А из скольких стран к нам приедут?.. Бабуля, мы и тебя принарядим по последней моде. Чтоб тебе все шло...
— Мне б пошло, чтоб они все приехали.
У Тиграна Ваганяна при матери вечно улыбка на лице, но на самом деле он истерзан невеселыми мыслями. В сентябре — впервые за последние пятнадцать лет — он переступил порог своей школы в роли рядового учителя. Отрабатывал свои часы и тут же покидал школу. Куда направляться? Домой? А что там делать? Ему предлагали быть директором другой школы, уговаривали, упрашивали. Он ни в какую — мол, что там, своих учителей на эту должность не найдется?.. Нет, не поняли его, не захотели понять. А может, жизнь изменилась? Или в нем самом что-то устроено не так, как положено. «Ведь школа, которую мы тебе предлагаем, хорошая школа, и от дома твоего близко»,— убеждал Айк Бадалян, старый его приятель, ныне заместитель министра. «И от кладбища близко»,— вставил Тигран с горькой усмешкой. «Разве не мы с тобой один университет окончили, не мы с тобой вместе войну прошли, не мы с тобой вместе радовались и горевали?»—«На фронте ты был храбрее, чем неделю назад, на заседании вашей коллегии».— «На фронте враг очевиден — другая форма, оружие, все другое...» — «Не вали вину с больной головы на здоровую: сейчас враг в тебе самом,— значит, в себя и стреляй. Я хочу, чтобы дети ходили в школу не для того, чтобы получать отметки, а для того, чтобы учиться».— «Кто же этого не хочет! Но ведь школа твоя на деле — лучшая, а показатели самые низкие».—«Проценты низкие, а успеваемость высокая».—«Учителя стонут. Стараются, из кожи вон лезут, а школа твоя везде и всюду притча во языцех!»—«С этого сентября успеваемость резко возрастет. В одночасье! Все будут довольны: и вы тут, и учителя. Что еще от меня надо? Я преподаю свой предмет в одном классе. Спасибо, хоть это доверили. С процентами у меня по-прежнему будет слабовато. Считайте, что такие уж подобрались двадцать четыре ученика...»—«Эх, Тигран, Тигран...»—«Только не воспитывай меня, пожалуйста, не учи жизни, меня дома дети учат каждый день. Но я тупой ученик. Можете вызвать родителей — мать приведу...»—«Бабушку Нунэ? Как она поживает?..»—«Тебя еще помнит. Однажды говорит: вы с Ай-ком не поссорились, случайно?.. Твоя секретарша ей по душе. Она по твоей просьбе нам позвонила. Мама мне и говорит: тебя какая-то красивая женщина спрашивает».—«Она что — Нелли видела?»—«Да нет, просто когда с ней культурно по телефону говорит женский голос, она
считает, что это непременно красивая женщина».—«Тигран, не держи камня за пазухой, уходя из этой школы. И министр тебя просит. Что, в новой школе не такие же ученики, не такие же учителя?»—«И я о том же — там что, не такие же ученики и учителя? Трлько ведь и меня не переменишь...» — «В воскресенье приду к вам. Примешь?..» — «Только маме не говори ничего, она не знает. Скажи, девушку не поделили, красавицу Нелли, твою секретаршу,— мол, оба в нее влюблены».— «Может, подумаешь, Тигран?» — «А ты помнишь строчку Теряна: «Как скверна и уныла судьба...» — «Нет, не помню, я вообще этого стихотворения не помню».— «Изменился, изменился состав нашей души. Даже мой двоюродный брат — мы с ним как родные были — меня понять не захотел. Рассчитывал, что дочке его медаль дам. А его дочка — это машина, которая зубрит наизусть. Мыслить для нее—мука. А мой двоюродный братец заявляет: своя рука владыка, захочешь — дашь ей медаль... Что ж мне на чужих обижаться?»
Все было бы ничего, будь покороче дни. В неделе сто шестьдесят восемь часов, а он был занят в школе всего восемь. Куда деть оставшиеся сто шестьдесят? Бродил по саду, дочитывал какие-то книжки, сидел на балконе, курил. Хорошо хоть день рождения матери принес забот месяца на два. А потом что?.. Каждый день откладывал свой визит к Аргаму, двоюродному брату. Что, если тот злорадствовать начнет— добился, сняли? И поделом тебе... А если затянет старую песню — мол, дочка, теперь по закону подлости и в университет не поступит, и жених не отыщется: тот, кому она понравится, им не понравится, а их избранник и не подумает к ним в зятья идти.:. Аргам — это еще полбеды, с ним по-мужски потолковать можно, и поссориться, и помириться, а вот его благоверная... Она просто может на порог не пустить. Но ведь он матери обещал сходить — плакала, просила. Может, Арама послать? Но как мать обмануть? Нет уж, до седых волос дожил, обманывать не научился.
— Ты своему Шекспиру звонил?
Шекспиром прозвал Арам брата. «В. Ш.,— говорил он,— это дело темное: то ли Вильям Шекспир, то ли Варужан Ширакян».
