Едва волоча ноги, Шароян пошел к дому Глушко. Старуха Ксения встретила его на ступеньках и заулыбалась, обнажая черные, гнилые зубы.
— Ох, и качался же Андрей Билик, ох, и качался же. А ты что, испугался? Ишь, побледнел, дрожишь... ха, ха, ха... качался на качелях Билик. А был при большевиках большим хозяином!
Бено молча вошел в дом, лег на длинную деревянную лавку. Его мутило, он дышал шумно, с трудом.
За окном послышались шаги, громкие голоса. Это возвращались с площади Сархошев и Фрося. Словно со свадьбы идут. И в самом деле, как отвратительно Сархошев смеется!
— Бено! — по-хозяйски властно крикнул Сархошев, входя в комнату.
— Бено! — крикнул он во второй раз.
К Шарояну подошла Фрося, ловкими, быстрыми движениями стянула с него сапоги. Разутый Бено едва не упал на пол — так сильно дернула Фрося его за ногу.
— Что ты хочешь от меня, сука! — в бешенстве закричал он.
Сархошев грозно прикрикнул на него:
— Бено!
Фрося удивленно смотрела то на Сархошева, то на Шарояна.
— Что, что он говорит?
От гнева Бено забылся и заговорил по-армянски.
— Ругает меня, что ли? — спросила Фрося. Сархошев, успокаивая ее, произнес:
— Вспылил немного, но это ничего. Ты же знаешь, как он тебя уважает.
Бено крикнул:
— Кого я уважаю, ее?
Этот пренебрежительный, злой вопрос Фрося поняла, хотя произнесен он был на незнакомом ей языке. Она вдруг успокоилась, смеясь сказала Шарояну:
— Глупый, ведь я шучу с тобой, ты в самом деле глуп, Бено.
— От дуры слышу,— ответил Бено. Сархошев снова вмешался.
— Ничего, ничего, Фрося. Давай накрывай на стол. У нашего Бено немного пошаливают нервы.
— А почему у него нервы? Ведь он считает себя мужчиной, ходит к бабам, посмотрите на него!
— Неси, неси водку. Садись, Бено, пропустим по одной. Ты думаешь, на меня не действуют такие вещи? Но другого выхода нет. Если бы мы с тобой попались этому Билику в лесу, он бы нас тоже повесил. Он специально спустился с парашютом, чтобы повесить тебя и меня. Ведь они считают нас изменниками. Таков мир — убивай или тебя убьют. Ты думаешь, если бы мы с тобой попали в руки Меликяна или Аршакяна, они бы не повесили нас, несмотря на то, что и они армяне и мы? И национальность не имеет значения и знакомство. Еще хуже, если хочешь знать! Давай выпьем по стакану!
— Не хочется мне.
— Ну да, не хочется, так я тебе и поверю.
— За твое здоровье, цыган,— обратилась к Бено Фрося.
— Ну, давай, давай,— мягким, но повелительным тоном проговорил Сархошев.
Бено залпом выпил свой стакан. Фрося снова налила ему.
— Давай помиримся, цыган, ты хороший. Глупый, правда, но хороший.
Фрося стала гладить его по волосам, потрепала по щеке, ущипнула за нос.
— Носик у тебя великоват,— смеясь говорила она.— Ну, за твое здоровье, чернявый, хотела бы я знать, как ты любишь баб.
Бено выпил второй стакан, потом третий. Фрося охмелела, она обнимала мужчин, наваливалась грудью то на одного, то на другого. Бено отсел в сторону, взял с комода кларнет и заиграл. Сархошев стал вторить ему своим резким металлическим голосом.
— Высокие горы, Бено, высокие горы... Зову я вас, о горы...
От странного, тягучего мотива, от незнакомых слов песни Фросе стало нудно.
— Разве это песня? — грубо сказала она.— Словно голодный теленок мычит.
— Ты сама корова,— рассердился Бено. Сархошев обнял Бено.
