то в одном, то в другом селе партизаны убива ли полицаев и дезертиров, бежавших из Советской армии во время отступления, а теперь вернувшихся в свои дома. Иногда по ночам загорались костры на том месте, где был похоронен Андрей Билик. По утрам на стенах домов появлялись листовки, номера газеты «Правда». Жители Вовчи знали, что все это дела партизан, верили, что враг не вечно будет хозяйничать в их родном городе. Но когда же кончится страшное, черное время, когда настанет час освобождения?
Прошло лето, прошла дождливая, слякотная осень, наступила зима. Неистовствовали над Северным Донцом вьюги, крепко замерзла маленькая речушка Вовчьи Воды. Небо днем большей частью бывало пасмурно, а по ночам — ясное, усыпанное звездами.
Немецкие войска отступали, и комендант Вовчи Шульц с каждым днем становился все жестче и злее. Все страшнее становились дела карательного отряда, наводившего ужас на жителей Вовчи, все чаще комендатура отправляла в Германию молодых парней и девушек...
С наступлением зимы Шульц решил устроить на городской площади большое празднество — он, должно быть, хотел хоть на время заглушить всеобщую тревогу и напряжение. Два дня подряд солдаты комендатуры отбирали у населения продовольствие — свиное сало, кур, поросят, мед, соленые огурцы. И вот в назначенный день на городской площади были установлены столы, на столах были разложены отобранные у горожан продукты, поставлены бутылки со шнапсом и самогоном. На площадь пришел пастор в черной сутане с крохотным евангелием в руках. Из Белгорода ради этого торжественного случая был вызван оркестр. Автоматчики согнали на площадь жителей.
Оркестр заиграл марш. Затем наступила тишина. Шульц обратился к толпе с речью. Рядом с ним стоял обросший черной небритой щетиной человек, и шепот удивления прошел по толпе: это был Партев Сархошев, тот, которого считали погибшим от пуль Шарояна. Ведь старая Ксения Глушко много раз плача рассказывала, как Шароян убил Фросю и Сархошева.
И вот Сархошев в форме немецкого лейтенанта, худой, с ввалившимися глазами, с выпирающей нижней челюстью, исподлобья оглядывает мрачную толпу горожан. Шульц кончил свою речь, и Сархошев стал переводить ее на русский язык.
— Сейчас вы увидите свадьбу храброго немецкого солдата, сказал вам господин комендант, вот сидит на почетном кресле жених, а вокруг него стоят шаферы. Но где же невеста? Господин комендант говорит, что сегодня, в этот же час, в Мюнхене венчают невесту храброго воина. Она самая счастливая невеста в мире. Счастливая потому, что ее жених воюет в рядах самой мощной армии на земле, армии фюрера, и вернется домой с победой и славой, с орденом железного креста на груди.
— Как ожил этот чертов гад? — сказал Митя на ухо Коле Чегренову.— Как он ожил? Надо было в голову ему стрелять.
— А Шароян стрелял ему в грудь,— так же тихо отозвался Коля,— три пули пустил и думал, что все.
— Надо было в голову стрелять! — повторил Митя. Сархошев продолжал переводить речь коменданта.
Он говорил о красоте и добродетели невесты, о воинских заслугах жениха. По многим странам прошли сапоги гитлеровского ветерана: он был в Париже, поднимался на Эйфелеву башню, он шагал под знаменами фюрера в Греции, в Белграде, в Праге; он участвовал в штурме Киева и Харькова, получил за свои подвиги орден железного креста. Он пришел в Россию, чтобы освободить народ от насилия большевиков. Господин комендант говорит: «Кушайте, пейте и радуйтесь вместе с нами на свадьбе доблестного немецкого солдата... Таких солдат в армии фюрера много...»
Лицо Сархошева выглядело угрюмым, хмурым,— настроение у него было явно не свадебное. Снова заиграл оркестр. Потом пастор подошел к жениху, прижимая к груди евангелие, прочитал молитву. Солдаты карательного отряда, видимо уже бывшие навеселе, стали шумно поздравлять жениха.
— Дамы и кавалеры! Прошу к столам! — крикнул Шульц, и Сархошев перевел эти слова.
Но жители не торопились подходить к накрытым столам. Зато солдаты пили и ели вовсю.
— Оркестр, вальс! — пьяным голосом, коверкая русские слова, крикнул Шульц.— Сегодня есть танцевать!
Охмелевшие солдаты вытаскивали из толпы девушек и вели их в середину круга. Убежать было почти невозможно — вокруг площади стояла охрана. Перепуганные девушки кричали, пытаясь ускользнуть, затеряться в толпе. Сам комендант танцевал с толстой пожилой актрисой Анной Аниной.
— Браво, пани Анна, браво! — кричали пьяные солдаты.