— Звонил. Прибудет на той неделе. Но, говорит, вряд ли Сэм и Сюзи изменят дату своего приезда: Америка есть Америка.
— Значит, когда же их ждать?
— По Шекспиру, в конце октября.
— Ну, месяц в Армении их не удержать.
— Приедет Шекспир, с ним все и обмозгуем.
— Бабушка о моих делах, надеюсь, не знает?
— Кое-что, кажется, пронюхала. Вчера как раз спрашивает:что — школа еще не работает? Почему отец твой все дома и дома? Я говорю: в честь твоего юбилея отец отпросился. Она вроде успокоилась. А то тревожилась — может, ты серьезно болен, а ей не говорят.
— Мать есть мать.
— Потом гордо так говорит: видишь, какой у меня сын! В другой раз его хоть по рукам-ногам свяжи, все равно дома не увидишь.
— Вот отпразднуем, потом скажу. Нельзя ей врать.
Сын взглянул на отца, и тот почувствовал, как сын щадит его: не задает вопросов, не напоминает об их нескончаемых спорах.
— Ты .сразу сломился, отец. Стоит ли?..
— Да, сломился, верно.
— А я тебя считал очень сильным человеком.
— Сломить разом можно только сильного. Слабый гнется, удлиняется, сокращается, приспосабливается. Это я не потому говорю, что себя сильным считаю.
— Ты и сейчас сильный, отец.
— Сила человека в справедливости. Справедливость выше даже правды. Не всякая правда справедлива.
Сын попытался отвлечь отца от темных дум.
— Пап, ты ведь сам говорил, что устал от этой бесконечной карусели. Тем паче что директор занимается чем угодно, кроме педагогики: отоплением, сантехникой, досками, мелом, собраниями, совещаниями... Ты сам говорил. А поле педагогической деятельности мы с Нуник тебе обеспечим. В нас столько недостатков. Воспитывай в свое удовольствие. Особенно Нуник...
— Особенно тебя,— засмеялся отец.— Ты ошибаешься в одном. Неужели само по себе директорское кресло меня интересует? Нет. Моя борьба — во имя большего.
— Я тебя так люблю, пап. Теперь особенно.
— Теперь ты меня жалеешь. Спасибо.
— Пап...
— А жалость великое дело, сынок. Жалеть означает по-настоящему любить человека, щадить его, не толкать его на поступки, идущие вразрез С его совестью, убеждениями. Мы мало друг друга жалеем...
— Как тебе удалось так жить, пап?
— Был бы рядом Варужан, мы бы вместе чуть-чуть поговорили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
— Мне б пошло, чтоб они все приехали.
У Тиграна Ваганяна при матери вечно улыбка на лице, но на самом деле он истерзан невеселыми мыслями. В сентябре — впервые за последние пятнадцать лет — он переступил порог своей школы в роли рядового учителя. Отрабатывал свои часы и тут же покидал школу. Куда направляться? Домой? А что там делать? Ему предлагали быть директором другой школы, уговаривали, упрашивали. Он ни в какую — мол, что там, своих учителей на эту должность не найдется?.. Нет, не поняли его, не захотели понять. А может, жизнь изменилась? Или в нем самом что-то устроено не так, как положено. «Ведь школа, которую мы тебе предлагаем, хорошая школа, и от дома твоего близко»,— убеждал Айк Бадалян, старый его приятель, ныне заместитель министра. «И от кладбища близко»,— вставил Тигран с горькой усмешкой. «Разве не мы с тобой один университет окончили, не мы с тобой вместе войну прошли, не мы с тобой вместе радовались и горевали?»—«На фронте ты был храбрее, чем неделю назад, на заседании вашей коллегии».— «На фронте враг очевиден — другая форма, оружие, все другое...» — «Не вали вину с больной головы на здоровую: сейчас враг в тебе самом,— значит, в себя и стреляй. Я хочу, чтобы дети ходили в школу не для того, чтобы получать отметки, а для того, чтобы учиться».— «Кто же этого не хочет! Но ведь школа твоя на деле — лучшая, а показатели самые низкие».—«Проценты низкие, а успеваемость высокая».—«Учителя стонут. Стараются, из кожи вон лезут, а школа твоя везде и всюду притча во языцех!»—«С этого сентября успеваемость резко возрастет. В одночасье! Все будут довольны: и вы тут, и учителя. Что еще от меня надо? Я преподаю свой предмет в одном классе. Спасибо, хоть это доверили. С процентами у меня по-прежнему будет слабовато. Считайте, что такие уж подобрались двадцать четыре ученика...»—«Эх, Тигран, Тигран...»—«Только не воспитывай меня, пожалуйста, не учи жизни, меня дома дети учат каждый день. Но я тупой ученик. Можете вызвать родителей — мать приведу...»—«Бабушку Нунэ? Как она поживает?..»—«Тебя еще помнит. Однажды говорит: вы с Ай-ком не поссорились, случайно?.. Твоя секретарша ей по душе. Она по твоей просьбе нам позвонила. Мама мне и говорит: тебя какая-то красивая женщина спрашивает».—«Она что — Нелли видела?»—«Да нет, просто когда с ней культурно по телефону говорит женский голос, она
считает, что это непременно красивая женщина».—«Тигран, не держи камня за пазухой, уходя из этой школы. И министр тебя просит. Что, в новой школе не такие же ученики, не такие же учителя?»—«И я о том же — там что, не такие же ученики и учителя? Трлько ведь и меня не переменишь...» — «В воскресенье приду к вам. Примешь?..» — «Только маме не говори ничего, она не знает. Скажи, девушку не поделили, красавицу Нелли, твою секретаршу,— мол, оба в нее влюблены».— «Может, подумаешь, Тигран?» — «А ты помнишь строчку Теряна: «Как скверна и уныла судьба...» — «Нет, не помню, я вообще этого стихотворения не помню».— «Изменился, изменился состав нашей души. Даже мой двоюродный брат — мы с ним как родные были — меня понять не захотел. Рассчитывал, что дочке его медаль дам. А его дочка — это машина, которая зубрит наизусть. Мыслить для нее—мука. А мой двоюродный братец заявляет: своя рука владыка, захочешь — дашь ей медаль... Что ж мне на чужих обижаться?»