— Ладно, Бено, пусть болтает женщина, глупая она.
Но пьяного Бено нельзя было успокоить.
— Послушай, кто она, эта сука, как она смеет ругать наши песни, эта сука, кто она?
— Ладно, ладно, Бено.
— Нет, ты скажи мне, кто она? Сука?
Фрося привалилась к Шарояну, пьяным голосом произнесла:
— Хватит меня ругать, цыганок.
Бено оттолкнул ее и пробормотал по-армянски:
— Пошла, дрянь.
Блудная Фроська была совсем пьяна. Злость Бено смешила ее. Вдруг она звонко, во весь голос запела:
Купите бублики, Горячи бублики!..
В комнату вошла Ксения Глушко, заулыбалась, притопнула ногой. Пританцовывая так, что тряслись ее щеки и подбородок, старуха подошла к столу, сказала:
— Встречайте дорогого гостя. До нас пришел Опанас Павлович!
— Опанас Павлович, пожалуйте, пожалуйте! — в один голос произнесли старуха с дочерью.
Макавейчук поздоровался, присел к столу, но пить отказался.
— Спешу, дело есть.
Он заговорил с Сархошевым едва слышным шепотом. Закончив разговор, Макавейчук сразу же простился и ушел. Бено заметил, что Сархошев после ухода Макавейчука насупился.
— Новое дело открывается,— сказал Сархошев.— Завтра на рассвете Меликяна повезут в Харьков. И мы с тобой поедем. Высокое командование его вызывает. Видишь, какую честь оказывают нашему старому горбуну.
— Все равно его не уговорят! Он на их сторону не перейдет!
— Танцуя перейдет, выгибая свою горбатую верблюжью спину перейдет, покажет класс танца! Пусть только его припугнут расстрелом!
— Он не боится!
Сархошев задумался, неожиданно произнес:
— Если бы мне позволили, я бы давно его собственноручно расстрелял.
Маленькие глазки Сархошева весело заблестели, морщины на выпуклом лбу разгладились.
Он встал из-за стола и вышел на улицу. Бено, покачиваясь, пошел к деревянной лавке. Фрося вдруг обняла его.
— Зачем тебе на досках спать? Ложись сюда,— сказала она и указала на свою постель.
Бено оторопело взглянул на нее.
— Сними гимнастерку, отдохни как следует. Мы с мамой пойдем в сад, а ты поспи, отдохни, голова у тебя горит.
Бено лег и тотчас заснул. Во сне он попал в чудный, сказочный мир. Его окружают зеленые горы, луга, покрытые яркими цветами. Он идет по зеленой горной поляне, играет на кларнете песню: «Тебя я люблю, тебя я люблю, моя дорогая, безумным я стал от жаркой любви». Вокруг него собираются голуби, перепелки, ласточки, слушают его игру. Чья-то мягкая, нежная рука гладит его по лицу. Райская гурия шепчет ему на ухо: «Хороший ты, Бено, хороший ты». Бено кладет кларнет на землю, обнимает гурию, целует ее губы, грудь. Все тело его горит, в сердце его дрожь. Он целует ее и спрашивает: «Откуда ты?» «Молчи, молчи, Бено, это я...» Он открывает глаза и видит Фросю.
Она лежит рядом с ним — ее рука гладит его по лицу. Фрося прижимает руку Бено к своей груди.
Бено хочет вскочить, убежать, но сильные руки Фроси не отпускают его.
— Куда, чего ты испугался, дверь я закрыла, ставни прикрыла.
Бено снова забывает обо всем.
...Когда он оделся и вышел на крыльцо, солнце уже ушло за зеленые холмы. Во дворе он умылся из ведра, стоявшего у колодца, вытер глаза зеленой немецкой пилоткой. Сон и явь все еще обжигали его, наполняя его то горячим туманом, то леденящим страхом. Он шел по улице, и уже не было ни страха, ни услады, осталось одно лишь чувство отвращения.
С коромыслом на плече прошла мимо него девушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210