— Раз пришел Арам Тиграныч, будем пировать.
Отчего Варужану вдруг вспомнилась сейчас Егинэ?.. Успеет ли он повидать ее до отхода поезда? Неизвестно, когда завершится это пиршество...
Саакануш распевала вдохновенно и фальшиво, внимательно слушал ее только муж, да и то слух его был обращен к жене, а взгляд к начальству. «Он человек молодой и хочет продвинуться,— подумал Варужан.— Однажды, когда представится такая возможность, кто-нибудь Араму Теруняну напомнит: жена его хорошо поет, дома у Андраника Симоняна помните, как пела...»
Принесли пиво в жестяных банках. Варужан тут же вскрыл свою банку и стал пить прямо из нее, пиво было холодным, хотя показалось ему не очень свежим.
— У такого пива особый вкус,— раздался голос Врама Симоняна.— Чешское! В бутылках не то.
Но Варужан заметил, что Симонян едва отхлебнул глоток и лицо его выразило отвращение. У него наверняка язва желудка, подумал Варужан и сказал вроде бы сам себе:
— Во-первых, не чешское, а голландское. И в банках за границей пиво самое дешевое. А вы, Врам Мамбреич, пиво вообще не любите — просто пробуете, потому что не наше, не всегда такое найдешь.
Симонян хотел что-то возразить, но смолчал.
— Эх, нелегко с писателями,— искренне вздохнул судья.— Не знаешь, чего от них ждать...
Варужан язвительно улыбнулся и процедил сквозь зубы:
— В отличие от некоторых судей, которые еще до судебного разбирательства наперед знают, что скажут.
— Я ж тебе говорил, что ты станешь героем романа,— загоготал Зарзанд Майсурян.— Надо было встать, превознести писателя.
Да, прокурор, точно, напоминает запотевшую пивную бутылку, а череп его — великолепная пробка, в течение многих лет не дающая вытечь из него застоявшейся густой пене.
Варужан с усмешкой взглянул на него и залпом выпил рюмку — чего? — коньяка, водки? Не разобрал.
— Да я ведь...— Судья походил на японские часы, которые периодически сами заводятся.— Знаете, как я уважаю писателей... У меня полдома — книги.
— Половина дома у вас лишняя,— сказал Варужан, не уточняя, какая половина. Однако тут же добавил: — Вы книги кубометрами покупаете?
Сидящие за столом люди в тревоге замолчали, Арам Терунян взглянул на Варужана хмуро, будто готовясь что-то сказать, а потом просто улыбнулся.
Эта улыбка придала уверенности Враму Симоняну.
— Дела не пером делают, Варужан Арменакович,— сказал он со снисходительной улыбкой, но подчеркнутым чувством собственного достоинства.— Другие делают.
«Откуда ему известно мое отчество?» Змея, свернувшаяся клубком внутри Варужана, вдруг взвилась на хвосте, и блеснул ее полный яда зуб:
— Пока что вы займитесь своим главным делом: лейте джермук в фужер первого секретаря, товарищ второй секретарь...
Через несколько часов, приняв в гостиничном номере холодный душ (простояв под ним долго, обстоятельно), Варужан Ширакян будет безнадежно пытаться оживить в памяти продолжение застолья, но многое окажется в тумане, причем в тумане, горьковатом на вкус, как дым непривычной сигареты. Почему с первых же минут он с презрительным смешком отнесся к гостям Андраника Симоняна? Ведь никого из них он не знал. Почему накопившийся в нем яд выплеснулся разом и столь непотребно? Почему застолье вдруг сделалось невыносимым для него? Почему слова, сказанные за столом, вдруг выстроились в ряд между ним и правдой? Он перепугался, что вот-вот сделается одним из этих людей и ему начнут нравиться пустые восхваления его собственной личности, которые окружающие плевком прилепляют к его лбу наподобие обесцененных облигаций? А может, пробудилась в нем давняя склонность распознавать людей с первого взгляда, пробудилось болезненное желание преподать урок? Или снова подняло голову чувство собственной непогрешимости, сладостная иллюзия собственного морального превосходства? Словно и не было этих долгих месяцев нравственных терзаний, словно не он ставил вопросительный знак над всей своей жизнью. Так отчего же он так распалился, когда стали пить за здоровье Арама Теруняна и каждый, опережая другого, старался превознести повыше первого секретаря? «Это было пятиборье в подхалимстве,— оформил он свою мысль словесно,— и каждый занял первое место». И усмехнулся.
