Это растворение государства в функциях
негосударственных сказалось не только в той крайней степени, которую мы
назвали теократией. Оно проявлялось в росте частной власти, когда
землевладельцы-сенаторы, в силу специальных указаний самого же государства,
начинали получать над своими крестьянами чисто политическую власть; в
закрепощении городских классов населения и, наконец, в
диоклетиано-константиновском разукрупнении государства. Черты назревающей
феодализации нетрудно проследить и в новой организации власти, и в способах
составления и содержания армии, и в налоговых реформах и в пр.
в)
Но нас, конечно, главным образом интересует идеология данной
социально-политической ступени и в особенности ее эстетика. Какую форму
приняла тут античная эстетика?
Она снова приняла форму мифологии, как та ее начальная стадия, которую мы
формулировали раньше.
В самом деле, что такое миф? Миф есть, с точки зрения тех, кто его
признает, - и объективное бытие, поскольку он изображает нечто реально
происходящее, и субъективное, поскольку речь идет тут о происшествиях с
личностями. Миф есть бытие социальное, а не просто природное. Но вместе с
тем это не просто нечто субъективно-психологическое, не просто выдумка и
фантазия (конечно, для тех, кто мыслит мифологически). С другой стороны, миф
все же отличается от социальной жизни в ее внешнеисторическом понимании тем,
что дает эту социальность в плане чисто идеальном, как это идеальное
понимается в ту эпоху. Однако эта идеальная сущность, являясь божеством,
демоном или героем, воплощена здесь так, что уже нет разницы между реальным
телом и идеальным воплощением. Демон или герой, с точки зрения мифического
понимания, не только идеален и не только реален, а является тем и другим
сразу и одновременно. Здесь событие превращено в чудо, а история - в
мистерию.
Для античности миф есть конкретнейшее выражение сущности бытия, бытия
личностно-исторического и в то же время сказочного. Вот почему дряхлеющая
античность, собирая все свои последние культурные ресурсы с целью
самозащиты, бросилась так безудержно в объятия архаической мифологии,
которую можно было критиковать за что угодно, но которую античный человек
всегда понимал как выражение (пусть наивное и ненаучное) общежизненного
человеческого процесса, выражение, в котором абстрактная мысль еще не
произвела разделения между идеальным и реальным, между всеобщим и
индивидуальным, между сказочным и эмпирическим, между человеком и природой,
между человеком и его родовой общиной. В эпоху позднего эллинизма эту
архаическую наивность пытаются реставрировать, но, конечно, уже не наивными,
а высококультурными и цивилизованными средствами. Таким образом
реставрируется древняя религия с ее магией, культами, аскетической практикой
и теократией. Это та окончательная философия и эстетика, на которую была
способна античность.
Последние четыре века античной эстетики заняты неоплатонизмом (529 г.,
когда Юстиниан закрыл Платоновскую Академию и последние философы-платоники
рассеялись по Востоку, может считаться концом и античной философии с
эстетикой и всего античного языческого мироощущения). Такая эстетика,
конечно, могла зародиться только в специфической социальной среде. Старый
физический космос, оставаясь исходным предметом философии, уже не мог быть
ее окончательным предметом. Должен был создаться особого рода социальный
космос, которым и оказалась Римская империя. Рим дал то, чего не могла дать
Греция. Рим - это какое-то особо глубокое чувство государственности, апофеоз
социальности. Когда читаешь источники по истории Рима, поражаешься, какой
неумолимый государственный инстинкт тяготел в этих многочисленных римских
полководцах, администраторах, императорах. И как ни отличается христианское
средневековье от языческого Рима, но обоготворение земной власти,
абсолютизирование государственности, апофеоз социального строительства
объединяет даже такие столь различные культуры, как языческий Рим и Рим
католический. Власть и право переживаются тут с особенной глубиной, с
особенной интимностью. Разве мог в такой атмосфере римский император не
