Знаешь, что такое троих поднять, в люди вывести? Ночью ложусь, а вместо сна. четыре часа думаю. О каждом — по часу. Будь у меня трое, на час дольше б в сутки спала.
Варужан засмеялся.
— Смейся, смейся. Даст бог, купишь дом, заведешь ребеночка, тогда посмеешься.— И вдруг спросила: — Сколько тебе лет-то? Сорок пять есть?
— Ладно, уговорила, больше одного заводить не стану. Мне сорок
два года.
— А ты на вид старше. Не обижаешься?
— Да нет, о чем вы, тикин...
— Седа.
— Тикин Седа.
В последний раз обвел взглядом холодную пустоту дома Егинэ, голые стены, пыльный пол, и сердце у него заныло, заныло... Варужан знал, что никогда больше не войдет в эту дверь, не увидит сиротливой квадратной белизны на стене, не сядет в единственное, словно заблудившееся в дороге кресло.
А тикин Седа кресло уже уволакивала к себе. Оно, должно быть, тяжелое, но она его подняла легко, без натуги.
- Отнесу к себе, а то, бедненькое, иззябнется в этом холодильнике,— пошутила и громко засмеялась.
— Иззябнется,— подтвердил Варужан с такой озабоченностью, словно речь шла о ребенке.— Все одинокое мерзнет: и человек, и стул.
— Ты как на грабаре говоришь. Половины не усеку.
...В гостинице Варужан принялся листать тетрадь Егинэ. На каждой странице читал одну-две строчки, один-два абзаца. Это, скорее, походило на дневник, на стенографическую запись всех их бесед и встреч. Только встреча в поезде отсутствовала.
Он будет это читать, читать — возможно, всю жизнь. Только не сейчас — на душе свинцовая тяжесть, голова чугунная.
Сел за письменный стол, взял чистый лист бумаги, и рука сама -вроде бы даже без вмешательства мысли — вывела: «Многоуважаемый Арам Тигранович...» Слова потекли из-под его пера самые нужные, точные, единственные — с их помощью и рассказал он историю одинокой женщины, обитающей в подвале. Описал сырость, стены «в холодном поту», влажные, как кожа людей при высокой температуре, книги. Дважды подчеркнул страшную строчку: «Из своего окна я вижу только
ноги людей». Писал, как для себя, словно для того, чтобы запомнить каждую подробность...«...Я прочитал и подписанный Вами ответ. Представляю, как он был подписан. Писал кто-то другой и с кипой прочих бумаг положил перед Вами на подпись. И Вы, разговаривая с посетителями или по телефону, подписали совершенно машинально. Возможно, подписав, спросили: что это за вопрос? «Вопрос квартиры,— ответили Вам.— По закону не положено». Ну, раз не положено... И Вы тут же подписали следующую бумагу.
Неужели Вы уже успели привыкнуть к человеческой боли? Мне трудно ответить, во имя чего я пишу это письмо,— ведь я ничего не прошу у Вас. Спасибо за то, что прочитали мое письмо, хотя, кто знает, может быть, и оно отправится с Вашей резолюцией к одному из Ваших замов. И тем не менее хочу надеяться, что Вы прочли мои строки, минут на десять запретесь в своем кабинете и, не принимая посетителей и не разговаривая по телефону, покурите, поразмышляете... А эта женщина... она умоляла меня, чтобы я к Вам не обращался, у нее больше нет просьб ни к Вам, ни к белому свету... Поверьте, она живет в собственном склепе. На всякий случай напишу адрес склепа: ул. Туманяна, 40...»
Не стал перечитывать, сложил письмо, сунул в карман, надел пальто, лихорадочно быстро сбежал по лестнице. На улице сыпал снег, меленький-меленький, словно на небесной мельнице мололи зерно. Ва-ружан широко раскрыл рот и глубоко вдохнул — снежная мука растаяла, в горле защекотало.
Почтовый ящик разом проглотил конверт, рука мягко коснулась холодного металла, и вдруг Варужан успокоился. Как хорошо, что все это он сделал сегодня,— через день-два мог бы передумать или просто на все махнуть рукой и уехать. Правда, добавился бы еще один шрам на душе, но шрамом больше, шрамом меньше — что от этого меняется? Да, доставит он Теруняну несколько неприятных минут. Подумал об этом с удовольствием, даже с некоторым злорадством. Взглянул на часы — молодежь вернется из села только часа через три. Обрадовался и, насвистывая что-то себе под нос, медленно пошел пустынной зимней улицей. У колоннады при минеральном источнике тоже было пусто, хотя вода текла и над каждым краном подымался парок. Может, выпить стакан водички, согреться? Засмеялся, прошел мимо.
...Почему все-таки тикин Арусь спросила про Миграна Малумяна? И почему у него так развязался язык? Видимо, была потребность исповедаться перед кем-то, а легче всего это сделать перед человеком, которого больше не увидишь... А вдруг Арам Терунян проникнется сочувствием к тикин Арусь, явится к ней и поможет получить квартиру? Нет, вряд ли. Самое большее — позвонит Андранику Симоняну, тот скажет, что он в курсе, ей квартира не положена. И отчего-то даже обрадовался тому, что это произойдет именно так.