Все было бы ничего, будь покороче дни. В неделе сто шестьдесят восемь часов, а он был занят в школе всего восемь. Куда деть оставшиеся сто шестьдесят? Бродил по саду, дочитывал какие-то книжки, сидел на балконе, курил. Хорошо хоть день рождения матери принес забот месяца на два. А потом что?.. Каждый день откладывал свой визит к Аргаму, двоюродному брату. Что, если тот злорадствовать начнет— добился, сняли? И поделом тебе... А если затянет старую песню — мол, дочка, теперь по закону подлости и в университет не поступит, и жених не отыщется: тот, кому она понравится, им не понравится, а их избранник и не подумает к ним в зятья идти.:. Аргам — это еще полбеды, с ним по-мужски потолковать можно, и поссориться, и помириться, а вот его благоверная... Она просто может на порог не пустить. Но ведь он матери обещал сходить — плакала, просила. Может, Арама послать? Но как мать обмануть? Нет уж, до седых волос дожил, обманывать не научился.
— Ты своему Шекспиру звонил?
Шекспиром прозвал Арам брата. «В. Ш.,— говорил он,— это дело темное: то ли Вильям Шекспир, то ли Варужан Ширакян».
— Звонил. Прибудет на той неделе. Но, говорит, вряд ли Сэм и Сюзи изменят дату своего приезда: Америка есть Америка.
— Значит, когда же их ждать?
— По Шекспиру, в конце октября.
— Ну, месяц в Армении их не удержать.
— Приедет Шекспир, с ним все и обмозгуем.
— Бабушка о моих делах, надеюсь, не знает?
— Кое-что, кажется, пронюхала. Вчера как раз спрашивает:что — школа еще не работает? Почему отец твой все дома и дома? Я говорю: в честь твоего юбилея отец отпросился. Она вроде успокоилась. А то тревожилась — может, ты серьезно болен, а ей не говорят.
— Мать есть мать.
— Потом гордо так говорит: видишь, какой у меня сын! В другой раз его хоть по рукам-ногам свяжи, все равно дома не увидишь.
— Вот отпразднуем, потом скажу. Нельзя ей врать.
Сын взглянул на отца, и тот почувствовал, как сын щадит его: не задает вопросов, не напоминает об их нескончаемых спорах.
— Ты .сразу сломился, отец. Стоит ли?..
— Да, сломился, верно.
— А я тебя считал очень сильным человеком.
— Сломить разом можно только сильного. Слабый гнется, удлиняется, сокращается, приспосабливается. Это я не потому говорю, что себя сильным считаю.
— Ты и сейчас сильный, отец.
— Сила человека в справедливости. Справедливость выше даже правды. Не всякая правда справедлива.
Сын попытался отвлечь отца от темных дум.
— Пап, ты ведь сам говорил, что устал от этой бесконечной карусели. Тем паче что директор занимается чем угодно, кроме педагогики: отоплением, сантехникой, досками, мелом, собраниями, совещаниями... Ты сам говорил. А поле педагогической деятельности мы с Нуник тебе обеспечим. В нас столько недостатков. Воспитывай в свое удовольствие. Особенно Нуник...
— Особенно тебя,— засмеялся отец.— Ты ошибаешься в одном. Неужели само по себе директорское кресло меня интересует? Нет. Моя борьба — во имя большего.
— Я тебя так люблю, пап. Теперь особенно.
— Теперь ты меня жалеешь. Спасибо.
— Пап...
— А жалость великое дело, сынок. Жалеть означает по-настоящему любить человека, щадить его, не толкать его на поступки, идущие вразрез С его совестью, убеждениями. Мы мало друг друга жалеем...
— Как тебе удалось так жить, пап?
— Был бы рядом Варужан, мы бы вместе чуть-чуть поговорили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149