.. Какой был чистый день... (Три строки были зачеркнуты, причем в сильном раздражении — в шариковой ручке, видимо, кончилась паста, и Мигран с такой силой давил на кончик стержня, что бумага не выдержала, слегка порвалась. Дальше он продолжал писать уже карандашом.) Эх, Варужан, Варужан... Сколько несуразицы мы наговорили друг другу! И знаешь, в чем фокус: во мне стерлось все, что я тебе говорил, а вот твои фразы помню в гнусных подробностях. А ты, наверно, только мои помнишь, да?.. Впрочем, нет, свои литературные щипки я помню. Меня всегда раздражало кисельное добро в твоих вещах (слово «кисельное» было зачеркнуто, Мигран, видимо, подыскивал другое слово, ко, не найдя, опять над зачеркнутым написал «кисельное»), хотя в минуты, когда я о тебе думал хорошо, поражался: как при своем трудном детстве ты сумел сохранить в себе столько доброты (если даже ты и не добр, то очень хочешь быть добрым — в этом я, представь, не сомневаюсь... а ведь ты имел право озлобиться). Последняя твоя повесть, Варужан, иного свойства. Ты и в ней добр, но доброта твоя кисловата и чуть-чуть колется. (Хорошо, верно, «кисловатая доброта»?) И потом, в этой книге ты уже не пытаешься пригладить своих героев (разве можно научить доброте — это что, таблица умножения?), а сострадаешь им. Твой главный герой, в кагором, безусловно, есть и ты сам, мечется между
счастьем и истиной. Молодец, я вдруг увидел, что в тебе завелся червь сомнения. Но даже в этой книге ты больше смотришь, чем видишь. А талант в том, чтобы видеть,— все люди смотрят. Мы не врачи, Ва-ружан, мы — сама боль. Жаль, не я эти слова произнес первый. Ты же хочешь быть врачом. Ну, будь уж тогда хирургом, а ты терапевт, врач-советчик. Желаешь лечить? В таком случае пропусти через себя чужую боль — схватись десятью пальцами за провод высокого напряжения и терпи. Ори, зови на помощь хоть бога, хоть черта, но не выпускай провода из рук. Сумеешь?.. Я не сумел, Варужан, и, видимо, потому несколько озлобился, хотя в меньшей степени, чем ты полагаешь. Я знаю, многие мои книги тебе нравятся, но ты хвалишь их тайком, про себя, в своих четырех стенах. А жаль... Знаешь, твои и мои книги —-почти сородичи, и, если мы с тобой даже ссоримся, книги наши живут в ладу и в мире. Мы с тобой, Варужан, не чуждые, а просто разные. Пиши трудно, но пиши, Варужан, потому что от писателя остается только одно — его книги. По части добрых дел (какой мерзкий стиль «по части добрых дел» — тьфу!) люди забывчивы, добро нельзя переиздать, а книги — можно...»
...Рука сама потянулась под пальто, к нагрудному карману пиджака, там лежало письмо Миграна, Варужан мог его перечитать прямо сейчас, на улице. Но не стал. И его собственное письмо Миграну лежало вместе с этим — то самое, что написалось вместо некролога. Прямо в тот день, когда Гаянэ принесла ему письмо Миграна, Варужан, прочитав, отыскал среди бумаг свое письмо ему, сложил их вместе и положил в нагрудный карман. «Пусть наши с Миграном письма читают друг друга»,— подумал с печальной усмешкой.
Мигран, Мигран...Когда-то он был общительным, сам организовывал дружеские вечеринки, острил, пел, но после первого же успеха его как подменили. Стал замкнутым, ушел с работы («у писателя должна быть единственная собеседница — вечность»), начал с усмешкой относиться ко всем писателям, как прошлым, так и настоящим, и изрекать самые обыденные вещи как пророческие заповеди. И вот первая же неудача его сломила.
«Ты весь день тратишь на помощь одному, второму, третьему,— однажды сказал он Варужану еще до того, как между ними пробежала кошка.— Предположим, одному, троим, пятерым ты помог.. Разве несправедливость от этого исчезнет? Лучше пиши рассказы, романы».
