Теперь старики показались ему изваяниями на скамейках. Только вот постаментов нет и не предвидятся. Никто не спросил его, почему он сбрил бороду,— не заметили. Они уже давно, очень давно не замечают изменений.
Надо привыкать к судьбе памятника, вспомнил он слова Багратуни и грустно подумал: мне вот тоже надо привыкать, только к другому.
У памятников нет дома, и у меня его уже нет. Но памятники не мерзнут и не имеют желудка.
Направился к ближайшей станции метро. Решил чуть-чуть покататься и потом ехать к бабушке. Вдруг почувствовал, как соскучился по городу. А ведь отсутствовал меньше трех недель.
Врам Багратуни интересный старик, и есть у него хорошие страницы (вспомнил вдруг библиотеку, Егинэ), только вот смотрит он на армянскую историю как на собственный приусадебный участок: все мое — от Ара Прекрасного и Шамирам до канала Арзни — Шамирам, от урартийских ручьев до Арпа — Севана. И армянская трагедия ему принадлежит. Он — миллионер национальной боли и скуп, как всякий миллионер: ни на копейку боли другому не уступит... Не преувеличивает ли Варужан? Вопрос этот заставил его засомневаться, а сомнение вызвало радость. Байка это или быль, не известно, но рассказывают, что одна ИЗ трех дочек Багратуни сказала: «Пап, давай продадим телевизор. Л то вдруг нам по ошибке покажется: то, что ты проповедуешь с экрана, и к нам относится».
В горсовет Багратуни отправился, наверно, решать квартирный вопрос одной из своих дочек, подумал Варужан. И усмешка застыла на его лице: он показался себе злым и нудным.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Уже было за полночь, и Варужан кивнул жене:
— Пошли, Мари, а то бабушка дошла только до тысяча девятьсот восемнадцатого года...
Да, бабушка Нунэ этим вечером и впрямь была на удивление словоохотливой, тысяча и одна история пришла ей вдруг на память. В конце концов она заставила Варужана подробно рассказать ей об Америке, об отце, о тамошнем брате и сестре.
(Когда Варужан позвонил в дверь дедовского дома, к его удивлению, дверь открыла Мари и сразу зашептала: «Я сказала, что ты мне звонил с места своей добровольной ссылки, сообщил, когда приезжаешь, и просил меня быть здесь... Ты ведь мог мне позвонить?.. Бабушка смотрит... Поцелуй меня хоть для виду...»)
Уж бабушку-то Варужан очень любил и огорчать ее не хотел бы, особенно перед ее юбилеем. Он весьма тепло поцеловал жену, прикинувшись соскучившимся мужем, и даже отпустил ей комплимент: «Ты похорошела...» Бабушка просияла: «А когда моя сноха некрасивой была? Она всегда как царица».
Весь вечер они успешно разыгрывали спектакль двух актеров.
Теперь нужно было уйти, стерев с лица театральный грим, сбросив маски.
— Куда? — всплеснула руками бабушка Нунэ.— Это что, не ваш дом? Вон ваша комната — поднимайтесь наверх и спите.
— Конечно, Варужан,— сказал дядя.— Зачем вам уходить? В такой час у нас тут и машины не поймаешь.
Варужан сделал безнадежную попытку сослаться на то, что ночью ему хочется поработать. Тут уж возразил Арам:
- Чистой бумаги дома навалом, а вот бензин у меня кончился.
— В кои-то веки ты появился,— вздохнула бабушка.— Вдруг увидишь— утром уж меня нету...
— У бабушки утром сердечный приступ был,— зашептал на ухо Варужану Арам.— Ты приехал, она ожила. Будь человеком...
Варужан перехватил взгляд Мари — боль, плескавшуюся в ее глазах, разглядел он один, а другие видели только ее очень красивые глаза и желание остаться.
— Ты мне уж не надрывай сердца, милый... Оно у меня и без того надорвано,— сказала бабушка.
А Мари отозвалась:
— Если у тебя работа, иди... А я... я еще до твоего приезда обещала бабушке эклеры испечь.
— Да, да! — закивала бабушка.— Кто еще такие эклеры печет, как наша Мари?
Варужан был повержен и обезоружен, путь к отступлению ему отрезали — уйти означало заронить семя сомнения в усталое бабушкино сердце. В ушах стоял шепот Арама: «Утром у нее сердечный приступ был».
Точку поставила Нуник:
— Пойду кофе сварю. Если собираешься ночью работать, это важнее чернил.— И повернулась к бабушке: — Кто варит такой кофе, как я? — И сама же ответила: — Только бабушка.
Арам развеял последнее облачко:
— Обе Нуники, и обе хвастунишки. Что с них возьмешь? Гюмрий-ская бабушка и внучка гюмрийской бабушки.
Нуник побежала в кухню.
— А мы так и не поговорили,— сказал Тигран.— Может быть, утром?.. Нам есть о чем поговорить, Варужан.