Перед одним санаторием увидел толпу людей. Пожилые люди, а играли в снежки. С удивлением посмотрел на их ребяческое воодушевление....Не слишком ли терзаешься ты, Варужан, из-за Миграна Малумяна? Если бы умер ты, Малумян жалел бы тебя, терзался бы? Говорят: о мертвых либо хорошо, либо ничего. Да, гроб — это челнок, увозящий только тело человека. Так что же осталось от Миграна Малумяна?..
Вместе с рукописью незаконченного романа Гаянэ принесла и письмо Миграна, вернее, черновик письма, тоже незаконченного. Строки исчирканы, кое-где неразборчиво. Варужан прочел письмо залпом, слепив буквы воедино. «Узнал, что ты и в самом деле уехал. А куда, не Знает ни твоя жена, ни твоя редакционная рать. Молодец, в тебе, оказывается, погиб разведчик — Штирлиц, Рихард Зорге. Тебе не кажется, что каждый из нас стал жить в аэропорту? Один улетает, другой прилетает. Мы не успеваем даже проводить друг друга. Ничего, возвратишься из неизвестности... (далее две строки совершенно не разобрать). Хотя я уже не приезжаю, только уезжаю. Возможно, к твоему возвращению вообще уеду навсегда... Помнишь, как мы ходили с тобой на могилу моего брата? Та ночь — самое мое дорогое воспоминание о тебе. Думаешь, этого мало? Когда я, случается, страшно злюсь на тебя, заставляю пробудиться ту ночь... Помнишь, мы с ребятами собрались в «Факеле», потом все разошлись, остались мы с тобой. Мы едва держались на ногах, и вдруг я говорю: хочу сходить на могилу брата. Доехали до кладбища. Я хотел идти один, даже настаивал, чтобы ты остался в машине. А ты, ни слова не говоря, пошел за мной следом. Надгробные плиты были покрыты снегом, могилу брата найти было невозможно. Я, как в лихорадке, принялся смахивать снег с одного надгробия, со второго, с третьего. Смотрю: ты молча делаешь то же самое. Потом увидел, что ты без перчаток. Снял одну, протянул тебе, чтоб у каждого мерзло только по одной руке. Какой был чудесный день, да?.. Я в конце концов нашел надгробие брата, мы около получаса постояли над его могилой по колено в снегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Варужан засмеялся.
— Смейся, смейся. Даст бог, купишь дом, заведешь ребеночка, тогда посмеешься.— И вдруг спросила: — Сколько тебе лет-то? Сорок пять есть?
— Ладно, уговорила, больше одного заводить не стану. Мне сорок
два года.
— А ты на вид старше. Не обижаешься?
— Да нет, о чем вы, тикин...
— Седа.
— Тикин Седа.
В последний раз обвел взглядом холодную пустоту дома Егинэ, голые стены, пыльный пол, и сердце у него заныло, заныло... Варужан знал, что никогда больше не войдет в эту дверь, не увидит сиротливой квадратной белизны на стене, не сядет в единственное, словно заблудившееся в дороге кресло.
А тикин Седа кресло уже уволакивала к себе. Оно, должно быть, тяжелое, но она его подняла легко, без натуги.
- Отнесу к себе, а то, бедненькое, иззябнется в этом холодильнике,— пошутила и громко засмеялась.
— Иззябнется,— подтвердил Варужан с такой озабоченностью, словно речь шла о ребенке.— Все одинокое мерзнет: и человек, и стул.
— Ты как на грабаре говоришь. Половины не усеку.
...В гостинице Варужан принялся листать тетрадь Егинэ. На каждой странице читал одну-две строчки, один-два абзаца. Это, скорее, походило на дневник, на стенографическую запись всех их бесед и встреч. Только встреча в поезде отсутствовала.
Он будет это читать, читать — возможно, всю жизнь. Только не сейчас — на душе свинцовая тяжесть, голова чугунная.
Сел за письменный стол, взял чистый лист бумаги, и рука сама -вроде бы даже без вмешательства мысли — вывела: «Многоуважаемый Арам Тигранович...» Слова потекли из-под его пера самые нужные, точные, единственные — с их помощью и рассказал он историю одинокой женщины, обитающей в подвале. Описал сырость, стены «в холодном поту», влажные, как кожа людей при высокой температуре, книги. Дважды подчеркнул страшную строчку: «Из своего окна я вижу только
ноги людей». Писал, как для себя, словно для того, чтобы запомнить каждую подробность...«...Я прочитал и подписанный Вами ответ. Представляю, как он был подписан. Писал кто-то другой и с кипой прочих бумаг положил перед Вами на подпись. И Вы, разговаривая с посетителями или по телефону, подписали совершенно машинально. Возможно, подписав, спросили: что это за вопрос? «Вопрос квартиры,— ответили Вам.— По закону не положено». Ну, раз не положено... И Вы тут же подписали следующую бумагу.
