Сюзи, святой отец, разные запутанные мысли. Одна фраза, машинально легшая на страницу, заставила заныть от боли душу: «Ты хотел быть и счастливым, и писателем. Не стал ни счастливым, ни писателем». Перечитал несколько раз, протер глаза. Это был приговор, приговор суда присяжных. Испытал к себе жалость. А разве можно быть одновременно и писателем, и счастливым человеком? Или — или. И что это вообще за сфинкс, именующий себя счастьем? В частности, писательским счастьем? Тесный гостиничный номер — три шага от стены до стены — напоминал камеру-одиночку, и слово «приговор» здесь прозвучало вполне естественно.
Варужан вспомнил одного своего старого приятеля, который в течение полутора десятков лет чуть ли не каждый день собирался разводиться. В те же годы он был связан еще с одной женщиной. Как-то Варужан спросил: «Хоть с этой-то тебе хорошо?»—«Мне хорошо, можно сказать, я счастлив, пока иду от своего дома до ее». Так, может быть, счастье — всего лишь дорога к счастью?..
В этом задрипанном номере не было даже телефона. В первый день Варужан этому факту обрадовался. А на четвертый день его это вдруг задело: почему все-таки нет телефона? Пусть никто не звонит, и у него, слава богу, нет никого, кому бы он мог позвонить — кому звонить в этой отдыхательно-оздоровительной пустыне? — и все же телефон должен был стоять. Пускай этот пластмассовый болтун примостился бы на столе или на подоконнике и мирно себе помалкивал. Он, Варужан, тогда знал бы: захочет позвонить — позвонит, просто не хочет. Нужно, кстати, Араму сообщить, где остановился,— хоть один человек на свете должен же это знать.
В Нью-Йорке его американский брат однажды посочувствовал Варужану в связи с тем, что им, советским армянам, не поехать, куда хочется (он имел в виду заграницу). «У вас с этим делом, ой, как сложно,— вспомнил Варужан слова брата,— что эта задача не из легких...» — «А ты, Сэм, даже родину свою не видел. Где ты вообще бывал-то?» — «Однажды отец взял меня с собой в Бостон. В Нью-Йорке, значит, был и в Бостоне. И на юге... Однажды летал самолетом из Байреса в Монтевидео, на ярмарку персидских ковров...» А Варужан одну за другой стал перечислять виденные им страны: Италия, Болгария, Югославия, Ливан, даже... Турция. «Видишь, Сэм, ты можешь ездить, а даже родину свою не видел. А я не
могу — и полмира объездил, теперь вот в Америке...» — «Однако я знаю, что в любой момент я могу поехать в любую страну, были бы деньги. А сознание этого очень важно...»
То же и с телефоном. Никому звонить не Стану и сам звонков не жду, но пусть бы аппарат стоял на столе и помалкивал. Я знал бы, что в любой момент и сам могу позвонить, и мне могут позвонить... Да ладно, черт с ним, с телефоном,— теснота угнетает... Размышляя, Варужан привык вышагивать взад-вперед по комнате и гасить сигареты в разных пепельницах. Месяца ты в этой дыре не выдержишь, подумал он о себе, ты даже боишься остаться наедине с собой... Но ведь у Варужана же была потребность в уединении. А быть одному — значит быть с собой. Страшно?..
Все-таки решил сходить в библиотеку. К тому же кто его, в темных очках, узнает?.. В старые времена люди искали уединения в пустыне, в лесных дебрях. Они шли туда, чтобы остаться наедине с собой. Ведь больше всего человек скучает по себе. Варужану стали противны эти философские упражнения. Нужно выйти на свежий воздух, если даже он и не пойдет в библиотеку.