— Тсс! — приложил Арам палец к губам, скосив глаза на бабушку. Как только вошли в комнату, Варужан подкинул в камин дров и выключил свет.
— Я лягу на диване, Мари.
— Хоть на минутку свет включи...
Зеленый абажур придал комнате окраску весеннего леса.
— Дай мне одну подушку и покрывало.
В зеленоватом освещении комнаты Варужан увидел на письменном столе пачку бумаги и самописку. На верхнем чистом листе был нарисован фломастером большой вопросительный знак. Арамовых рук дело. Улыбнулся.
— Ничего, если я закурю?
— Кури,— сказала Мари.— Когда я тебе что запрещала? Голос у нее был жалкий, беззащитный. Варужан погасил свет и только теперь взглянул в сторону жены. Память оживила в нем другие картины. Мари лежала на той самой кровати, на которой когда-то мучительно умирала мать Варужана. В углу, где стояла кровать, было абсолютно темно, светлело лишь одно пятно — видимо, голая рука Мари. Мари лежала тихо, будто не Дыша, и Варужану почудилось, что он один в комнате, да и на всем белом свете. В сорок четвертом, когда
пришла бумага, что отец пропал без вести, матери было двадцать два года. Она не поверила. Не поверила и после сорок пятого, когда вернулись все, кому суждено было вернуться. Мать была красивая, обаятельная, и многие просили ее руки. «Ребенка мы вырастим,— сдерживая боль, сказал дед Ширак. Ребенком был Варужан.— А ты, доченька, заживо себя не хорони. Ты ни в чем не виновата...» — «Значит, гоните меня? — спокойно возразила мать.— Если даже гнать будете, все равно не уйду...» И вот в шестьдесят втором году... Сперва от отца пришло письмо, потом тяжелая посылка. Первым стал читать письмо дед Ширак, и на лице его мало-помалу угасал свет. Так свечка погорит-погорит и погаснет. Мать выхватила у него из рук письмо и не просто прочитала его, а как бы проглотила глазами. Отец писал, что живет в Америке, давно женат, двое детей. «Прости меня, Ашхен, прости. Моя жизнь так сложилась...»
Самые красивые подарки предназначались матери. В этой комнате, перед этим камином, мать с сыном просидели всю ночь, и тикин Ашхен один за другим побросала в огонь подарки — даже золотой браслет, не только пестрые коробочки с пудрой и помадой. Страшный это был костер. Комната наполнилась удушливой гарью от паленой материи и каким-то химическим, ядовитым дымом, но мать ничего не чувствовала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Надо привыкать к судьбе памятника, вспомнил он слова Багратуни и грустно подумал: мне вот тоже надо привыкать, только к другому.
У памятников нет дома, и у меня его уже нет. Но памятники не мерзнут и не имеют желудка.
Направился к ближайшей станции метро. Решил чуть-чуть покататься и потом ехать к бабушке. Вдруг почувствовал, как соскучился по городу. А ведь отсутствовал меньше трех недель.
Врам Багратуни интересный старик, и есть у него хорошие страницы (вспомнил вдруг библиотеку, Егинэ), только вот смотрит он на армянскую историю как на собственный приусадебный участок: все мое — от Ара Прекрасного и Шамирам до канала Арзни — Шамирам, от урартийских ручьев до Арпа — Севана. И армянская трагедия ему принадлежит. Он — миллионер национальной боли и скуп, как всякий миллионер: ни на копейку боли другому не уступит... Не преувеличивает ли Варужан? Вопрос этот заставил его засомневаться, а сомнение вызвало радость. Байка это или быль, не известно, но рассказывают, что одна ИЗ трех дочек Багратуни сказала: «Пап, давай продадим телевизор. Л то вдруг нам по ошибке покажется: то, что ты проповедуешь с экрана, и к нам относится».
В горсовет Багратуни отправился, наверно, решать квартирный вопрос одной из своих дочек, подумал Варужан. И усмешка застыла на его лице: он показался себе злым и нудным.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Уже было за полночь, и Варужан кивнул жене:
— Пошли, Мари, а то бабушка дошла только до тысяча девятьсот восемнадцатого года...
Да, бабушка Нунэ этим вечером и впрямь была на удивление словоохотливой, тысяча и одна история пришла ей вдруг на память. В конце концов она заставила Варужана подробно рассказать ей об Америке, об отце, о тамошнем брате и сестре.
(Когда Варужан позвонил в дверь дедовского дома, к его удивлению, дверь открыла Мари и сразу зашептала: «Я сказала, что ты мне звонил с места своей добровольной ссылки, сообщил, когда приезжаешь, и просил меня быть здесь... Ты ведь мог мне позвонить?.. Бабушка смотрит... Поцелуй меня хоть для виду...»)
