Думал рассказать о звонке Энис-бёя, о его возможном приезде. Хотел спросить: что с ним делать, куда сводить, как себя вести?.. После того звонка Арам исколесил весь город: от памятника Давиду Сасунскому махнул в Цицернакаберд, около часа просидел там в саду. Вернулся домой и, запершись в своей комнате, стал опять листать черную тетрадь, а потом разостлал на. полу
карту Мира.
— А я-то думал, бабушка на свиданье отправилась.
— Ты не ошибся. Именно на свиданье. Со своим мужем, с твоей матерью.
Варужан нахмурился—таким холодным, отчужденным он еще не видел Арама. Обычно они вели легкий разговор о том о сем, острили, обсуждали знакомых девиц или звезд эстрады. Что на него наехало?
— У тебя что-нибудь не ладится?
— Давление нормальное, признаков диабета нет, мой проект детского сада вчера утвердили, диссертацию вот-вот закончу, жениться не собираюсь. Пока.
И они опять отчужденно переглянулись.
Что ты знаешь обо мне, птенец желторотый? - подумал Варужан. Бабушкин юбилей для тебя очередная видеокассета. На один день. Посмотришь и забудешь. Неужели мне, чтобы мать свою помнить, надо каждый день на кладбище ходить? Что ты знаешь о размывающих меня подземных водах? Черти свои детские сады, играй в игрушки, расти: когда расквасишь в кровь нос, тогда, может...
Ах, Варужан, как ты радеешь за судьбы человечества в своих книгах, какие умные и высоконравственные советы даешь с экрана новому поколению. Ты — состарившийся футбольный тренер, Варужан: сам не играешь, других учишь. Ты не живешь, а учишь жить, не любишь, учишь любить, не страдаешь, учишь страдать...
— Разве не завтра хоронят Миграна Малумяна?
— Завтра. Хочешь спросить: неужели я не останусь на похороны?
— И спрашивать не хочу. Знаю, что для газеты ты наверняка настрочил душещипательное слово прощания. Читать я не буду, но уверен, что написано хорошо. Потому что ты его не любил.
— Я написал некролог...— К чему он это сказал? И от подкатившегося внезапно гнева стиснул зубы: удержать поток желчных слов, не заорать, не дать распуститься нервам! Он любил Арама, дружил с ним, несмотря на разницу в возрасте, и вдруг... и этот полез в судьи.— Я только что от Малумянов. И убит уж не меньше тебя.— А эти оправдания к чему? — Просто я устал от деланности, от фальши, если хочешь, подобных похорон!..
Арам же как будто уже забыл о Малумяне.
— А бабушкин юбилей пусть тебя не заботит. Я просто так сказал. Всё сделаем без тебя. Будешь почетным гостем. Тебя, разумеется, выберут тамадой, ты всех потрясешь мудрыми душевными тостами. Только уж, будь добр, когда приедут твои американские брат с сестрой, займись ими сам, у меня свой гость.
— Мне бы твои заботы! Соберутся, понаедут отовсюду, и каждый примется что-то у меня просить: один — дочку в мединститут устроить, другой квартиру вне очереди, третий попросит напечатать графоманский стишок внука...
— А я и не знал, что ты такая величина: квартиру вне очереди устроить можешь...
Варужана захлестнула волна бешенства, и он истерично закричал:
— Я тысячам людей помог! А ты ради кого-нибудь палец о палец ударил? Хотя бы взять школу — когда ты ее спроектируешь, Корбюзье из провинции?!..
— Но я и зла никому не причинил. И пока утешаюсь этим. А следующий мой проект — опять-таки детский сад.
Злой, глупый, бессмысленный разговор.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Самолет в конце концов вырвался из бетонного плена взлетной полосы и — нос кверху — принялся набирать высоту. Варужан взглянул сквозь иллюминатор на город, где еще можно было различить машину, человека. Маленький самолет —это все рав-но что чемодан с крыльями. Лёту тридцать минут. Посмотрел на часы... Сейчас, именно в этот момент, гроб с телом Миграна Малумяна выносят из дверей Дома писателей. Председатель стоит, скрестив руки на груди, у самого выхода и, видимо, отдает очередные бессмысленные распоряжения. В правой руке у него конечно же зажженная сигарета, хотя вообще-то он не курит.
В самолете курить запрещено, тем более в таком завалящем — два метра в ширину, меньше двух метров в высоту, а в длину это семи-восьмиместный цинковый гроб.
Варужан нервно нашарил в кармане пачку сигарет, зажигалку. Чирк! — и посмотрел на желто-синий язычок пламени. «В самолете курить запрещается»,— раздался за его спиной голос бортпроводницы.