И Мари была с ним заодно: «Этим просьбам, заявлениям не будет конца. Вместо любого из этих дел, отнимающих у тебя время, ты мог бы написать книгу».— «А мне, дураку, казалось, что помочь человеку в трудную минуту не меньшее дело, чем очередной рассказ». В его ответе сработал, скорее, инстинкт самозащиты, но эти слова оставили в его душе некий осадок. Подумалось: а может быть, правы Мигран, Мари, может быть, именно эти бесконечные дела отрывают его от литературы? Пока Мигран в своей башне из слоновой кости, расположенной на четвертом этаже, поворачивает и так, и эдак, на восемь ладов, одну фразу, он зарывается в редакционные дела, вступает в схватки, свя-
занные с просьбами одного-второго-третьего, иногда у него не хватает времени не то что доработать — пррчитать написанное! И его сковало безразличие — стал отстраненно выслушивать людей. Может быть, именно в такой момент и приходила Сюзи? Неуспех Малумяна сначала обрадовал Варужана (в нем шевелилось нечто вроде зависти к Миграну, и друзьями они уже не были), но потом стали обуревать сомнения: ты, Мигран, хуже пишешь, отчего? Ведь все у тебя вроде бы есть: имя, слава и единственная собеседница — вечность? А?..
Свою собственную последнюю повесть Варужан переписал дважды — ему казалось, ничего лучшего он не создал. И вдруг разгромная желчная статья. Придира, буквоед критик Алемян не поленился посчитать все многоточия в его повести — оказалось их пятьсот шестьдесят восемь. Варужан показал повесть преподавателю армянского языка, тот сказал, что в ряде случаев уместнее точка. Когда повесть выходила отдельной книгой, Варужан в ярости перечеркнул все многоточия. «Что вы натворили?» — удивился тот же учитель. Ничего, точка, по крайней мере, бесспорнее. Какой великолепный бухгалтер получился бы из Алемяна!.. Видимо, права Сюзи: твои недоброжелатели забеспокоились от того, что ты стал писать лучше,— прежние твои произведения их не слишком беспокоили.
Злополучная повесть...Варужан никому не признавался, но страшно устал — устал от своих героев, которые так безропотно ему повинуются; только прикажет, тут же все исполняют. Варужану захотелось исчезнуть, раствориться в собственных персонажах или — как это делается в кино — проникнуть со скрытой камерой в их внутренний мир, подслушать их страдания, сомнения, молчание и записать все с натуры. Задумал три повести с прежними, но повзрослевшими героями. Что в них изменится, в чем они станут богаче, в чем беднее? А стиль, приемы останутся старые — сам Варужан не будет участником событий. Говорят, хорош тот режиссер, который умирает в актере. Варужану захотелось умереть в своих героях... Видимо, поспешил напечатать первую повесть — надо было написать еще следующие две, пусть герои созрели бы, в первой повести многое не завершено (поскольку не завершены герои), образы эскизны, в них мало плоти. Да, поспешил... Добавил новую гирю на штангу — надо было сделать одну-две попытки, сосредоточиться, напрячь мускулы, а он попытался с пылу с жару оторвать от земли и поднять штангу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
счастьем и истиной. Молодец, я вдруг увидел, что в тебе завелся червь сомнения. Но даже в этой книге ты больше смотришь, чем видишь. А талант в том, чтобы видеть,— все люди смотрят. Мы не врачи, Ва-ружан, мы — сама боль. Жаль, не я эти слова произнес первый. Ты же хочешь быть врачом. Ну, будь уж тогда хирургом, а ты терапевт, врач-советчик. Желаешь лечить? В таком случае пропусти через себя чужую боль — схватись десятью пальцами за провод высокого напряжения и терпи. Ори, зови на помощь хоть бога, хоть черта, но не выпускай провода из рук. Сумеешь?.. Я не сумел, Варужан, и, видимо, потому несколько озлобился, хотя в меньшей степени, чем ты полагаешь. Я знаю, многие мои книги тебе нравятся, но ты хвалишь их тайком, про себя, в своих четырех стенах. А жаль... Знаешь, твои и мои книги —-почти сородичи, и, если мы с тобой даже ссоримся, книги наши живут в ладу и в мире. Мы с тобой, Варужан, не чуждые, а просто разные. Пиши трудно, но пиши, Варужан, потому что от писателя остается только одно — его книги. По части добрых дел (какой мерзкий стиль «по части добрых дел» — тьфу!) люди забывчивы, добро нельзя переиздать, а книги — можно...»