Митя и Коля старались заслонить Зину, чтобы солдаты не заметили ее.
— Вот тебе веселая свадьба,— сказал Олесь Бабенко, обращаясь к Игнатию Папкову.— Парочку бы гранат на эту свадьбу. А, Игнат?
А озябшая толпа хмуро, молча глядела на пьяный солдатский разгул, на плачущих девушек. Было холодно, иней оседал на усах и бородах стариков, на платках женщин.
Двое пьяных солдат заметили в толпе Зину.
— Вот нашел красивую девушку! — крикнул один из них, схватил Зину за руку.
Митя и Коля пытались отстранить солдата.
— Пшель! — крикнул солдат и потащил Зину за собой.
— Сам ты пошел! — ответил Коля. Мать Зины Галина Чегренова закричала:
— Пан солдат, девушка больна. Больна, понимаете? Танцуй со мной, пан солдат, станцуем, а?
— Не надо, мама, не ходи! — отчаянно закричал Коля. Митя схватил ее за руку, проговорил:
— Не ходите, тетя Галина.
— Ну не надо же, мама! — просила Зина.— Мама! Но Галина Чегренова оттолкнула детей. Она напоминала орлицу-мать, защищающую своих птенцов.
— Пойдем танцевать, пан солдат... Не пожалеешь... Она обхватила обеими руками плечи солдата
и увела его с собой на танцевальный круг.
— Браво, пани Анина! — кричали со всех сторон солдаты.
В это время произошло нечто совершенно неожиданное: на город внезапно налетела советская авиация. Два самолета спикировали над площадью. Комендант, солдаты, музыканты, жених вместе с шаферами, пастор бросились бежать. Толпа, словно вода, сломавшая плотину, хлынула с площади в улицы и переулки. Мальчишки радостными криками приветствовали советских летчиков. Над городом, словно стаи белых голубей, полетели сброшенные с самолетов листовки. Началась стрельба из автоматов и пулеметов. Самолеты взмыли вверх и ушли на восток. Мальчишки ловили листовки, прятали их в карманы.
Эту ночь жители Вовчи провели в мучительной тревоге: никто не спал, все ждали беды.
V
Наступила полночь. На улицах слышались одиночные выстрелы. Олесь Григорьевич Бабенко положил на стол свою толстую тетрадь и, взяв ручку, хотел приняться за описание событий дня.
— Хватит, хватит, иди отдохни! — заворчала жена.— И что тебе пришло в голову писать да писать по ночам.
— Как ты не понимаешь, Дмитриевна,— ответил Олесь Григорьевич, теребя усы,— нужно, чтобы о нашей жизни знали будущие поколения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
Прошло лето, прошла дождливая, слякотная осень, наступила зима. Неистовствовали над Северным Донцом вьюги, крепко замерзла маленькая речушка Вовчьи Воды. Небо днем большей частью бывало пасмурно, а по ночам — ясное, усыпанное звездами.
Немецкие войска отступали, и комендант Вовчи Шульц с каждым днем становился все жестче и злее. Все страшнее становились дела карательного отряда, наводившего ужас на жителей Вовчи, все чаще комендатура отправляла в Германию молодых парней и девушек...
С наступлением зимы Шульц решил устроить на городской площади большое празднество — он, должно быть, хотел хоть на время заглушить всеобщую тревогу и напряжение. Два дня подряд солдаты комендатуры отбирали у населения продовольствие — свиное сало, кур, поросят, мед, соленые огурцы. И вот в назначенный день на городской площади были установлены столы, на столах были разложены отобранные у горожан продукты, поставлены бутылки со шнапсом и самогоном. На площадь пришел пастор в черной сутане с крохотным евангелием в руках. Из Белгорода ради этого торжественного случая был вызван оркестр. Автоматчики согнали на площадь жителей.
Оркестр заиграл марш. Затем наступила тишина. Шульц обратился к толпе с речью. Рядом с ним стоял обросший черной небритой щетиной человек, и шепот удивления прошел по толпе: это был Партев Сархошев, тот, которого считали погибшим от пуль Шарояна. Ведь старая Ксения Глушко много раз плача рассказывала, как Шароян убил Фросю и Сархошева.
И вот Сархошев в форме немецкого лейтенанта, худой, с ввалившимися глазами, с выпирающей нижней челюстью, исподлобья оглядывает мрачную толпу горожан. Шульц кончил свою речь, и Сархошев стал переводить ее на русский язык.
— Сейчас вы увидите свадьбу храброго немецкого солдата, сказал вам господин комендант, вот сидит на почетном кресле жених, а вокруг него стоят шаферы. Но где же невеста? Господин комендант говорит, что сегодня, в этот же час, в Мюнхене венчают невесту храброго воина. Она самая счастливая невеста в мире. Счастливая потому, что ее жених воюет в рядах самой мощной армии на земле, армии фюрера, и вернется домой с победой и славой, с орденом железного креста на груди.