обожествляться и римский папа не чувствовать себя наместником Христа на
земле? Эстетика неоплатонизма есть поэтому не просто принадлежность
монархии, но она есть специфическая цезаристская эстетика, в ней отразился
специфический исторический опыт римского цезаризма, напряженный до степени
мистического инстинкта и достигший космического универсализма. Самое
главное, однако, это понять социальную почву неоплатонизма. Некоторые
философы, не будучи в состоянии социально-исторически проанализировать такой
сложный феномен, как четырехвековой античный неоплатонизм, отыгрываются на
мистике, магии, астрологии, считая, очевидно, что ругань против поповщины и
есть настоящий марксистский анализ. Тем не менее можно бесконечно
критиковать и бранить неоплатонизм за мистику, и все же это не будет иметь
ничего общего с марксистско-ленинским его анализом. Ведь буржуазные
мыслители тоже очень часто и много критиковали и бранили неоплатонизм. Чтобы
приблизиться к марксистско-ленинскому анализу, необходимо, прежде всего,
учесть то новое, к чему пришла в эпоху неоплатонизма рабовладельческая
формация. Это новое мы раньше формулировали как феодализацию рабовладения,
как феодализацию всей римской империи. Феодализация эта возникла в силу
необходимости возможно больше использовать личную инициативу в условиях
рабовладения. Она была последним способом гальванизировать одряхлевшую и
ставшую совершенно нерентабельной рабовладельческую формацию. Однако
феодализация есть не что иное, как частноправовое понимание всей
государственной, всей политической и экономической жизни: а это
частноправовое понимание влекло за собой трактовку человека уже не просто
как вещи или физического тела, но и как личности, связанной с другими
личностями тоже личными и тоже широкообщественными, а не только
производственно-техническими связями. Ясно потому, что феодализация
рабовладения должна была реставрировать (вернее, пытаться реставрировать)
элементы старинного первобытнообщинного строя, в котором каждый отдельный
человек с полным сохранением своей физической и телесной природы находился и
родовой связи с другими людьми, а не только в той абстрактной связи, которая
определяется одной производственно-технической практикой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
негосударственных сказалось не только в той крайней степени, которую мы
назвали теократией. Оно проявлялось в росте частной власти, когда
землевладельцы-сенаторы, в силу специальных указаний самого же государства,
начинали получать над своими крестьянами чисто политическую власть; в
закрепощении городских классов населения и, наконец, в
диоклетиано-константиновском разукрупнении государства. Черты назревающей
феодализации нетрудно проследить и в новой организации власти, и в способах
составления и содержания армии, и в налоговых реформах и в пр.
в)
Но нас, конечно, главным образом интересует идеология данной
социально-политической ступени и в особенности ее эстетика. Какую форму
приняла тут античная эстетика?
Она снова приняла форму мифологии, как та ее начальная стадия, которую мы
формулировали раньше.
В самом деле, что такое миф? Миф есть, с точки зрения тех, кто его
признает, - и объективное бытие, поскольку он изображает нечто реально
происходящее, и субъективное, поскольку речь идет тут о происшествиях с
личностями. Миф есть бытие социальное, а не просто природное. Но вместе с
тем это не просто нечто субъективно-психологическое, не просто выдумка и
фантазия (конечно, для тех, кто мыслит мифологически). С другой стороны, миф
все же отличается от социальной жизни в ее внешнеисторическом понимании тем,
что дает эту социальность в плане чисто идеальном, как это идеальное
понимается в ту эпоху. Однако эта идеальная сущность, являясь божеством,
демоном или героем, воплощена здесь так, что уже нет разницы между реальным
телом и идеальным воплощением. Демон или герой, с точки зрения мифического
понимания, не только идеален и не только реален, а является тем и другим
сразу и одновременно. Здесь событие превращено в чудо, а история - в
мистерию.
