Одежда, лица и руки бойцов покрывались черной копотью. На рассвете, вылезая из кузовов автомашин и из кабин самолетов, даже близкие друзья не узнавали друг друга: светловолосые парни становились похожими на негров. На черных лицах лишь поблескивали глаза, белела полоска зубов. Узнать друг друга можно было только по голосу, но и голоса менялись: многие простуженно сипели, хрипели. Иногда загорались самолет или машина, в которых был разведен огонь, и тогда целые роты сбегались погреться вокруг такого костра; никто теперь не опасался немецких самолетов: уже несколько дней в тяжелом хмуром небе не было слышно ни ноющего звука «юнкерсов», ни пронзительного воя «мессершмиттов», ни отдаленного мурлыканья «фокке-вульфов». Только по ночам над степью пролетали немецкие транспортные самолеты, спешившие сбросить продовольствие окруженным в Сталинграде войскам Паулюса. Аэродромов у немцев больше не было. Немецкие летчики всматривались в окутанные мраком степи и развалины Сталинграда, выискивали мерцающие сигнальные огни на земле, спешно сбрасывали свой груз и улетали. Вскоре, разгадав условный сигнал, советские бойцы, услышав звук немецкого самолета в небе, выстраивались в степи треугольником и ручными фонариками давали знаки летчикам. Ящики с сухарями, консервами, шоколадом и сигаретами падали в расположение советских войск. А окруженные немцы погибали от голода и мороза в подвалах и развалинах Сталинграда.
Немцы с судорожным остервенением силились удержать Гумрак. Это была их последняя надежда, единственное средство хотя бы на день, на два дня оттянуть неизбежный конец. Засевшие в станционных зданиях Гумрака немцы поэтому в исступлении стреляли в советских парламентеров.
И страшен был конец тех, кто не сложил оружия. Здание станции было охвачено дымом и пламенем. Сотни снарядов обрушились на него. Когда погасло пламя и рассеялся темный дым, в живых не осталось ни одного немецкого солдата. Остались лишь груды обугленных трупов.
Враг оставил в Гумраке более пятидесяти транспортных самолетов, сотни тяжелых орудий с торчащими в небо длинными стволами, танки, бронемашины, тягачи, десятки паровозов, автобусы, грузовики, несколько тысяч минометов, пулеметов. Издали эта громада мертвой военной техники казалась городом с домами, площадями, улицами. А вблизи глаза человека видели лишь картины опустошения и смерти.
Всюду лежали сотни, тысячи трупов, валялись груды барахла: коробки из-под пудры, флаконы духов, бруски мыла с пестрыми этикетками, банки с кремом, вазелином, бритвенные принадлежности, термосы, кусочки сухого спирта в пластмассовых и стеклянных баночках. Чего только не увидел бы здесь внимательный и любопытный взгляд: гребешки и зеркальца, ручные фонарики и зажигалки, письма, запечатанные и выпавшие из конвертов, губные гармошки, фотографии и фотобумагу в черных пакетах, иллюстрированные журналы с портретами Гитлера, игральные карты, сонники, напечатанные старинным готическим шрифтом, тюбики губной помады, разбитые ящики с серыми, от сырости потемневшими сигаретами, фотографии голых женщин, порнографические альбомы... и трупы, трупы... ...Наступила темнота, и картина великого разрушения скрылась от человеческих глаз. В кузовах автомашин и в кабинах самолетов зажглись огни, костры и костерчики в металлических бочках, банках... Черным огнем горела резина автомобильных шин. Сидя возле самодельных печек в густом вонючем дыму, бойцы грелись, беседовали, радовались, что и сегодня остались живы, печалились о погибших друзьях. Каждый день был как целая жизнь, полная событий, радости, горя, страха, труда.
— Мне кажется, что мы десантники, летим на задание,— сказал сидящий у самодельной печки в кабине транспортного самолета боец.— И не жаль вам, ребята, что мы портим этот самолет, ведь он уже стал нашим... Завели бы мотор и полетели!
— Ты сам себя пожалей, дурья голова,— сказал лейтенант с толстой и короткой шеей.— Человек — самый большой капитал, пойми. Жалеешь... Выйди на мороз и замерзни, как эти фрицы. Может быть, немецких мертвяков тебе тоже жаль?
— А вам их разве не жалко, товарищ лейтенант? — спросил тот же боец.
— Мне? — спросил лейтенант.— Мне, великому Павлу Ухабову, жалеть их? Будь моя воля, я немцев не брал бы в плен, ни одного фрица не оставил бы в живых. И эти их машины я бы превратил в пепел.
— И машины тоже, по-вашему, виноваты, товарищ лейтенант? — спросил другой боец.
— А чем фрицы убивали нас, наших мирных людей? Ясно! Оружием и этими вот машинами. Их солдаты тоже так говорят: «Мы не виноваты, нам приказывает фюрер». По-моему, все виноваты,— надо
уничтожить, сжечь и фрицев, и фрицевскую землю, и все эти фрицевские машины.
— А вот генерал нам не так говорит, товарищ лейтенант,— ответил боец.
— Генерал говорит эдак, а я, лейтенант Ухабов, говорю так. Я девятнадцать месяцев нахожусь в боях. Три раза был ранен. А вот выжил. А сотни тысяч таких, как я, не выжили. Они, может быть, в тысячу раз лучше нас с тобой были... И если сам я вернусь домой и увижу хату свою сожженной, убитыми мать и отца, то спрошу себя: зачем я гнал пленных фашистов в тыл, чтобы они не подохли от холода и голода, почему не перестрелял их, как бешеных собак? Генерал говорит другое? Пусть себе говорит. Ему ведь приказывают сверху.
— Почему сверху, товарищ лейтенант? Говоря по совести, и у меня не поднимается рука стрелять в пленного, а я не сверху, я снизу,— возразил первый, начавший разговор боец.— А я тоже ранен три раза. Нахожусь на войне с первого дня, с первого часа.
— Вижу, догадываюсь — ты агитатор,— сказал Ухабов с насмешкой.
— Это верно. Догадались, товарищ лейтенант, потому что увидели: я правду говорю.
— Ты не ученик ли Бурденко? А вот фрицы не думали о нас.
— Потому что они фашисты.
— Ты не переводи разговор на политику,— раздраженно сказал Ухабов,— я плохой политик. Я солдат. Я прямо говорю: сегодня мой самый счастливый день, потому что с самого начала войны я еще не видел столько немецких трупов, сколько сегодня в Гумраке. Я беспартийный товарищ, но я патриот.
Ухабов замолчал, прислушался. Высоко в небе гудел мотор немецкого транспортного самолета.
— Пошли на охоту, ребята,— сказал Ухабов, открыл дверь и прыгнул вниз, с шумом упал на снег. Вслед за ним выпрыгнуло несколько красноармейцев. Выстроившись треугольником на расстоянии двадцати — тридцати шагов друг от друга, они стали сигналить трофейными ручными фонариками, зажигая их и гася, зажигая и гася. Самолет, покружившись некоторое время, ушел, звук его мотора затих.
— Черти соседи опередили нас,— сердито сказал Ухабов.
И в самом деле, в степи, от Гумрака до Сталинграда, в десятках мест советские бойцы усердно сигналили
немецким транспортным самолетам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210