Читальный зал был битком набит людьми. Варужан кое-как примостился в последнем ряду на краешке стула. Сидевший рядом парень встал, прислонился к стене. Варужан уселся поудобнее и замер от изумления: оказывается, обсуждение уже началось и выступает... та самая женщина. Снял очки, чтобы лучше в этом убедиться. Да, она. Взгляды их снова встретились. Вдруг женщина смешалась, потеряла нить мысли, кажется, даже покраснела, потом, растянув губы в неуверенной улыбке, хотела уж было что-то сообщить. Варужан машинально поднес палец к губам — мол, умоляю, не надо. Ему показалось, женщина его узнала. А она замешкалась только на мгновение и, сообразив, что от нее требуется, продолжила прерванную речь. Микрофона в зале не было, и голос ее едва доходил до последних рядов. Варужан слушал рассеянно — больше разглядывал спины впереди сидящих. Все слушали женщину сосредоточенно, даже вроде бы с каким-то нездоровым напряжением. Потом Варужан услышал свою фамилию,— значит, она уже перешла к его роману. Что, интересно, она говорит? Напрягся, чувствуя, что желает уловить каждое слово. Но смог разобрать несколько фраз: «Варужан Ширакян, что для него характерно, не избегает острых углов жизни и такого горячего материала, который может прожечь писателю руку, как любой огонь... Он спешит, чтобы не дать застыть жизненной лаве, окаменеть — хотя в застывшем виде ее легче исследовать. Есть писатели, предпочитающие, так сказать, анатомировать жизнь — уже ушедшую, мертвую. Верно, в медицине лишь вскрытие помогает поставить самый точный диагноз, но что толку — человека-то уже нет. Анатомирование ушедших моментов жизни конечно же одна из важных забот литературы, но главное все-таки — в самой горячей ускользающей жизни. Хорош тот врач, который — пусть с риском ошибиться — пытается поставить диагноз больному, а не тот, кто родным покойного досконально разъяснит, От чего умер их близкий... Может быть, моя параллель и не очень уместна, однако... сегодня нужно искать ответ на сегодняшнюю боль. Герои новой повести
Варужана Ширакяна молодые люди, которых швыряет от стены к стене. Вы знаете, как сложно ответить на вопросы даже собственных детей — а их сколько: один, два,— писатель же пытается ответить целому поколению. Например...»
— Кто она? — спросил Варужан сидевшую впереди молоденькую
девушку.
Та на миг отвлеклась:
- Егинэ.— И прижала палец к губам: — Тише...
И вдруг повернулась еще раз и посмотрела на Варужана удивленными глазами: ну и ну — не знать Егинэ!
Речь Егинэ была прервана мужчиной, сидевшим где-то впереди,— то ли возразил, то ли вопрос задал. Егинэ улыбнулась, и голос ее сделался совсем тихим — теперь уже она говорила не с залом, а с одним
человеком.
До слуха Ширакяна долетело имя Врама Багратуни. Вопрос, стало
быть, касался его.
— Воплотить в слове исторический материал,— объясняла Егинэ,— не означает быть оторванным от своего времени, потому что все времена друг с другом связаны. Корнями. Вы думаете, с пятого века все изменилось? Люди тогда иначе любили, ненавидели, тосковали, изменяли? Только внешняя оболочка чувств меняется со временем, их, так сказать, одежда.
— Как у наших девушек, что ли? — подал голос кто-то из зала.
Зал засмеялся.
Егинэ рассказала еще про несколько книг и села под бурные аплодисменты.
— Ну, давайте спорить,— сказала Егинэ уже с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Варужан вспомнил одного своего старого приятеля, который в течение полутора десятков лет чуть ли не каждый день собирался разводиться. В те же годы он был связан еще с одной женщиной. Как-то Варужан спросил: «Хоть с этой-то тебе хорошо?»—«Мне хорошо, можно сказать, я счастлив, пока иду от своего дома до ее». Так, может быть, счастье — всего лишь дорога к счастью?..
В этом задрипанном номере не было даже телефона. В первый день Варужан этому факту обрадовался. А на четвертый день его это вдруг задело: почему все-таки нет телефона? Пусть никто не звонит, и у него, слава богу, нет никого, кому бы он мог позвонить — кому звонить в этой отдыхательно-оздоровительной пустыне? — и все же телефон должен был стоять. Пускай этот пластмассовый болтун примостился бы на столе или на подоконнике и мирно себе помалкивал. Он, Варужан, тогда знал бы: захочет позвонить — позвонит, просто не хочет. Нужно, кстати, Араму сообщить, где остановился,— хоть один человек на свете должен же это знать.
В Нью-Йорке его американский брат однажды посочувствовал Варужану в связи с тем, что им, советским армянам, не поехать, куда хочется (он имел в виду заграницу). «У вас с этим делом, ой, как сложно,— вспомнил Варужан слова брата,— что эта задача не из легких...» — «А ты, Сэм, даже родину свою не видел. Где ты вообще бывал-то?» — «Однажды отец взял меня с собой в Бостон. В Нью-Йорке, значит, был и в Бостоне. И на юге... Однажды летал самолетом из Байреса в Монтевидео, на ярмарку персидских ковров...» А Варужан одну за другой стал перечислять виденные им страны: Италия, Болгария, Югославия, Ливан, даже... Турция. «Видишь, Сэм, ты можешь ездить, а даже родину свою не видел. А я не
могу — и полмира объездил, теперь вот в Америке...» — «Однако я знаю, что в любой момент я могу поехать в любую страну, были бы деньги. А сознание этого очень важно...»
