или становится она урной с прахом, замурованной в стене чужого кладбища. Уходят, уходят, унося с собой столько тайн, столько историй, а их озлобленность — возможно, та же тоска, неисповедимая ее разновидность, у которой своя окраска. Кому они выскажут ее? Армении. Сегодня, в этом клубе, Армения — он, Варужан Ширакян, ему и высказывают... Пожилые сироты, деды-сироты, вы у меня просите гору Арарат? Если бы вы только знали, как хочу я дать эту гору вам, себе, нашим детям...
«А этот флаг,— сказал Варужан,— наша история. История двух с половиной лет».
«Значит, принимаете?..» — старик взглянул на него глазами ребенка, только что пробудившегося от сна, и одновременно глазами отца.
«А кому же мы свою историю отдадим?»
Ночью, уединившись с отцом в его комнате, они больше будут молчать, чем разговаривать, а между ними, подобно гробу, будет лежать изломанная судьба — судьба Арменака Ваганяна.
«Ты, сынок, лучше меня знаешь, как после войны к тем относились, кто в плену побывал. А ведь пленный — это дважды убитый. Я побоялся возвращаться. Сперва в Нью-Йорк попал, потом тут корни пустил...»
«Но потом ведь у нас все встало на свои места...»
«Когда это потом? И откуда я знал, что встало на свои места?»
«Года через два бы вернулся, как другие. А ты сорок лет не возвращаешься».
«Сорок лет... У меня ж дом, дети».
«Ковровый магазин...»
«Да, и ковровый магазин».
«А обо мне ты подумал? О двадцатилетней жене своей, которая вдовой стала, ты подумал? — Горечь, скопившаяся за годы, прорвала плотину, и хлынул темный поток слов.— Как ты мог, господин отец, молчать целых тридцать лет? Ты что — армянскую азбуку забыл? Тридцать лет армянскую азбуку вспоминал, чтоб письмо в полстранички написать? Подарки прислал! Какая щедрость! И мама, и я все сожгли, что ты прислал! — Отец сраженно посмотрел на него, сжался, утонул по плечи в старом кресле, и подбородок его стал дрожать.— Я не о себе пекусь, ты для меня был лишь фотокарточкой на стене. Приехал бы отца с матерью повидал. Сейчас приезжай хоть на мать взгляни, она каждый день с твоей карточкой воюет и все еще надежду не потеряла, ждет тебя...»
«Теперь-то что уж? Приехать да помереть в Армении?»
«Нет, смерть матери облегчить и скрасить...»
Долгим взглядом посмотрел старый человек на сорокалетнего мужчину, собственного сына, который зачем-то явился, перевернул ему нутро, разбередил старую рану.
«Отец твой заставил выбить твое имя на надгробной плите...» «Что?..»
«Он надгробную плиту поставил на ереванском кладбище всем погибшим родственникам. И твое имя на ней написали. Бабушка возражала, но дед не послушался».
«На надгробной плите? — Отец оперся на руки, чтобы встать с кресла — удостовериться в том, что жив, а не умер давным-давно.— Имя мое, значит, на надгробии выбили...»
«Стерли, как только письмо получили. Приезжай, сам увидишь».
«Как мог отец?..»
«Отец тебя без вести пропавшим считал. Хотел, чтоб хоть имя твое не пропало без вести.— И вдруг произнес совсем мягко: — Найди в, себе силы, папа, приезжай...»
«Поздно, сынок. Сердце не выдержит».
«Да, папа, поздно,— холодно повторил сын слова отца,— давай спать. А то тебе рано утром в магазин идти...»
Потом, уже в своей комнате, Варужан курил, думал, перед глазами плыли старческие лица армянского клуба; на единой нитке, как печальные бусинки, были их глаза, и в каждом зрачке стыли слезы и тысячи вопросительных знаков. И вновь та беседа зазвучала в ушах Варужана.
«Знакомьтесь,— сказал севанец,— господин Погос Тучян. Он тоже из Армении».
«Из Армении?»
Погос Тучян был коротышкой, глаза как сверлом продырявлены, лоб низкий, волосы русые. На улице встретишь, не подумаешь, что армянин.
«Он лет шесть-семь назад приехал».
«Ах, поэтому вы на восточноармянском говорите».
«Я из Ирана. В шестьдесят восьмом году на Родину приехал, но с трудом там четыре с половиной года выдержал. Спросите, почему я Родину покинул?»
И прямым пристальным взглядом уставился на Варужана — лицо напряженное, в глазах злой блеск, веки как наперстки, полные горячей ртути. Этот человек явно лез на рожон.
«Нет, успокойтесь, не стану спрашивать».
«Вы этим наивным старичкам пыль в глаза пустить можете, Армению приукрасить, а я Армению как свои пять пальцев знаю».
