Получается, следовательно, что в каждой вещи мы, по
Аристотелю, наглядно находим и вполне ощутимо видим всю материальную
структуру вещи, в которой выражена и вся ее внутренняя сторона, т.е. как
действующая в ней сила, так и та цель и назначение, которые дают смысл всей
вещи целиком. Спрашивается, а что же мы понимаем обычно под художественным
образом? Разве мы не понимаем здесь такую внешнюю материальность, в которой
адекватно и наглядно выражена вся внутренняя сущность данной вещи? Ясно,
следовательно, что учение Аристотеля о четырех причинах есть не только
онтология, но и эстетика, причем эстетика эта чисто онтологическая, так что
бытие и красота объединяются здесь в одно неразрушимое целое. Можно ли после
этого вычеркнуть "Метафизику" Аристотеля из истории античной эстетики? Нет,
никак нельзя! Надо только помнить, что бытие и красота здесь нераздельны, и
надо только уметь показать, где тут просто бытие, а где его эстетическая
сторона.
г)
Наконец, надо в самой отчетливой форме представлять себе, в силу каких
причин эстетика оставалась в древности слабо отчлененной от философии
вообще. Нераздельность античной эстетики и философии есть результат того,
что бытие почти всегда мыслилось в античности как живое тело, которое было
не только чем-то внешним, но поскольку оно выражало только самое себя, оно
было и чем-то внутренним. А что такое тела, в котором внутреннее выражено
тоже телесным путем? Что такое тело, которое выражает собою не что-нибудь
сверхтелесное, а именно самое же себя, когда тело мыслится именно как тело и
вещь мыслится именно как вещь, а не что-нибудь другое! Тогда и получается,
что красота заключается в телесных же особенностях самого тела, т.е. в
гармонии его частей, в симметрии его структуры, в равновесии тяжестей,
определенным образом распределенных по всему его объему. Короче говоря,
здесь перед нами скульптурное произведение периода греческой классики. Как
тут отделить красоту тела от самого тела?
Совсем другое мы находим, например, в средневековой иконописи или
архитектуре, где внешняя материальность выражает вовсе не самое себя, а
нечто духовное, что стоит выше тела и в нем находит только свое
приблизительное выражение. Еще нечто более новое мы находим, например, в
живописи нового времени, где зрителя манят то бесконечные дали и горизонты,
то психологическая насыщенность художественного образа, и где мы находим,
например, такие портреты, которые являются целыми биографиями и где уж во
всяком случае внешнее и телесное меньше всего выражает самое себя, но
выражает нечто душевное, духовное, сверхчувственное, биографическое,
историческое и т.д.
Следовательно, объективная неотделимость красоты тела от самого тела,
когда внутреннее содержание этого тела опять-таки является все тем же телом
(по крайней мере, в период греческой классики), есть существенная
особенность античной красоты, а потому и эстетика здесь неотделима от
онтологии (например, от космологии или астрономии). А за этим кроется не что
иное, как использование производителя только в меру его
непосредственно-физических возможностей, когда организатор производства
только и занят именно такой организацией живого, но неразумного тела.
Другими словами, совпадение эстетики и онтологии в античности в конце концов
есть результат рабского способа производства.
Теперь у нас остается еще один вопрос, без решения которого даже самое
общее рассмотрение специфических особенностей античной эстетики было бы
неполным и даже абстрактным. Это - вопрос о значении античной эстетики для
нашей современности.
5. Современная оценка античной эстетики
Мы не можем здесь подробно развивать современную оценку античной
эстетики, поскольку эта тема специального исследования. Однако невозможно не
указать на ту огромную сложность, которой должна отличаться эта оценка, если
бы она была продумана нами достаточно основательно. Тут надо всячески
избегать всякого рода односторонних одобрений и отрицаний, памятуя как о
полуторе тысячах лет античного культурно-социального развития, так и о
сложности задач современного социалистического искусства. Из длинного ряда
соответствующих проблем мы укажем только на две следующие.