«Знаю».В левой ложе зала Дома писателей уже, по-видимому, двигают стулья—размещается струнный квартет. Только установят на сцене гроб, квартет заиграет, и музыкальный фон даст возможность сидящим в зале тихонько переговариваться.
Если бы Варужан остался в Ереване, он вынужден был бы остаться и на поминки, а выпив стаканчик-другой, непременно бы разговорился. Нет, правильно сделал, что не остался,— шепнул Варужан на ухо Варужану. Он не понимал, почему вспылил Арам — могила матери, могила деда... Какой могилолюбивый народ. Деду Варужан не прощал и не простит двух вещей: во-первых, тот заставил его стать архитектором. «Наши дома разрушили,— сказал он.— Мы должны построить много новых». Дед жил среди руин своего прошлого. К архитектуре Варужана не влекло, но он уважил деда — тот как-никак его вырастил, отца заменил. Да и мать, со своей стороны, его уговаривала — мол, не перечь деду, не огорчай его. И Варужан стиснув зубы поступил в архитектурный, окончил его. Потом, по всей видимости, те же слова сказал дед Араму. Тот не должен был поддаваться уговорам — прошлое деда не его прошлое. Однако поддался. Мы — нация, подумал Варужан, находящаяся в плену у воспоминаний. Да, да, нужно уметь и забывать, успокоиться, чтобы жить дальше, жить, как другие. Он часто повторял: если будем жить лишь горестями прошлого, и сегодняшний день от нас ускользнет, и завтрашнего не будет. Дед придерживался другого мнения: если не будем знать, откуда мы идем, не определим и куда идти. Наше прошлое не мелом писалось, а кровью, говорил он, стало быть, кровь свою мы знать должны.
Поначалу дед относился с большим недоверием к его литературным опытам. Был он человеком, окончившим гимназию в Карсе, книги читал до последнего своего дня, причем предпочитал исторические. А в рассказах внука дед искал собственное прошлое и не находил его. Однажды бросил Варужану: «В твоих книгах армянский народ будто
лет тридцать — сорок назад возник».— «Я родился в тысяча девятьсот сорок первом году»,— возразил Варужан. Дед взглянул на него сурово: «У каждого человека возраст его народа. Возраст ребенка, который родился в эту минуту, такой же, как у его народа. Нашему народу примерно пять тысяч лет,— значит, и тебе, и мне пять тысяч лет. Награда это или наказание, не знаю. Наверно, и то и другое».
Варужан был уязвлен и, когда вышла в свет его первая книга, колебался: дарить, не дарить деду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
карту Мира.
— А я-то думал, бабушка на свиданье отправилась.
— Ты не ошибся. Именно на свиданье. Со своим мужем, с твоей матерью.
Варужан нахмурился—таким холодным, отчужденным он еще не видел Арама. Обычно они вели легкий разговор о том о сем, острили, обсуждали знакомых девиц или звезд эстрады. Что на него наехало?
— У тебя что-нибудь не ладится?
— Давление нормальное, признаков диабета нет, мой проект детского сада вчера утвердили, диссертацию вот-вот закончу, жениться не собираюсь. Пока.
И они опять отчужденно переглянулись.
Что ты знаешь обо мне, птенец желторотый? - подумал Варужан. Бабушкин юбилей для тебя очередная видеокассета. На один день. Посмотришь и забудешь. Неужели мне, чтобы мать свою помнить, надо каждый день на кладбище ходить? Что ты знаешь о размывающих меня подземных водах? Черти свои детские сады, играй в игрушки, расти: когда расквасишь в кровь нос, тогда, может...
Ах, Варужан, как ты радеешь за судьбы человечества в своих книгах, какие умные и высоконравственные советы даешь с экрана новому поколению. Ты — состарившийся футбольный тренер, Варужан: сам не играешь, других учишь. Ты не живешь, а учишь жить, не любишь, учишь любить, не страдаешь, учишь страдать...
— Разве не завтра хоронят Миграна Малумяна?
— Завтра. Хочешь спросить: неужели я не останусь на похороны?
— И спрашивать не хочу. Знаю, что для газеты ты наверняка настрочил душещипательное слово прощания. Читать я не буду, но уверен, что написано хорошо. Потому что ты его не любил.
— Я написал некролог...— К чему он это сказал? И от подкатившегося внезапно гнева стиснул зубы: удержать поток желчных слов, не заорать, не дать распуститься нервам! Он любил Арама, дружил с ним, несмотря на разницу в возрасте, и вдруг... и этот полез в судьи.— Я только что от Малумянов. И убит уж не меньше тебя.— А эти оправдания к чему? — Просто я устал от деланности, от фальши, если хочешь, подобных похорон!..
