..
— А я тебе друг или враг?
— У нас было много хорошего, Мари...
— Дело не в той злополучной статье, Варужан. Ты, видимо, не должен был ездить к отцу. Или должен был развестить со мной, или послушаться деда, взять ребенка...
— Зачем?
— Зачем спрашиваешь? В боли ты только боль чувствуешь, в удовольствии — только удовольствие. Так и животные чувствуют.
— Значит, я... — Ты капитулировал перед утратой матери. То есть: боль к боли.
Потом капитулировал перед славой. То есть удовольствие к удовольствию. Капитулировал перед болью отца, потом перед уязвленным писательским самолюбием. Ты ни разу не сумел прямо и честно посмотреть в глаза страданию и улыбнуться... Может быть, я говорю глупости, но я хочу, чтобы ты хоть раз обрадовался тому, что умеешь страдать, и почувствовал боль в момент удовольствия — хотя бы боль того, от кого ты это удовольствие получаешь.
— Ты поумнела или где-то вычитала? Если это твоя мысль, продай мне. Она тебе все равно не нужна.
— Нет, я не поумнела. Вычитала у одного поэта, у которого ты одолжил имя, да так долга и не возвратил.
— У Варужана? В каком стихотворении?
— Не помню.
...На улице он оглянулся, бросил взгляд на свой балкон. Мари облокотилась о перила и в каком-то странном забытьи смотрела вниз, на улицу. Не плачет ли? В груди у него что-то заныло, он хотел помахать жене рукой, но удержался даже от этого простого человеческого жеста. Нащупал в кармане билет на поезд. Куда он едет —- что обрести, что потерять?.. И что за важную вещь собирался ему сообщить Мигран?..
И вдруг сверху раздался голос Мари:
— Ты носовые платки забыл! Принести?
— Не нужно! — заорал он снизу.— Я захватил!
Их беседа — улица — четвертый этаж — могла показаться прохожим сценой семейной заботы: муж далеко уезжает, а жена провожает его в дорогу. На самом же деле это фактически было разрывом,— во всяком случае, так думал один из них.
...Все вспомнил, в его сознании одна за другой промелькнули картины прошлого, и он сжал виски ладонями. Посмотрел на початую бутылку коньяка, но пить не стал. Синий квадрат неба в оконной раме потемнел, но звезды еще не загорелись... Да, легких расставаний не бывает, сказал он себе. Если теперь ты будешь описывать разлуку, разрыв, это уже не будет кукольным театром.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
...Варужан и сам не заметил, как позвонил Егинэ. Заходил Андра-ник Симонян. «Вырвался на минуту,— сказал он.— Хочу взглянуть, как ты устроился... Ты что это — пьешь в одиночку?..» Сел, выпили по
рюмке, поговорили об общих друзьях, знакомых. «Минутка» Андра-ника затянулась надолго,. Посетовали оба на свое положение, огорчились, что вместе им уже за восемьдесят. «Хочу наш курс собрать, и все что-нибудь да мешает...» Варужан сказал: «Я многих лет пять уже не видел, хотя в одном городе живем». У Андраника трое детей. «Три парня,— похвастался он.— Хотя вижу-то их от случая к случаю. Собачья работа». Андраник не спросил: а у тебя сколько? Наверно, знал, что у Варужана нет детей, а тот на судьбу жаловаться не стал. Налили еще по рюмочке, выпили молча, и Андраник поднялся: «Я пошел. На четвертую улицу вода что-то не поступает, пойду взгляну, что предпринимают. Звони,, Штирлиц. В этом городе у тебя два телефона и один друг...»
Может быть, если бы был у них с Мари ребенок... или хотя бы взяли ребенка... В этом ли причина?.. Вышел на балкон. Не мог никак зажечь сигарету — ветер гасил: огонь рождался и умирал в единое мгновение. Варужан вошел в комнату, опустился в кресло, придвинул пепельницу, огонек зажигалки показался ему теперь костром — на нем можно, скажем, сварить кофе. Варужан долго смотрел на голубоватый язычок пламени. Если не накрыть его крышкой, будет гореть, пока не кончится газ... Какой ветер погасил их любовь?.. Параллель была примитивной. Копеечная строчка поэта. Но тем не менее он грустно смотрел на голубоватый язычок, а потом вдруг дунул, погасил... Одной любви, видимо, мало, чтоб прожить вместе целую жизнь. Должно появиться родство... Не появилось... Вот если б ребенок... Нет и нет, не в этом причина причин... Андраник свой кофе не выпил. «У меня давление,— сказал и звонко рассмеялся.— Значит, ты и кофе варить умеешь? А я думал, кроме писания... Молодец». Кофе остыл, но Варужан выпил его, и он ему показался безвкусным. Хорошо, что Андраник не стал пить, а то бы потешался... Когда Мари стала меняться? Поначалу она была его первым читателем, погружалась в рукопись, волновалась, радовалась. А потом уже и книг его читать не стала. Однажды, во время извержения семейного Везувия, он ей ядовито бросил: «Тебя интересует только доход от моих бессонных ночей...» Мари оцепенела, потом пробормотала: «Я всегда говорила, что ты хороший писатель...» — «Хороший писатель?.. Жена писателя должна быть убеждена, что памятник ее мужу будет стоять на главной площади...» Мари холодно, почти враждебно взглянула на него: «У кого что болит... Славы тебе недодали?.. А я вот не хочу быть женой памятника — хочу быть женой нормального человека».— «Выходила бы за бухгалтера...» Нет, родства не получилось. А любовь — тот паровоз, который способен тянуть состав лишь до второй станции...