Сейчас, после холодного душа, припоминая этот момент, он усмехнулся еще раз и сказал себе: «Ты озлобленный зануда, Варужан. Ведь можно было смолчать или просто чокнуться со словами «рад знакомству». Тем паче что Терунян тебе понравился! Настроен ты был на противоположное, и тем не менее он тебе понравился. Молодой еще человек с побелевшими висками, в глазах забота, мысль, утомление — тосты слушал он рассеянно, не вникая. Ты ведь мог сказать, например, что хотел бы познакомиться с ним поближе, разглядеть получше ношу, которую он несет на своих плечах, и прочее тому подобное, ни к чему не обязывающее. Но вместо этого ты ухмыльнулся, убежденный в мудрости слов, которые сейчас изречешь, и произнес: «Я бы очень хотел, чтобы здесь сидящие повторили свои речи тогда, когда вы не будете их первым секретарем». Терунян снисходительно улыбнулся: «Не уверен, что будут сказаны эти же слова, но сейчас я их слушаю с тем же чувством, с каким вы только что выслушивали слова о себе.— И обратился к сидевшим за столом: — А вас всех я хочу поблагодарить. Наверно, каждому нужно, чтобы его время от времени гладили по голове. Как говорят гюмрийцы: пока я не такой, но, захотите, стану...»
Варужан осекся — не ждал подобной отповеди. Терунян сделал незаметное обманчивое движение, как опытный футболист, который не грубо, а ловко передает мяч другому, отдаляя его от противника. Тебе бы перехватить этот мяч, ухмыльнуться бы над собственной занудной серьезностью, но ты изрек: «Пьете друг за друга, славословите друг друга и все оказываетесь хорошими людьми — один другого
лучше. И я заодно с вами.— Вот на этой бы ухмылке над собой тебе и закончить, но тебя понесло дальше:— За каким бы столом я ни сидел, там собирались исключительно хорошие люди. А вы не знаете, где собираются плохие? Я так соскучился по столу, где и плохие бы люди тоже были...» В твоих словах, безусловно, была доля истины, но к чему излишняя серьезность? Скажи ты все это со смешком, причисли себя к этим самым «хорошим людям», и все было бы иначе. Почему ты не бунтовал, когда те же люди превозносили тебя? А ведь, кроме Андраника, Теруняна и Саакануш, тебя никто не читал, тут к цыганке ходить не надо. Твое раздражение вызвал судья? Ну и что? Когда тот восхвалял достоинства Теруняна, его удивительный такт в обращении с людьми, зачем ты процедил сквозь зубы: «А разве излишни эти качества для судьи?» — «То есть? Не понял вашего намека?» — судье не хотелось стычки, к тому же у него явно разболелась печень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Отчего Варужану вдруг вспомнилась сейчас Егинэ?.. Успеет ли он повидать ее до отхода поезда? Неизвестно, когда завершится это пиршество...
Саакануш распевала вдохновенно и фальшиво, внимательно слушал ее только муж, да и то слух его был обращен к жене, а взгляд к начальству. «Он человек молодой и хочет продвинуться,— подумал Варужан.— Однажды, когда представится такая возможность, кто-нибудь Араму Теруняну напомнит: жена его хорошо поет, дома у Андраника Симоняна помните, как пела...»
Принесли пиво в жестяных банках. Варужан тут же вскрыл свою банку и стал пить прямо из нее, пиво было холодным, хотя показалось ему не очень свежим.
— У такого пива особый вкус,— раздался голос Врама Симоняна.— Чешское! В бутылках не то.
Но Варужан заметил, что Симонян едва отхлебнул глоток и лицо его выразило отвращение. У него наверняка язва желудка, подумал Варужан и сказал вроде бы сам себе:
— Во-первых, не чешское, а голландское. И в банках за границей пиво самое дешевое. А вы, Врам Мамбреич, пиво вообще не любите — просто пробуете, потому что не наше, не всегда такое найдешь.
Симонян хотел что-то возразить, но смолчал.
— Эх, нелегко с писателями,— искренне вздохнул судья.— Не знаешь, чего от них ждать...
Варужан язвительно улыбнулся и процедил сквозь зубы:
— В отличие от некоторых судей, которые еще до судебного разбирательства наперед знают, что скажут.
— Я ж тебе говорил, что ты станешь героем романа,— загоготал Зарзанд Майсурян.— Надо было встать, превознести писателя.
Да, прокурор, точно, напоминает запотевшую пивную бутылку, а череп его — великолепная пробка, в течение многих лет не дающая вытечь из него застоявшейся густой пене.
Варужан с усмешкой взглянул на него и залпом выпил рюмку — чего? — коньяка, водки? Не разобрал.
— Да я ведь...— Судья походил на японские часы, которые периодически сами заводятся.— Знаете, как я уважаю писателей... У меня полдома — книги.
— Половина дома у вас лишняя,— сказал Варужан, не уточняя, какая половина. Однако тут же добавил: — Вы книги кубометрами покупаете?