Неужели Вы уже успели привыкнуть к человеческой боли? Мне трудно ответить, во имя чего я пишу это письмо,— ведь я ничего не прошу у Вас. Спасибо за то, что прочитали мое письмо, хотя, кто знает, может быть, и оно отправится с Вашей резолюцией к одному из Ваших замов. И тем не менее хочу надеяться, что Вы прочли мои строки, минут на десять запретесь в своем кабинете и, не принимая посетителей и не разговаривая по телефону, покурите, поразмышляете... А эта женщина... она умоляла меня, чтобы я к Вам не обращался, у нее больше нет просьб ни к Вам, ни к белому свету... Поверьте, она живет в собственном склепе. На всякий случай напишу адрес склепа: ул. Туманяна, 40...»
Не стал перечитывать, сложил письмо, сунул в карман, надел пальто, лихорадочно быстро сбежал по лестнице. На улице сыпал снег, меленький-меленький, словно на небесной мельнице мололи зерно. Ва-ружан широко раскрыл рот и глубоко вдохнул — снежная мука растаяла, в горле защекотало.
Почтовый ящик разом проглотил конверт, рука мягко коснулась холодного металла, и вдруг Варужан успокоился. Как хорошо, что все это он сделал сегодня,— через день-два мог бы передумать или просто на все махнуть рукой и уехать. Правда, добавился бы еще один шрам на душе, но шрамом больше, шрамом меньше — что от этого меняется? Да, доставит он Теруняну несколько неприятных минут. Подумал об этом с удовольствием, даже с некоторым злорадством. Взглянул на часы — молодежь вернется из села только часа через три. Обрадовался и, насвистывая что-то себе под нос, медленно пошел пустынной зимней улицей. У колоннады при минеральном источнике тоже было пусто, хотя вода текла и над каждым краном подымался парок. Может, выпить стакан водички, согреться? Засмеялся, прошел мимо.
...Почему все-таки тикин Арусь спросила про Миграна Малумяна? И почему у него так развязался язык? Видимо, была потребность исповедаться перед кем-то, а легче всего это сделать перед человеком, которого больше не увидишь... А вдруг Арам Терунян проникнется сочувствием к тикин Арусь, явится к ней и поможет получить квартиру? Нет, вряд ли. Самое большее — позвонит Андранику Симоняну, тот скажет, что он в курсе, ей квартира не положена. И отчего-то даже обрадовался тому, что это произойдет именно так.
Перед одним санаторием увидел толпу людей. Пожилые люди, а играли в снежки. С удивлением посмотрел на их ребяческое воодушевление....Не слишком ли терзаешься ты, Варужан, из-за Миграна Малумяна? Если бы умер ты, Малумян жалел бы тебя, терзался бы? Говорят: о мертвых либо хорошо, либо ничего. Да, гроб — это челнок, увозящий только тело человека. Так что же осталось от Миграна Малумяна?..
Вместе с рукописью незаконченного романа Гаянэ принесла и письмо Миграна, вернее, черновик письма, тоже незаконченного. Строки исчирканы, кое-где неразборчиво. Варужан прочел письмо залпом, слепив буквы воедино. «Узнал, что ты и в самом деле уехал. А куда, не Знает ни твоя жена, ни твоя редакционная рать. Молодец, в тебе, оказывается, погиб разведчик — Штирлиц, Рихард Зорге. Тебе не кажется, что каждый из нас стал жить в аэропорту? Один улетает, другой прилетает. Мы не успеваем даже проводить друг друга. Ничего, возвратишься из неизвестности... (далее две строки совершенно не разобрать). Хотя я уже не приезжаю, только уезжаю. Возможно, к твоему возвращению вообще уеду навсегда... Помнишь, как мы ходили с тобой на могилу моего брата? Та ночь — самое мое дорогое воспоминание о тебе. Думаешь, этого мало? Когда я, случается, страшно злюсь на тебя, заставляю пробудиться ту ночь... Помнишь, мы с ребятами собрались в «Факеле», потом все разошлись, остались мы с тобой. Мы едва держались на ногах, и вдруг я говорю: хочу сходить на могилу брата. Доехали до кладбища. Я хотел идти один, даже настаивал, чтобы ты остался в машине. А ты, ни слова не говоря, пошел за мной следом. Надгробные плиты были покрыты снегом, могилу брата найти было невозможно. Я, как в лихорадке, принялся смахивать снег с одного надгробия, со второго, с третьего. Смотрю: ты молча делаешь то же самое. Потом увидел, что ты без перчаток. Снял одну, протянул тебе, чтоб у каждого мерзло только по одной руке. Какой был чудесный день, да?.. Я в конце концов нашел надгробие брата, мы около получаса постояли над его могилой по колено в снегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149