Арам же как будто уже забыл о Малумяне.
— А бабушкин юбилей пусть тебя не заботит. Я просто так сказал. Всё сделаем без тебя. Будешь почетным гостем. Тебя, разумеется, выберут тамадой, ты всех потрясешь мудрыми душевными тостами. Только уж, будь добр, когда приедут твои американские брат с сестрой, займись ими сам, у меня свой гость.
— Мне бы твои заботы! Соберутся, понаедут отовсюду, и каждый примется что-то у меня просить: один — дочку в мединститут устроить, другой квартиру вне очереди, третий попросит напечатать графоманский стишок внука...
— А я и не знал, что ты такая величина: квартиру вне очереди устроить можешь...
Варужана захлестнула волна бешенства, и он истерично закричал:
— Я тысячам людей помог! А ты ради кого-нибудь палец о палец ударил? Хотя бы взять школу — когда ты ее спроектируешь, Корбюзье из провинции?!..
— Но я и зла никому не причинил. И пока утешаюсь этим. А следующий мой проект — опять-таки детский сад.
Злой, глупый, бессмысленный разговор.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Самолет в конце концов вырвался из бетонного плена взлетной полосы и — нос кверху — принялся набирать высоту. Варужан взглянул сквозь иллюминатор на город, где еще можно было различить машину, человека. Маленький самолет —это все рав-но что чемодан с крыльями. Лёту тридцать минут. Посмотрел на часы... Сейчас, именно в этот момент, гроб с телом Миграна Малумяна выносят из дверей Дома писателей. Председатель стоит, скрестив руки на груди, у самого выхода и, видимо, отдает очередные бессмысленные распоряжения. В правой руке у него конечно же зажженная сигарета, хотя вообще-то он не курит.
В самолете курить запрещено, тем более в таком завалящем — два метра в ширину, меньше двух метров в высоту, а в длину это семи-восьмиместный цинковый гроб.
Варужан нервно нашарил в кармане пачку сигарет, зажигалку. Чирк! — и посмотрел на желто-синий язычок пламени. «В самолете курить запрещается»,— раздался за его спиной голос бортпроводницы.
«Знаю».В левой ложе зала Дома писателей уже, по-видимому, двигают стулья—размещается струнный квартет. Только установят на сцене гроб, квартет заиграет, и музыкальный фон даст возможность сидящим в зале тихонько переговариваться.
Если бы Варужан остался в Ереване, он вынужден был бы остаться и на поминки, а выпив стаканчик-другой, непременно бы разговорился. Нет, правильно сделал, что не остался,— шепнул Варужан на ухо Варужану. Он не понимал, почему вспылил Арам — могила матери, могила деда... Какой могилолюбивый народ. Деду Варужан не прощал и не простит двух вещей: во-первых, тот заставил его стать архитектором. «Наши дома разрушили,— сказал он.— Мы должны построить много новых». Дед жил среди руин своего прошлого. К архитектуре Варужана не влекло, но он уважил деда — тот как-никак его вырастил, отца заменил. Да и мать, со своей стороны, его уговаривала — мол, не перечь деду, не огорчай его. И Варужан стиснув зубы поступил в архитектурный, окончил его. Потом, по всей видимости, те же слова сказал дед Араму. Тот не должен был поддаваться уговорам — прошлое деда не его прошлое. Однако поддался. Мы — нация, подумал Варужан, находящаяся в плену у воспоминаний. Да, да, нужно уметь и забывать, успокоиться, чтобы жить дальше, жить, как другие. Он часто повторял: если будем жить лишь горестями прошлого, и сегодняшний день от нас ускользнет, и завтрашнего не будет. Дед придерживался другого мнения: если не будем знать, откуда мы идем, не определим и куда идти. Наше прошлое не мелом писалось, а кровью, говорил он, стало быть, кровь свою мы знать должны.
Поначалу дед относился с большим недоверием к его литературным опытам. Был он человеком, окончившим гимназию в Карсе, книги читал до последнего своего дня, причем предпочитал исторические. А в рассказах внука дед искал собственное прошлое и не находил его. Однажды бросил Варужану: «В твоих книгах армянский народ будто
лет тридцать — сорок назад возник».— «Я родился в тысяча девятьсот сорок первом году»,— возразил Варужан. Дед взглянул на него сурово: «У каждого человека возраст его народа. Возраст ребенка, который родился в эту минуту, такой же, как у его народа. Нашему народу примерно пять тысяч лет,— значит, и тебе, и мне пять тысяч лет. Награда это или наказание, не знаю. Наверно, и то и другое».
Варужан был уязвлен и, когда вышла в свет его первая книга, колебался: дарить, не дарить деду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149