Сидящие за столом люди в тревоге замолчали, Арам Терунян взглянул на Варужана хмуро, будто готовясь что-то сказать, а потом просто улыбнулся.
Эта улыбка придала уверенности Враму Симоняну.
— Дела не пером делают, Варужан Арменакович,— сказал он со снисходительной улыбкой, но подчеркнутым чувством собственного достоинства.— Другие делают.
«Откуда ему известно мое отчество?» Змея, свернувшаяся клубком внутри Варужана, вдруг взвилась на хвосте, и блеснул ее полный яда зуб:
— Пока что вы займитесь своим главным делом: лейте джермук в фужер первого секретаря, товарищ второй секретарь...
Через несколько часов, приняв в гостиничном номере холодный душ (простояв под ним долго, обстоятельно), Варужан Ширакян будет безнадежно пытаться оживить в памяти продолжение застолья, но многое окажется в тумане, причем в тумане, горьковатом на вкус, как дым непривычной сигареты. Почему с первых же минут он с презрительным смешком отнесся к гостям Андраника Симоняна? Ведь никого из них он не знал. Почему накопившийся в нем яд выплеснулся разом и столь непотребно? Почему застолье вдруг сделалось невыносимым для него? Почему слова, сказанные за столом, вдруг выстроились в ряд между ним и правдой? Он перепугался, что вот-вот сделается одним из этих людей и ему начнут нравиться пустые восхваления его собственной личности, которые окружающие плевком прилепляют к его лбу наподобие обесцененных облигаций? А может, пробудилась в нем давняя склонность распознавать людей с первого взгляда, пробудилось болезненное желание преподать урок? Или снова подняло голову чувство собственной непогрешимости, сладостная иллюзия собственного морального превосходства? Словно и не было этих долгих месяцев нравственных терзаний, словно не он ставил вопросительный знак над всей своей жизнью. Так отчего же он так распалился, когда стали пить за здоровье Арама Теруняна и каждый, опережая другого, старался превознести повыше первого секретаря? «Это было пятиборье в подхалимстве,— оформил он свою мысль словесно,— и каждый занял первое место». И усмехнулся.
Сейчас, после холодного душа, припоминая этот момент, он усмехнулся еще раз и сказал себе: «Ты озлобленный зануда, Варужан. Ведь можно было смолчать или просто чокнуться со словами «рад знакомству». Тем паче что Терунян тебе понравился! Настроен ты был на противоположное, и тем не менее он тебе понравился. Молодой еще человек с побелевшими висками, в глазах забота, мысль, утомление — тосты слушал он рассеянно, не вникая. Ты ведь мог сказать, например, что хотел бы познакомиться с ним поближе, разглядеть получше ношу, которую он несет на своих плечах, и прочее тому подобное, ни к чему не обязывающее. Но вместо этого ты ухмыльнулся, убежденный в мудрости слов, которые сейчас изречешь, и произнес: «Я бы очень хотел, чтобы здесь сидящие повторили свои речи тогда, когда вы не будете их первым секретарем». Терунян снисходительно улыбнулся: «Не уверен, что будут сказаны эти же слова, но сейчас я их слушаю с тем же чувством, с каким вы только что выслушивали слова о себе.— И обратился к сидевшим за столом: — А вас всех я хочу поблагодарить. Наверно, каждому нужно, чтобы его время от времени гладили по голове. Как говорят гюмрийцы: пока я не такой, но, захотите, стану...»
Варужан осекся — не ждал подобной отповеди. Терунян сделал незаметное обманчивое движение, как опытный футболист, который не грубо, а ловко передает мяч другому, отдаляя его от противника. Тебе бы перехватить этот мяч, ухмыльнуться бы над собственной занудной серьезностью, но ты изрек: «Пьете друг за друга, славословите друг друга и все оказываетесь хорошими людьми — один другого
лучше. И я заодно с вами.— Вот на этой бы ухмылке над собой тебе и закончить, но тебя понесло дальше:— За каким бы столом я ни сидел, там собирались исключительно хорошие люди. А вы не знаете, где собираются плохие? Я так соскучился по столу, где и плохие бы люди тоже были...» В твоих словах, безусловно, была доля истины, но к чему излишняя серьезность? Скажи ты все это со смешком, причисли себя к этим самым «хорошим людям», и все было бы иначе. Почему ты не бунтовал, когда те же люди превозносили тебя? А ведь, кроме Андраника, Теруняна и Саакануш, тебя никто не читал, тут к цыганке ходить не надо. Твое раздражение вызвал судья? Ну и что? Когда тот восхвалял достоинства Теруняна, его удивительный такт в обращении с людьми, зачем ты процедил сквозь зубы: «А разве излишни эти качества для судьи?» — «То есть? Не понял вашего намека?» — судье не хотелось стычки, к тому же у него явно разболелась печень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149