Зачем он снова выпил? Не выпил бы — рука не потянулась бы к телефону.
— Я слушаю...
— Это я, Егинэ...— машинально взглянул на часы: около часа ночи.— Извините, Егинэ? что так поздно... Вы не спали?..
— О чем вы, Варужан! — Егинэ забеспокоилась, что он сейчас положит трубку.— Я читала. Я очень поздно ложусь.
— А у вас хороший слух — узнали меня.
Женщина не сразу нашлась. Запнувшись, мягко произнесла:
— В такой час мне никто больше позвонить не может.
— У меня рука сама потянулась к телефону...— Помолчал. Мысль его с трудом оформлялась в слова и фразы, в голове царила путаница.— Мне вдруг захотелось тебя увидеть...— С чего это он перешел на «ты»? К тому же он и не помышлял о встрече. А если бы и помышлял, нелепо предлагать такое среди ночи.
А Егинэ отозвалась мгновенно:
— Когда? Куда мне прийти?..
— Сейчас.
— Понимаю, что сейчас. Но через сколько минут? И где мы встретимся?..
— Я в вашем городке могу найти только церковь, горсовет и библиотеку. Возле церкви — неудобно, у горсовета слишком много света...
— Значит, у библиотеки? От гостиницы она в двух шагах. И я через десять минут там буду.— И повесила трубку.
Он допил остатки коньяка и вышел из номера.
Дежурный дремал, свернувшись калачиком на диване. На миг диван сассоциировался в сознании Варужана со стогом сена. Заслышав шаги, дежурный тут же продрал глаза. Глаза его услышали мои шаги, подумал Варужан. А глаза старика выражали удивление,
— Хочу воздухом подышать,— сказал Варужан.— Не спится.
— У тебя высокое или низкое?
— Что высокое?
— Давление. Это от давления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
— А я тебе друг или враг?
— У нас было много хорошего, Мари...
— Дело не в той злополучной статье, Варужан. Ты, видимо, не должен был ездить к отцу. Или должен был развестить со мной, или послушаться деда, взять ребенка...
— Зачем?
— Зачем спрашиваешь? В боли ты только боль чувствуешь, в удовольствии — только удовольствие. Так и животные чувствуют.
— Значит, я... — Ты капитулировал перед утратой матери. То есть: боль к боли.
Потом капитулировал перед славой. То есть удовольствие к удовольствию. Капитулировал перед болью отца, потом перед уязвленным писательским самолюбием. Ты ни разу не сумел прямо и честно посмотреть в глаза страданию и улыбнуться... Может быть, я говорю глупости, но я хочу, чтобы ты хоть раз обрадовался тому, что умеешь страдать, и почувствовал боль в момент удовольствия — хотя бы боль того, от кого ты это удовольствие получаешь.
— Ты поумнела или где-то вычитала? Если это твоя мысль, продай мне. Она тебе все равно не нужна.
— Нет, я не поумнела. Вычитала у одного поэта, у которого ты одолжил имя, да так долга и не возвратил.
— У Варужана? В каком стихотворении?
— Не помню.
...На улице он оглянулся, бросил взгляд на свой балкон. Мари облокотилась о перила и в каком-то странном забытьи смотрела вниз, на улицу. Не плачет ли? В груди у него что-то заныло, он хотел помахать жене рукой, но удержался даже от этого простого человеческого жеста. Нащупал в кармане билет на поезд. Куда он едет —- что обрести, что потерять?.. И что за важную вещь собирался ему сообщить Мигран?..
И вдруг сверху раздался голос Мари:
— Ты носовые платки забыл! Принести?
— Не нужно! — заорал он снизу.— Я захватил!
Их беседа — улица — четвертый этаж — могла показаться прохожим сценой семейной заботы: муж далеко уезжает, а жена провожает его в дорогу. На самом же деле это фактически было разрывом,— во всяком случае, так думал один из них.