С одной стороны, социалистическая эстетика не может не ценить античной
склонности к материальному миру, к телам, к вещам, к пониманию природы как
именно природы без всяких посторонних привнесений. Нам импонирует
воздержанность - по крайней мере, в период классики - от бесплодных
субъективных углублений, воздержанность как от гурманской переоценки
художественной формы, так и от беспринципного натурализма, утверждение того
монументального пластического стиля, в котором благородные и величавые
антипсихологистические формы сливаются в органическое целое с высокой
идейностью и глубокой проблематикой гуманизма. Все эти особенности античного
искусства и его эстетики бесконечно близки нашему сознанию, являясь полной
противоположностью всякой буржуазно-индивидуалистической эстетике. Нам
чрезвычайно близко то, что мы называли выше онтологическим пониманием
искусства в античности. Искусство там никогда не представляло собой
изолированную область, кроме периодов упадка; оно глубоко входило в жизнь,
было моментом самой жизни, и даже почти не отличалось от ремесла. К ужасу
всех современных кантианцев и гегельянцев тут почти не было никакого
субъективизма и психологизма, никакого беспредметного любования абстрактно
взятыми формами, никакого отрыва от практики. Пусть эту практику
материалисты понимали материально, а идеалисты - духовно или мистически. Но
там и здесь искусство было моментом самой жизни, практикой жизненного
строительства. Тут, конечно, возможны и необходимы тысячи всяких оговорок и
уточнений. Но как бы мы ни дифференцировали и как бы ни уточняли античное
понимание красоты и искусства, все равно основной его тон и стиль, основное
его содержание всегда будет повелительно требовать чисто жизненного, чисто
практического, чисто онтологического подхода к красоте и искусству с
принципиальным отстранением всякого формализма и натурализма. В этом смысле
даже и слабая дифференцированность самой эстетики как науки и ее неполная
отчлененность от общих вопросов философии, от вопросов природы и жизни
отнюдь не является чем-то страшным и во всяком случае имеет право на
существование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
Аристотелю, наглядно находим и вполне ощутимо видим всю материальную
структуру вещи, в которой выражена и вся ее внутренняя сторона, т.е. как
действующая в ней сила, так и та цель и назначение, которые дают смысл всей
вещи целиком. Спрашивается, а что же мы понимаем обычно под художественным
образом? Разве мы не понимаем здесь такую внешнюю материальность, в которой
адекватно и наглядно выражена вся внутренняя сущность данной вещи? Ясно,
следовательно, что учение Аристотеля о четырех причинах есть не только
онтология, но и эстетика, причем эстетика эта чисто онтологическая, так что
бытие и красота объединяются здесь в одно неразрушимое целое. Можно ли после
этого вычеркнуть "Метафизику" Аристотеля из истории античной эстетики? Нет,
никак нельзя! Надо только помнить, что бытие и красота здесь нераздельны, и
надо только уметь показать, где тут просто бытие, а где его эстетическая
сторона.
г)
Наконец, надо в самой отчетливой форме представлять себе, в силу каких
причин эстетика оставалась в древности слабо отчлененной от философии
вообще. Нераздельность античной эстетики и философии есть результат того,
что бытие почти всегда мыслилось в античности как живое тело, которое было
не только чем-то внешним, но поскольку оно выражало только самое себя, оно
было и чем-то внутренним. А что такое тела, в котором внутреннее выражено
тоже телесным путем? Что такое тело, которое выражает собою не что-нибудь
сверхтелесное, а именно самое же себя, когда тело мыслится именно как тело и
вещь мыслится именно как вещь, а не что-нибудь другое! Тогда и получается,
что красота заключается в телесных же особенностях самого тела, т.е. в
гармонии его частей, в симметрии его структуры, в равновесии тяжестей,
определенным образом распределенных по всему его объему. Короче говоря,
здесь перед нами скульптурное произведение периода греческой классики. Как
тут отделить красоту тела от самого тела?