Для античности миф есть конкретнейшее выражение сущности бытия, бытия
личностно-исторического и в то же время сказочного. Вот почему дряхлеющая
античность, собирая все свои последние культурные ресурсы с целью
самозащиты, бросилась так безудержно в объятия архаической мифологии,
которую можно было критиковать за что угодно, но которую античный человек
всегда понимал как выражение (пусть наивное и ненаучное) общежизненного
человеческого процесса, выражение, в котором абстрактная мысль еще не
произвела разделения между идеальным и реальным, между всеобщим и
индивидуальным, между сказочным и эмпирическим, между человеком и природой,
между человеком и его родовой общиной. В эпоху позднего эллинизма эту
архаическую наивность пытаются реставрировать, но, конечно, уже не наивными,
а высококультурными и цивилизованными средствами. Таким образом
реставрируется древняя религия с ее магией, культами, аскетической практикой
и теократией. Это та окончательная философия и эстетика, на которую была
способна античность.
Последние четыре века античной эстетики заняты неоплатонизмом (529 г.,
когда Юстиниан закрыл Платоновскую Академию и последние философы-платоники
рассеялись по Востоку, может считаться концом и античной философии с
эстетикой и всего античного языческого мироощущения). Такая эстетика,
конечно, могла зародиться только в специфической социальной среде. Старый
физический космос, оставаясь исходным предметом философии, уже не мог быть
ее окончательным предметом. Должен был создаться особого рода социальный
космос, которым и оказалась Римская империя. Рим дал то, чего не могла дать
Греция. Рим - это какое-то особо глубокое чувство государственности, апофеоз
социальности. Когда читаешь источники по истории Рима, поражаешься, какой
неумолимый государственный инстинкт тяготел в этих многочисленных римских
полководцах, администраторах, императорах. И как ни отличается христианское
средневековье от языческого Рима, но обоготворение земной власти,
абсолютизирование государственности, апофеоз социального строительства
объединяет даже такие столь различные культуры, как языческий Рим и Рим
католический. Власть и право переживаются тут с особенной глубиной, с
особенной интимностью. Разве мог в такой атмосфере римский император не
обожествляться и римский папа не чувствовать себя наместником Христа на
земле? Эстетика неоплатонизма есть поэтому не просто принадлежность
монархии, но она есть специфическая цезаристская эстетика, в ней отразился
специфический исторический опыт римского цезаризма, напряженный до степени
мистического инстинкта и достигший космического универсализма. Самое
главное, однако, это понять социальную почву неоплатонизма. Некоторые
философы, не будучи в состоянии социально-исторически проанализировать такой
сложный феномен, как четырехвековой античный неоплатонизм, отыгрываются на
мистике, магии, астрологии, считая, очевидно, что ругань против поповщины и
есть настоящий марксистский анализ. Тем не менее можно бесконечно
критиковать и бранить неоплатонизм за мистику, и все же это не будет иметь
ничего общего с марксистско-ленинским его анализом. Ведь буржуазные
мыслители тоже очень часто и много критиковали и бранили неоплатонизм. Чтобы
приблизиться к марксистско-ленинскому анализу, необходимо, прежде всего,
учесть то новое, к чему пришла в эпоху неоплатонизма рабовладельческая
формация. Это новое мы раньше формулировали как феодализацию рабовладения,
как феодализацию всей римской империи. Феодализация эта возникла в силу
необходимости возможно больше использовать личную инициативу в условиях
рабовладения. Она была последним способом гальванизировать одряхлевшую и
ставшую совершенно нерентабельной рабовладельческую формацию. Однако
феодализация есть не что иное, как частноправовое понимание всей
государственной, всей политической и экономической жизни: а это
частноправовое понимание влекло за собой трактовку человека уже не просто
как вещи или физического тела, но и как личности, связанной с другими
личностями тоже личными и тоже широкообщественными, а не только
производственно-техническими связями. Ясно потому, что феодализация
рабовладения должна была реставрировать (вернее, пытаться реставрировать)
элементы старинного первобытнообщинного строя, в котором каждый отдельный
человек с полным сохранением своей физической и телесной природы находился и
родовой связи с другими людьми, а не только в той абстрактной связи, которая
определяется одной производственно-технической практикой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210