И тикин Лия заплакала. Тамара, сестра Каро, всхлипнула, стала вытирать слезы.
— Это чей сын? — спросил Минас и легонько хлопнул Аргама по затылку.
— Наш,— гордясь сказала тикин Лия.— Он у нас студент.
— Не ваш,— громко объявил Минас,— он сын этого дурня,— и Минас хлопнул себя ладонью по груди,— с этого дня он мой сын. Он с моим Акопом учился, значит, он и мне сын. Позор мне, если с ним что стрясется.— Он повернулся к Арусяк Аршакян и Люсик.— Я, Минас, на войне облысел, я всех наших сыновей привезу с войны, верну матерям! Позор мне, если вру! Взвесьте всех и вручите мне. Хотите, дам расписку. Если хоть грамма недостанет, требуйте с меня.
— Минас, Минас, ты все такой же, как прежде,— улыбнулась Арусяк.
— Хоть сто лет пройдет, не изменюсь.
И тут же, нахмурившись, он сказал серьезным голосом:
— Ведь я мешаю вам. Отойдем и мы с тобой, жена, в сторону, поговорим.
Минас с Заруи пошли по перрону. Он шагал медленно и спокойно, и лицо его стало печальным и задумчивым.
Отошли и Люсик с Тиграном. Они молча, с исступленным напряжением смотрели друг на друга. Печальна была эта последняя прогулка под станционными ивами. Люсик кусала губы, чтобы не расплакаться.
Резко и протяжно свистнул паровоз. На миг все замерли, затихли.
Обняв сестру, молча стоял Каро. Он плакал. Тамара сжала руку брата.
— Каро джан, не бойся за нас, я сильная, я буду смотреть за мамой.
Разнеслась команда:
— По вагонам!
Солдаты, толкаясь, спешили залезть в теплушки. Один лишь муж Сархошевой продолжал стоять на перроне. Когда поезд тронулся, он обнял жену, помог ей подняться в вагон и сам вскочил вслед за ней.
Тигран стоял с Дементьевым у двери штабной теплушки. Он видел, как Люсик подняла ручонку сынишки. Эта маленькая рука с крошечными пальчиками потом часто вспоминалась Тиграну...
III
Полную корзину винограда, сплетенную из тонких ивовых прутьев, поставили посередине вагона.
Сперва солдатам казалось, что они сразу съедят весь виноград, но никто не мог осилить больше двух-трех кистей. Сидя на доске перед дверью, беседовали Арсен Тоноян и Алдибек Мусраилов, молодой узбек с маленькими живыми глазами. Арсен указал на светло-фиолетовые цветы хлопчатника.
— У вас в Узбекистане хлопок так же цветет?
— Это что,— отвечал Мусраилов и провел ладонью по горлу,— вот какой высокий хлопок в Фергане.
— Ух, до чего сладкий, не можно,— проговорил на смешанном украинско-русском языке Бурденко и спросил соседа: — А ты сколько сможешь винограду, Гамидов, а?
— Я? Много. Если сон не одолеет, все буду есть. Накануне всю ночь до рассвета солдаты грузили
вагоны и не спали. Сейчас многие из них, полусонные, лежали на нарах, на голых досках, вытянув босые ноги. Молча, не мигая, смотрели на дрожащий потолок вагона, на почерневшие, развешенные по стенам портянки, и кто знает, о чем думали, кого вспоминали. Некоторые закрыли глаза, но не спали, прислушиваясь к перестуку колес.
Опершись подбородком на кулаки, Аргам смотрел на поля сквозь открытую дверь вагона.
В голове его смешались детские мечты о подвиге и тревожные мысли о разлуке с близкими, о ждущих его суровых испытаниях. Вот он в разведке, врывается в фашистский штаб, добывает важные документы, берет в плен офицера, приводит его к себе в полк. Генерал обнимает его, газеты пишут о подвигах Аргама Вардуни. О нем читает весь Ереван и, конечно, студенты университета, профессора... Аргама вызывают в Кремль, и вот блестит на его груди Золотая звезда.