Совсем другое мы находим, например, в средневековой иконописи или
архитектуре, где внешняя материальность выражает вовсе не самое себя, а
нечто духовное, что стоит выше тела и в нем находит только свое
приблизительное выражение. Еще нечто более новое мы находим, например, в
живописи нового времени, где зрителя манят то бесконечные дали и горизонты,
то психологическая насыщенность художественного образа, и где мы находим,
например, такие портреты, которые являются целыми биографиями и где уж во
всяком случае внешнее и телесное меньше всего выражает самое себя, но
выражает нечто душевное, духовное, сверхчувственное, биографическое,
историческое и т.д.
Следовательно, объективная неотделимость красоты тела от самого тела,
когда внутреннее содержание этого тела опять-таки является все тем же телом
(по крайней мере, в период греческой классики), есть существенная
особенность античной красоты, а потому и эстетика здесь неотделима от
онтологии (например, от космологии или астрономии). А за этим кроется не что
иное, как использование производителя только в меру его
непосредственно-физических возможностей, когда организатор производства
только и занят именно такой организацией живого, но неразумного тела.
Другими словами, совпадение эстетики и онтологии в античности в конце концов
есть результат рабского способа производства.
Теперь у нас остается еще один вопрос, без решения которого даже самое
общее рассмотрение специфических особенностей античной эстетики было бы
неполным и даже абстрактным. Это - вопрос о значении античной эстетики для
нашей современности.
5. Современная оценка античной эстетики
Мы не можем здесь подробно развивать современную оценку античной
эстетики, поскольку эта тема специального исследования. Однако невозможно не
указать на ту огромную сложность, которой должна отличаться эта оценка, если
бы она была продумана нами достаточно основательно. Тут надо всячески
избегать всякого рода односторонних одобрений и отрицаний, памятуя как о
полуторе тысячах лет античного культурно-социального развития, так и о
сложности задач современного социалистического искусства. Из длинного ряда
соответствующих проблем мы укажем только на две следующие.
С одной стороны, социалистическая эстетика не может не ценить античной
склонности к материальному миру, к телам, к вещам, к пониманию природы как
именно природы без всяких посторонних привнесений. Нам импонирует
воздержанность - по крайней мере, в период классики - от бесплодных
субъективных углублений, воздержанность как от гурманской переоценки
художественной формы, так и от беспринципного натурализма, утверждение того
монументального пластического стиля, в котором благородные и величавые
антипсихологистические формы сливаются в органическое целое с высокой
идейностью и глубокой проблематикой гуманизма. Все эти особенности античного
искусства и его эстетики бесконечно близки нашему сознанию, являясь полной
противоположностью всякой буржуазно-индивидуалистической эстетике. Нам
чрезвычайно близко то, что мы называли выше онтологическим пониманием
искусства в античности. Искусство там никогда не представляло собой
изолированную область, кроме периодов упадка; оно глубоко входило в жизнь,
было моментом самой жизни, и даже почти не отличалось от ремесла. К ужасу
всех современных кантианцев и гегельянцев тут почти не было никакого
субъективизма и психологизма, никакого беспредметного любования абстрактно
взятыми формами, никакого отрыва от практики. Пусть эту практику
материалисты понимали материально, а идеалисты - духовно или мистически. Но
там и здесь искусство было моментом самой жизни, практикой жизненного
строительства. Тут, конечно, возможны и необходимы тысячи всяких оговорок и
уточнений. Но как бы мы ни дифференцировали и как бы ни уточняли античное
понимание красоты и искусства, все равно основной его тон и стиль, основное
его содержание всегда будет повелительно требовать чисто жизненного, чисто
практического, чисто онтологического подхода к красоте и искусству с
принципиальным отстранением всякого формализма и натурализма. В этом смысле
даже и слабая дифференцированность самой эстетики как науки и ее неполная
отчлененность от общих вопросов философии, от вопросов природы и жизни
отнюдь не является чем-то страшным и во всяком случае имеет право на
существование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210