«Я разве пытался приукрасить? Армения что — старая дева, которую надо замуж выпихнуть?.. Армения ни в моем меде не нуждается, ни в вашем, извините, яде».
«Бойки на язык. Я знаю, что вы писатель, редактор. Две ваших вещицы читал. Наставления читать командированы?»
«Редактор нашей газеты»,— тихонько сказал севанец.
«Я, господин, приехал отца повидать. По его приглашению».
«Ну, и каким вы его нашли? Ходит голый и голодный в аду капитализма?» «Нет, не голый и не голодный. Что еще спросите?»
Редактор, видимо, истратил первую порцию яда. Спросил:
«Что пить будете?»
«Виски со льдом и без содовой». «Два виски со льдом»,— бармену сделан соответствующий жест рукой.
«Я за себя сам заплачу. Не хочу нарушать здешнего порядка, и к тому же деньги у меня есть».
«Деньги есть? Это хорошо».
«Что ж, продолжайте наступление. Вы избавились от ада, именуемого Арменией, и теперь, стало быть, у вас все о'кей? А единственная ваша забота — мы? Ничего, живем, скрипим. Мяса нет, свободы нет... В этом году в вашей стране должны вроде бы быть выборы президента. Вы свою кандидатуру выдвинули?»
Редактор растерялся:
«Они знают, кого посылать, или вы выслуживаетесь, чтоб вас второй раз предали?»
«Повторяю: я приехал по приглашению отца. Другие вопросы будут?»
«Ладно, закончим спор. А теперь рассказывайте, что хорошего в Армении.,.»
Так что, начало беседы было игрой, злой игрой?.. Человек смотрел на Варужана обезоруженно, с ожиданием в глазах. В зале стояла тишина, никто не играл в нарды, никто даже кофе не пил. Может, и эта желчная атака — всего лишь акт самощазиты, черепаший панцирь, а под панцирем — воспаленный, больной Арменией нерв?
«Что хорошего? За последние пять-шесть лет столько всего хорошего произошло, что не знаю, с чего начать...»
И вдруг гримаса Тучяна:
«Хорошее? В вашей Армении?..»
Нет, черепаший панцирь уже давно сделался для его собеседника кожей...
«Ладно, начну с плохого. В прошлом году в Ереване землетрясение было...»
«Землетрясение? А почему об этом не писали? Впрочем, что в вашей печати пишут...»
«Несколько улиц стерто с лица земли, тысячи людей остались без крова...»
«Да что вы говорите?» — простонал один старик.
«В сентябре, наверно, многие школы закроют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
«А этот флаг,— сказал Варужан,— наша история. История двух с половиной лет».
«Значит, принимаете?..» — старик взглянул на него глазами ребенка, только что пробудившегося от сна, и одновременно глазами отца.
«А кому же мы свою историю отдадим?»
Ночью, уединившись с отцом в его комнате, они больше будут молчать, чем разговаривать, а между ними, подобно гробу, будет лежать изломанная судьба — судьба Арменака Ваганяна.
«Ты, сынок, лучше меня знаешь, как после войны к тем относились, кто в плену побывал. А ведь пленный — это дважды убитый. Я побоялся возвращаться. Сперва в Нью-Йорк попал, потом тут корни пустил...»
«Но потом ведь у нас все встало на свои места...»
«Когда это потом? И откуда я знал, что встало на свои места?»
«Года через два бы вернулся, как другие. А ты сорок лет не возвращаешься».
«Сорок лет... У меня ж дом, дети».
«Ковровый магазин...»
«Да, и ковровый магазин».
«А обо мне ты подумал? О двадцатилетней жене своей, которая вдовой стала, ты подумал? — Горечь, скопившаяся за годы, прорвала плотину, и хлынул темный поток слов.— Как ты мог, господин отец, молчать целых тридцать лет? Ты что — армянскую азбуку забыл? Тридцать лет армянскую азбуку вспоминал, чтоб письмо в полстранички написать? Подарки прислал! Какая щедрость! И мама, и я все сожгли, что ты прислал! — Отец сраженно посмотрел на него, сжался, утонул по плечи в старом кресле, и подбородок его стал дрожать.— Я не о себе пекусь, ты для меня был лишь фотокарточкой на стене. Приехал бы отца с матерью повидал. Сейчас приезжай хоть на мать взгляни, она каждый день с твоей карточкой воюет и все еще надежду не потеряла, ждет тебя...»
«Теперь-то что уж? Приехать да помереть в Армении?»
«Нет, смерть матери облегчить и скрасить...»
Долгим взглядом посмотрел старый человек на сорокалетнего мужчину, собственного сына, который зачем-то явился, перевернул ему нутро, разбередил старую рану.