...Все вспомнил, в его сознании одна за другой промелькнули картины прошлого, и он сжал виски ладонями. Посмотрел на початую бутылку коньяка, но пить не стал. Синий квадрат неба в оконной раме потемнел, но звезды еще не загорелись... Да, легких расставаний не бывает, сказал он себе. Если теперь ты будешь описывать разлуку, разрыв, это уже не будет кукольным театром.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
...Варужан и сам не заметил, как позвонил Егинэ. Заходил Андра-ник Симонян. «Вырвался на минуту,— сказал он.— Хочу взглянуть, как ты устроился... Ты что это — пьешь в одиночку?..» Сел, выпили по
рюмке, поговорили об общих друзьях, знакомых. «Минутка» Андра-ника затянулась надолго,. Посетовали оба на свое положение, огорчились, что вместе им уже за восемьдесят. «Хочу наш курс собрать, и все что-нибудь да мешает...» Варужан сказал: «Я многих лет пять уже не видел, хотя в одном городе живем». У Андраника трое детей. «Три парня,— похвастался он.— Хотя вижу-то их от случая к случаю. Собачья работа». Андраник не спросил: а у тебя сколько? Наверно, знал, что у Варужана нет детей, а тот на судьбу жаловаться не стал. Налили еще по рюмочке, выпили молча, и Андраник поднялся: «Я пошел. На четвертую улицу вода что-то не поступает, пойду взгляну, что предпринимают. Звони,, Штирлиц. В этом городе у тебя два телефона и один друг...»
Может быть, если бы был у них с Мари ребенок... или хотя бы взяли ребенка... В этом ли причина?.. Вышел на балкон. Не мог никак зажечь сигарету — ветер гасил: огонь рождался и умирал в единое мгновение. Варужан вошел в комнату, опустился в кресло, придвинул пепельницу, огонек зажигалки показался ему теперь костром — на нем можно, скажем, сварить кофе. Варужан долго смотрел на голубоватый язычок пламени. Если не накрыть его крышкой, будет гореть, пока не кончится газ... Какой ветер погасил их любовь?.. Параллель была примитивной. Копеечная строчка поэта. Но тем не менее он грустно смотрел на голубоватый язычок, а потом вдруг дунул, погасил... Одной любви, видимо, мало, чтоб прожить вместе целую жизнь. Должно появиться родство... Не появилось... Вот если б ребенок... Нет и нет, не в этом причина причин... Андраник свой кофе не выпил. «У меня давление,— сказал и звонко рассмеялся.— Значит, ты и кофе варить умеешь? А я думал, кроме писания... Молодец». Кофе остыл, но Варужан выпил его, и он ему показался безвкусным. Хорошо, что Андраник не стал пить, а то бы потешался... Когда Мари стала меняться? Поначалу она была его первым читателем, погружалась в рукопись, волновалась, радовалась. А потом уже и книг его читать не стала. Однажды, во время извержения семейного Везувия, он ей ядовито бросил: «Тебя интересует только доход от моих бессонных ночей...» Мари оцепенела, потом пробормотала: «Я всегда говорила, что ты хороший писатель...» — «Хороший писатель?.. Жена писателя должна быть убеждена, что памятник ее мужу будет стоять на главной площади...» Мари холодно, почти враждебно взглянула на него: «У кого что болит... Славы тебе недодали?.. А я вот не хочу быть женой памятника — хочу быть женой нормального человека».— «Выходила бы за бухгалтера...» Нет, родства не получилось. А любовь — тот паровоз, который способен тянуть состав лишь до второй станции...
Зачем он снова выпил? Не выпил бы — рука не потянулась бы к телефону.
— Я слушаю...
— Это я, Егинэ...— машинально взглянул на часы: около часа ночи.— Извините, Егинэ? что так поздно... Вы не спали?..
— О чем вы, Варужан! — Егинэ забеспокоилась, что он сейчас положит трубку.— Я читала. Я очень поздно ложусь.
— А у вас хороший слух — узнали меня.
Женщина не сразу нашлась. Запнувшись, мягко произнесла:
— В такой час мне никто больше позвонить не может.
— У меня рука сама потянулась к телефону...— Помолчал. Мысль его с трудом оформлялась в слова и фразы, в голове царила путаница.— Мне вдруг захотелось тебя увидеть...— С чего это он перешел на «ты»? К тому же он и не помышлял о встрече. А если бы и помышлял, нелепо предлагать такое среди ночи.
А Егинэ отозвалась мгновенно:
— Когда? Куда мне прийти?..
— Сейчас.
— Понимаю, что сейчас. Но через сколько минут? И где мы встретимся?..
— Я в вашем городке могу найти только церковь, горсовет и библиотеку. Возле церкви — неудобно, у горсовета слишком много света...
— Значит, у библиотеки? От гостиницы она в двух шагах. И я через десять минут там буду.— И повесила трубку.
Он допил остатки коньяка и вышел из номера.
Дежурный дремал, свернувшись калачиком на диване. На миг диван сассоциировался в сознании Варужана со стогом сена. Заслышав шаги, дежурный тут же продрал глаза. Глаза его услышали мои шаги, подумал Варужан. А глаза старика выражали удивление,
— Хочу воздухом подышать,— сказал Варужан.— Не спится.
— У тебя высокое или низкое?
— Что высокое?
— Давление. Это от давления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149