— Как ожил этот чертов гад? — сказал Митя на ухо Коле Чегренову.— Как он ожил? Надо было в голову ему стрелять.
— А Шароян стрелял ему в грудь,— так же тихо отозвался Коля,— три пули пустил и думал, что все.
— Надо было в голову стрелять! — повторил Митя. Сархошев продолжал переводить речь коменданта.
Он говорил о красоте и добродетели невесты, о воинских заслугах жениха. По многим странам прошли сапоги гитлеровского ветерана: он был в Париже, поднимался на Эйфелеву башню, он шагал под знаменами фюрера в Греции, в Белграде, в Праге; он участвовал в штурме Киева и Харькова, получил за свои подвиги орден железного креста. Он пришел в Россию, чтобы освободить народ от насилия большевиков. Господин комендант говорит: «Кушайте, пейте и радуйтесь вместе с нами на свадьбе доблестного немецкого солдата... Таких солдат в армии фюрера много...»
Лицо Сархошева выглядело угрюмым, хмурым,— настроение у него было явно не свадебное. Снова заиграл оркестр. Потом пастор подошел к жениху, прижимая к груди евангелие, прочитал молитву. Солдаты карательного отряда, видимо уже бывшие навеселе, стали шумно поздравлять жениха.
— Дамы и кавалеры! Прошу к столам! — крикнул Шульц, и Сархошев перевел эти слова.
Но жители не торопились подходить к накрытым столам. Зато солдаты пили и ели вовсю.
— Оркестр, вальс! — пьяным голосом, коверкая русские слова, крикнул Шульц.— Сегодня есть танцевать!
Охмелевшие солдаты вытаскивали из толпы девушек и вели их в середину круга. Убежать было почти невозможно — вокруг площади стояла охрана. Перепуганные девушки кричали, пытаясь ускользнуть, затеряться в толпе. Сам комендант танцевал с толстой пожилой актрисой Анной Аниной.
— Браво, пани Анна, браво! — кричали пьяные солдаты.
Митя и Коля старались заслонить Зину, чтобы солдаты не заметили ее.
— Вот тебе веселая свадьба,— сказал Олесь Бабенко, обращаясь к Игнатию Папкову.— Парочку бы гранат на эту свадьбу. А, Игнат?
А озябшая толпа хмуро, молча глядела на пьяный солдатский разгул, на плачущих девушек. Было холодно, иней оседал на усах и бородах стариков, на платках женщин.
Двое пьяных солдат заметили в толпе Зину.
— Вот нашел красивую девушку! — крикнул один из них, схватил Зину за руку.
Митя и Коля пытались отстранить солдата.
— Пшель! — крикнул солдат и потащил Зину за собой.
— Сам ты пошел! — ответил Коля. Мать Зины Галина Чегренова закричала:
— Пан солдат, девушка больна. Больна, понимаете? Танцуй со мной, пан солдат, станцуем, а?
— Не надо, мама, не ходи! — отчаянно закричал Коля. Митя схватил ее за руку, проговорил:
— Не ходите, тетя Галина.
— Ну не надо же, мама! — просила Зина.— Мама! Но Галина Чегренова оттолкнула детей. Она напоминала орлицу-мать, защищающую своих птенцов.
— Пойдем танцевать, пан солдат... Не пожалеешь... Она обхватила обеими руками плечи солдата
и увела его с собой на танцевальный круг.
— Браво, пани Анина! — кричали со всех сторон солдаты.
В это время произошло нечто совершенно неожиданное: на город внезапно налетела советская авиация. Два самолета спикировали над площадью. Комендант, солдаты, музыканты, жених вместе с шаферами, пастор бросились бежать. Толпа, словно вода, сломавшая плотину, хлынула с площади в улицы и переулки. Мальчишки радостными криками приветствовали советских летчиков. Над городом, словно стаи белых голубей, полетели сброшенные с самолетов листовки. Началась стрельба из автоматов и пулеметов. Самолеты взмыли вверх и ушли на восток. Мальчишки ловили листовки, прятали их в карманы.
Эту ночь жители Вовчи провели в мучительной тревоге: никто не спал, все ждали беды.
V
Наступила полночь. На улицах слышались одиночные выстрелы. Олесь Григорьевич Бабенко положил на стол свою толстую тетрадь и, взяв ручку, хотел приняться за описание событий дня.
— Хватит, хватит, иди отдохни! — заворчала жена.— И что тебе пришло в голову писать да писать по ночам.
— Как ты не понимаешь, Дмитриевна,— ответил Олесь Григорьевич, теребя усы,— нужно, чтобы о нашей жизни знали будущие поколения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210