«Отец твой заставил выбить твое имя на надгробной плите...» «Что?..»
«Он надгробную плиту поставил на ереванском кладбище всем погибшим родственникам. И твое имя на ней написали. Бабушка возражала, но дед не послушался».
«На надгробной плите? — Отец оперся на руки, чтобы встать с кресла — удостовериться в том, что жив, а не умер давным-давно.— Имя мое, значит, на надгробии выбили...»
«Стерли, как только письмо получили. Приезжай, сам увидишь».
«Как мог отец?..»
«Отец тебя без вести пропавшим считал. Хотел, чтоб хоть имя твое не пропало без вести.— И вдруг произнес совсем мягко: — Найди в, себе силы, папа, приезжай...»
«Поздно, сынок. Сердце не выдержит».
«Да, папа, поздно,— холодно повторил сын слова отца,— давай спать. А то тебе рано утром в магазин идти...»
Потом, уже в своей комнате, Варужан курил, думал, перед глазами плыли старческие лица армянского клуба; на единой нитке, как печальные бусинки, были их глаза, и в каждом зрачке стыли слезы и тысячи вопросительных знаков. И вновь та беседа зазвучала в ушах Варужана.
«Знакомьтесь,— сказал севанец,— господин Погос Тучян. Он тоже из Армении».
«Из Армении?»
Погос Тучян был коротышкой, глаза как сверлом продырявлены, лоб низкий, волосы русые. На улице встретишь, не подумаешь, что армянин.
«Он лет шесть-семь назад приехал».
«Ах, поэтому вы на восточноармянском говорите».
«Я из Ирана. В шестьдесят восьмом году на Родину приехал, но с трудом там четыре с половиной года выдержал. Спросите, почему я Родину покинул?»
И прямым пристальным взглядом уставился на Варужана — лицо напряженное, в глазах злой блеск, веки как наперстки, полные горячей ртути. Этот человек явно лез на рожон.
«Нет, успокойтесь, не стану спрашивать».
«Вы этим наивным старичкам пыль в глаза пустить можете, Армению приукрасить, а я Армению как свои пять пальцев знаю».
«Я разве пытался приукрасить? Армения что — старая дева, которую надо замуж выпихнуть?.. Армения ни в моем меде не нуждается, ни в вашем, извините, яде».
«Бойки на язык. Я знаю, что вы писатель, редактор. Две ваших вещицы читал. Наставления читать командированы?»
«Редактор нашей газеты»,— тихонько сказал севанец.
«Я, господин, приехал отца повидать. По его приглашению».
«Ну, и каким вы его нашли? Ходит голый и голодный в аду капитализма?» «Нет, не голый и не голодный. Что еще спросите?»
Редактор, видимо, истратил первую порцию яда. Спросил:
«Что пить будете?»
«Виски со льдом и без содовой». «Два виски со льдом»,— бармену сделан соответствующий жест рукой.
«Я за себя сам заплачу. Не хочу нарушать здешнего порядка, и к тому же деньги у меня есть».
«Деньги есть? Это хорошо».
«Что ж, продолжайте наступление. Вы избавились от ада, именуемого Арменией, и теперь, стало быть, у вас все о'кей? А единственная ваша забота — мы? Ничего, живем, скрипим. Мяса нет, свободы нет... В этом году в вашей стране должны вроде бы быть выборы президента. Вы свою кандидатуру выдвинули?»
Редактор растерялся:
«Они знают, кого посылать, или вы выслуживаетесь, чтоб вас второй раз предали?»
«Повторяю: я приехал по приглашению отца. Другие вопросы будут?»
«Ладно, закончим спор. А теперь рассказывайте, что хорошего в Армении.,.»
Так что, начало беседы было игрой, злой игрой?.. Человек смотрел на Варужана обезоруженно, с ожиданием в глазах. В зале стояла тишина, никто не играл в нарды, никто даже кофе не пил. Может, и эта желчная атака — всего лишь акт самощазиты, черепаший панцирь, а под панцирем — воспаленный, больной Арменией нерв?
«Что хорошего? За последние пять-шесть лет столько всего хорошего произошло, что не знаю, с чего начать...»
И вдруг гримаса Тучяна:
«Хорошее? В вашей Армении?..»
Нет, черепаший панцирь уже давно сделался для его собеседника кожей...
«Ладно, начну с плохого. В прошлом году в Ереване землетрясение было...»
«Землетрясение? А почему об этом не писали? Впрочем, что в вашей печати пишут...»
«Несколько улиц стерто с лица земли, тысячи людей остались без крова...»
«Да что вы говорите?» — простонал один старик.
«В сентябре, наверно, многие школы закроют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149