И тут же тоска по близким, мысль о смерти — тяжелая, страшная мысль. Нет, его не должны убить, он будет жить, будет писать книги, прославится, женится на милой Седе...
Лежа на спине, Эюб Гамидов тихо поет.
А Мусраилов рассказывает Тонояну, как возделывают хлопок в Узбекистане. Ему приятно говорить о родной узбекской земле, его радует внимание слушателя.
— Эй, братки,— сказал Бурденко,— вы бы краще сказалы, куда мы едем? Агрономы и без вас найдутся. А зараз давай покурим твоей махорочки, Тоноян.
Бурденко потер руки, оживленно подмигнул.
— Подари мне свою махорку, ты же некурящий. А ты що скажешь, Мусраилов? Хай отдает махорку нам?
— Дело хозяйское,— ответил Мусраилов.
— Кури свою,— проговорил Тоноян.
— Але ты ж, браток, некурящий,— не отставал Бурденко, как всегда смешивая русские и украинские слова.
— А может, буду курить, тебе какое дело?
— Не советую, дуже вредно для организму. Подели между нами эту поганую траву, Тоноян, ты умнее нас, на що тебе травиться? Як гадаешь, Мусраилов, а?
— Дело хозяйское,— повторил Мусраилов. Арсен нахмурился.
— Кажуть, що ты был передовым колхозником... Та щось не верится. Хочешь — обижайся, хочешь — ни, правду должен сказать, душою ты единоличник! — донимал Тонояна Бурденко.
— Такой слов нельзя,— сердясь проговорил Тоноян, от волнения путая русские слова.
— Але так выходит,— продолжал Бурденко, подмигивая Мусраилову,— ты жадюга настоящий.
— Я жадюга, да? — вспылил Тоноян.— Стыдно тебе, Бурденко, зачем говоришь такие слова?
Он вытащил из своих свертков жареную курицу, гату, сваренного целиком ягненка, лаваш, редиску.
— Кушай, пожалуйста, все кушай! Жадюга, единоличник я, да, товарищ Бурденко? Понимаешь, что ты говоришь?
Глядя на соблазнительную еду, Бурденко не унимался:
— Не хочу я этого. Жадюга, дай мне свою горькую махорку.
— Давайте кушать, товарищи,— проговорил Тоноян и примирительно обратился к Бурденко.— Давай кушай... Курить не буду, а махорку не отдам, она в моем кисете не пропадет. Иди кушай.
— Теперь я принципово согласен,— сказал Бурденко.
Все сели за еду. Остался лежать на верхних нарах лишь Аргам. Он молча прислушивался к спору, удивлялся, что люди, едущие на фронт, ссорятся из-за пустяков.
Поев, Бурденко обрывком газеты вытер губы и сказал:
— Давай помиримся, Тоноян... То ты колешь, як колючка, то мягкий, як бархат... Ты хороший колхозник, право слово, я шутил.
— Ну что ж, товарищ Бурденко,— ответил Тоноян,— спроси кого хочешь,— я не скандалист.
...Его в деревне считали скандалистом, но знали, что он быстро вспыхивает и быстро отходит.
Особенно много спорил он с агрономами. Арсен был опытный хлопкороб, его сердило, что агроном не считается с его советами. Ему всегда до всего было дело: почему тракторист пашет неглубоко, почему агротехник не соглашается поливать хлопок — разве он по съежившимся желтым листочкам не видит, что саженцам нужна вода? Причины для шумных споров находились почти каждый день. Односельчане привыкли к вспышкам Тонояна и не обижались. Его прозвали «колхозником Арсеном» потому, что, выступая на собраниях, он всегда начинал свою речь так: «Я, как колхозник, предлагаю...» Иногда молодежь подтрунивала над ним, но он не менял своих обычаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210