...Рука сама потянулась под пальто, к нагрудному карману пиджака, там лежало письмо Миграна, Варужан мог его перечитать прямо сейчас, на улице. Но не стал. И его собственное письмо Миграну лежало вместе с этим — то самое, что написалось вместо некролога. Прямо в тот день, когда Гаянэ принесла ему письмо Миграна, Варужан, прочитав, отыскал среди бумаг свое письмо ему, сложил их вместе и положил в нагрудный карман. «Пусть наши с Миграном письма читают друг друга»,— подумал с печальной усмешкой.
Мигран, Мигран...Когда-то он был общительным, сам организовывал дружеские вечеринки, острил, пел, но после первого же успеха его как подменили. Стал замкнутым, ушел с работы («у писателя должна быть единственная собеседница — вечность»), начал с усмешкой относиться ко всем писателям, как прошлым, так и настоящим, и изрекать самые обыденные вещи как пророческие заповеди. И вот первая же неудача его сломила.
«Ты весь день тратишь на помощь одному, второму, третьему,— однажды сказал он Варужану еще до того, как между ними пробежала кошка.— Предположим, одному, троим, пятерым ты помог.. Разве несправедливость от этого исчезнет? Лучше пиши рассказы, романы».
И Мари была с ним заодно: «Этим просьбам, заявлениям не будет конца. Вместо любого из этих дел, отнимающих у тебя время, ты мог бы написать книгу».— «А мне, дураку, казалось, что помочь человеку в трудную минуту не меньшее дело, чем очередной рассказ». В его ответе сработал, скорее, инстинкт самозащиты, но эти слова оставили в его душе некий осадок. Подумалось: а может быть, правы Мигран, Мари, может быть, именно эти бесконечные дела отрывают его от литературы? Пока Мигран в своей башне из слоновой кости, расположенной на четвертом этаже, поворачивает и так, и эдак, на восемь ладов, одну фразу, он зарывается в редакционные дела, вступает в схватки, свя-
занные с просьбами одного-второго-третьего, иногда у него не хватает времени не то что доработать — пррчитать написанное! И его сковало безразличие — стал отстраненно выслушивать людей. Может быть, именно в такой момент и приходила Сюзи? Неуспех Малумяна сначала обрадовал Варужана (в нем шевелилось нечто вроде зависти к Миграну, и друзьями они уже не были), но потом стали обуревать сомнения: ты, Мигран, хуже пишешь, отчего? Ведь все у тебя вроде бы есть: имя, слава и единственная собеседница — вечность? А?..
Свою собственную последнюю повесть Варужан переписал дважды — ему казалось, ничего лучшего он не создал. И вдруг разгромная желчная статья. Придира, буквоед критик Алемян не поленился посчитать все многоточия в его повести — оказалось их пятьсот шестьдесят восемь. Варужан показал повесть преподавателю армянского языка, тот сказал, что в ряде случаев уместнее точка. Когда повесть выходила отдельной книгой, Варужан в ярости перечеркнул все многоточия. «Что вы натворили?» — удивился тот же учитель. Ничего, точка, по крайней мере, бесспорнее. Какой великолепный бухгалтер получился бы из Алемяна!.. Видимо, права Сюзи: твои недоброжелатели забеспокоились от того, что ты стал писать лучше,— прежние твои произведения их не слишком беспокоили.
Злополучная повесть...Варужан никому не признавался, но страшно устал — устал от своих героев, которые так безропотно ему повинуются; только прикажет, тут же все исполняют. Варужану захотелось исчезнуть, раствориться в собственных персонажах или — как это делается в кино — проникнуть со скрытой камерой в их внутренний мир, подслушать их страдания, сомнения, молчание и записать все с натуры. Задумал три повести с прежними, но повзрослевшими героями. Что в них изменится, в чем они станут богаче, в чем беднее? А стиль, приемы останутся старые — сам Варужан не будет участником событий. Говорят, хорош тот режиссер, который умирает в актере. Варужану захотелось умереть в своих героях... Видимо, поспешил напечатать первую повесть — надо было написать еще следующие две, пусть герои созрели бы, в первой повести многое не завершено (поскольку не завершены герои), образы эскизны, в них мало плоти. Да, поспешил... Добавил новую гирю на штангу — надо было сделать одну-две попытки, сосредоточиться, напрячь мускулы, а он попытался с пылу с жару оторвать от земли и поднять штангу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149