То же и с телефоном. Никому звонить не Стану и сам звонков не жду, но пусть бы аппарат стоял на столе и помалкивал. Я знал бы, что в любой момент и сам могу позвонить, и мне могут позвонить... Да ладно, черт с ним, с телефоном,— теснота угнетает... Размышляя, Варужан привык вышагивать взад-вперед по комнате и гасить сигареты в разных пепельницах. Месяца ты в этой дыре не выдержишь, подумал он о себе, ты даже боишься остаться наедине с собой... Но ведь у Варужана же была потребность в уединении. А быть одному — значит быть с собой. Страшно?..
Все-таки решил сходить в библиотеку. К тому же кто его, в темных очках, узнает?.. В старые времена люди искали уединения в пустыне, в лесных дебрях. Они шли туда, чтобы остаться наедине с собой. Ведь больше всего человек скучает по себе. Варужану стали противны эти философские упражнения. Нужно выйти на свежий воздух, если даже он и не пойдет в библиотеку.
Читальный зал был битком набит людьми. Варужан кое-как примостился в последнем ряду на краешке стула. Сидевший рядом парень встал, прислонился к стене. Варужан уселся поудобнее и замер от изумления: оказывается, обсуждение уже началось и выступает... та самая женщина. Снял очки, чтобы лучше в этом убедиться. Да, она. Взгляды их снова встретились. Вдруг женщина смешалась, потеряла нить мысли, кажется, даже покраснела, потом, растянув губы в неуверенной улыбке, хотела уж было что-то сообщить. Варужан машинально поднес палец к губам — мол, умоляю, не надо. Ему показалось, женщина его узнала. А она замешкалась только на мгновение и, сообразив, что от нее требуется, продолжила прерванную речь. Микрофона в зале не было, и голос ее едва доходил до последних рядов. Варужан слушал рассеянно — больше разглядывал спины впереди сидящих. Все слушали женщину сосредоточенно, даже вроде бы с каким-то нездоровым напряжением. Потом Варужан услышал свою фамилию,— значит, она уже перешла к его роману. Что, интересно, она говорит? Напрягся, чувствуя, что желает уловить каждое слово. Но смог разобрать несколько фраз: «Варужан Ширакян, что для него характерно, не избегает острых углов жизни и такого горячего материала, который может прожечь писателю руку, как любой огонь... Он спешит, чтобы не дать застыть жизненной лаве, окаменеть — хотя в застывшем виде ее легче исследовать. Есть писатели, предпочитающие, так сказать, анатомировать жизнь — уже ушедшую, мертвую. Верно, в медицине лишь вскрытие помогает поставить самый точный диагноз, но что толку — человека-то уже нет. Анатомирование ушедших моментов жизни конечно же одна из важных забот литературы, но главное все-таки — в самой горячей ускользающей жизни. Хорош тот врач, который — пусть с риском ошибиться — пытается поставить диагноз больному, а не тот, кто родным покойного досконально разъяснит, От чего умер их близкий... Может быть, моя параллель и не очень уместна, однако... сегодня нужно искать ответ на сегодняшнюю боль. Герои новой повести
Варужана Ширакяна молодые люди, которых швыряет от стены к стене. Вы знаете, как сложно ответить на вопросы даже собственных детей — а их сколько: один, два,— писатель же пытается ответить целому поколению. Например...»
— Кто она? — спросил Варужан сидевшую впереди молоденькую
девушку.
Та на миг отвлеклась:
- Егинэ.— И прижала палец к губам: — Тише...
И вдруг повернулась еще раз и посмотрела на Варужана удивленными глазами: ну и ну — не знать Егинэ!
Речь Егинэ была прервана мужчиной, сидевшим где-то впереди,— то ли возразил, то ли вопрос задал. Егинэ улыбнулась, и голос ее сделался совсем тихим — теперь уже она говорила не с залом, а с одним
человеком.
До слуха Ширакяна долетело имя Врама Багратуни. Вопрос, стало
быть, касался его.
— Воплотить в слове исторический материал,— объясняла Егинэ,— не означает быть оторванным от своего времени, потому что все времена друг с другом связаны. Корнями. Вы думаете, с пятого века все изменилось? Люди тогда иначе любили, ненавидели, тосковали, изменяли? Только внешняя оболочка чувств меняется со временем, их, так сказать, одежда.
— Как у наших девушек, что ли? — подал голос кто-то из зала.
Зал засмеялся.
Егинэ рассказала еще про несколько книг и села под бурные аплодисменты.
— Ну, давайте спорить,— сказала Егинэ уже с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149