Уж бабушку-то Варужан очень любил и огорчать ее не хотел бы, особенно перед ее юбилеем. Он весьма тепло поцеловал жену, прикинувшись соскучившимся мужем, и даже отпустил ей комплимент: «Ты похорошела...» Бабушка просияла: «А когда моя сноха некрасивой была? Она всегда как царица».
Весь вечер они успешно разыгрывали спектакль двух актеров.
Теперь нужно было уйти, стерев с лица театральный грим, сбросив маски.
— Куда? — всплеснула руками бабушка Нунэ.— Это что, не ваш дом? Вон ваша комната — поднимайтесь наверх и спите.
— Конечно, Варужан,— сказал дядя.— Зачем вам уходить? В такой час у нас тут и машины не поймаешь.
Варужан сделал безнадежную попытку сослаться на то, что ночью ему хочется поработать. Тут уж возразил Арам:
- Чистой бумаги дома навалом, а вот бензин у меня кончился.
— В кои-то веки ты появился,— вздохнула бабушка.— Вдруг увидишь— утром уж меня нету...
— У бабушки утром сердечный приступ был,— зашептал на ухо Варужану Арам.— Ты приехал, она ожила. Будь человеком...
Варужан перехватил взгляд Мари — боль, плескавшуюся в ее глазах, разглядел он один, а другие видели только ее очень красивые глаза и желание остаться.
— Ты мне уж не надрывай сердца, милый... Оно у меня и без того надорвано,— сказала бабушка.
А Мари отозвалась:
— Если у тебя работа, иди... А я... я еще до твоего приезда обещала бабушке эклеры испечь.
— Да, да! — закивала бабушка.— Кто еще такие эклеры печет, как наша Мари?
Варужан был повержен и обезоружен, путь к отступлению ему отрезали — уйти означало заронить семя сомнения в усталое бабушкино сердце. В ушах стоял шепот Арама: «Утром у нее сердечный приступ был».
Точку поставила Нуник:
— Пойду кофе сварю. Если собираешься ночью работать, это важнее чернил.— И повернулась к бабушке: — Кто варит такой кофе, как я? — И сама же ответила: — Только бабушка.
Арам развеял последнее облачко:
— Обе Нуники, и обе хвастунишки. Что с них возьмешь? Гюмрий-ская бабушка и внучка гюмрийской бабушки.
Нуник побежала в кухню.
— А мы так и не поговорили,— сказал Тигран.— Может быть, утром?.. Нам есть о чем поговорить, Варужан.
— Тсс! — приложил Арам палец к губам, скосив глаза на бабушку. Как только вошли в комнату, Варужан подкинул в камин дров и выключил свет.
— Я лягу на диване, Мари.
— Хоть на минутку свет включи...
Зеленый абажур придал комнате окраску весеннего леса.
— Дай мне одну подушку и покрывало.
В зеленоватом освещении комнаты Варужан увидел на письменном столе пачку бумаги и самописку. На верхнем чистом листе был нарисован фломастером большой вопросительный знак. Арамовых рук дело. Улыбнулся.
— Ничего, если я закурю?
— Кури,— сказала Мари.— Когда я тебе что запрещала? Голос у нее был жалкий, беззащитный. Варужан погасил свет и только теперь взглянул в сторону жены. Память оживила в нем другие картины. Мари лежала на той самой кровати, на которой когда-то мучительно умирала мать Варужана. В углу, где стояла кровать, было абсолютно темно, светлело лишь одно пятно — видимо, голая рука Мари. Мари лежала тихо, будто не Дыша, и Варужану почудилось, что он один в комнате, да и на всем белом свете. В сорок четвертом, когда
пришла бумага, что отец пропал без вести, матери было двадцать два года. Она не поверила. Не поверила и после сорок пятого, когда вернулись все, кому суждено было вернуться. Мать была красивая, обаятельная, и многие просили ее руки. «Ребенка мы вырастим,— сдерживая боль, сказал дед Ширак. Ребенком был Варужан.— А ты, доченька, заживо себя не хорони. Ты ни в чем не виновата...» — «Значит, гоните меня? — спокойно возразила мать.— Если даже гнать будете, все равно не уйду...» И вот в шестьдесят втором году... Сперва от отца пришло письмо, потом тяжелая посылка. Первым стал читать письмо дед Ширак, и на лице его мало-помалу угасал свет. Так свечка погорит-погорит и погаснет. Мать выхватила у него из рук письмо и не просто прочитала его, а как бы проглотила глазами. Отец писал, что живет в Америке, давно женат, двое детей. «Прости меня, Ашхен, прости. Моя жизнь так сложилась...»
Самые красивые подарки предназначались матери. В этой комнате, перед этим камином, мать с сыном просидели всю ночь, и тикин Ашхен один за другим побросала в огонь подарки — даже золотой браслет, не только пестрые коробочки с пудрой и помадой. Страшный это был костер. Комната наполнилась удушливой гарью от паленой материи и каким-то химическим, ядовитым дымом, но мать ничего не чувствовала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149