— Врут, не верьте! — как в бреду, повторял Аргам.— Меликян не станет изменником, ложь, ложь, ложь.
— Ясно, врут, сынок, да ты успокойся. А я, глупая, слышала и повторяю всякую глупость.
— Так надо язык привязать,— сердито сказал Бабенко.— Если язык сильнее тебя, привяжи его крепкой ниткой. А это все брехня, дорогой, пускают подлые слухи среди народа сами немцы и этот Сархошев. Если бы это было правдой, его бы разве держали под арестом?
Аргам тяжело дышал, всхлипывал.
Старушка, закончив перевязку, поднялась. Зина пошла проводить ее.
Аргама мучила совесть: он ничем не может помочь Меликяну, попавшему в беду. Аргам вспомнил жену Минаса, высокую добрую женщину,— она пришла на станцию Улуханлу провожать эшелон вместе с матерями Тиграна и Аргама. «Нет, не верю»,— повторил он мысленно. Он открыл глаза, посмотрел на Олеся Григорьевича.
— Олесь Григорьевич, не скрывайте от меня ничего. Скажите, неужели это правда?
Бабенко положил руку на грудь Аргама, тихо сказал:
— Важно, чтобы твоя душа осталась чистой, всегда чистой, даже если это правда.
Аргам снова заволновался.
— Нет, неправда это. Я встану завтра, пойду на площадь, чтоб все увидеть своими глазами. И тогда не поверю. Даже если увижу — все-таки не поверю!
Бабенко разгладил усы.
— Раз ты так глубоко убежден, то, значит, он чист. Ведь ты его хорошо знаешь, лучше нас всех.
Бабенко ушел, обещая на следующий день принести достоверные сведения о Меликяне. Возле Аргама осталась дежурить Зина.
— Я не хотела передавать тебе эти сплетни, а ты говоришь, что я неискренна с тобой.
Аргам взял ее за руку.
— Ты обиделась?
— Конечно, обиделась.
— Извини меня, Зина, прости.
— Ну ладно, помирились. Оба замолчали.
— Зина, знаешь,— вдруг сказал он,— если я останусь жив, где бы я ни был, куда бы ни попал, никогда, никогда не забуду тебя, Колю, твою маму.
Зина склонила голову и с девичьей простотой сказала:
— Я тоже тебя никогда не забуду.
Он крепко сжал ее руку в своих ладонях. Всей душой он ощутил значение этой минуты для всей своей жизни. Седа, Седа, Седа...
Девушка увидела слезы на его глазах. Поняла ли она, о чем плачут его черные, горячие глаза?
II
Неторопливыми, старческими шагами возвращался домой Олесь Григорьевич. Он шел и размышлял о жизни. Отчего это люди не становятся добрее? Создали люди радио, создали электричество, создали замечательные машины, стремительные самолеты. Но все это не сделало людей счастливее, все это приносит смерть и разрушение. Почему так безумны люди?
Думал Бабенко и удивлялся, что многих простых вещей не понимают люди, управляющие большими государствами. Вот спросили бы у него совета — он бы объяснил. Старику казалось, что мир впал в заблуждение потому, что не спрашивают совета у Олеся Григорьевича Бабенко,— вот бы спросили...
Из-за угла показался комендант, держа на поводке собаку, которую горожане окрестили кличкой Оккупант. Комендант, видимо, гулял. Старик стиснул рукой украшенную самодельной резьбой рукоятку палки.
За комендантом шли Сархошев и Шароян. Сар-хошев перевел обращенный к Бабенко вопрос немецкого офицера.
— Господин комендант спрашивает: как ваше здоровье?
Бабенко усмехнулся.
— Господин комендант, вероятно, слышал пословицу: «Старость не радость».
Комендант снова заговорил.
— Господин комендант спрашивает: каково ваше мнение, скоро ли Сталин образумится и сдастся?
Старик ответил не сразу. Надо было подумать,— ответить так, чтоб и совесть свою не запятнать, и смертной беды на свою голову не навлечь.
— Меня Сталин не уполномачивал отвечать от его имени на такие вопросы.
— Господин комендант спрашивает: а вы-то сами лично что думаете — кто победит?
— Я не политик, не стратег.
— А кто вы?
— Я человек, у которого политики и стратеги никогда не спрашивали совета.
— А если бы спросили?
— Если бы спросили, я бы не советовал народам воевать. Земли, воды и солнца всем хватит.
Комендант засмеялся. Собака навострила уши.
— Глупый ты старик,— перевел Сархошев слова коменданта.
Бабенко тихо проговорил:
— Бог нам всем судья, пусть он решит — кто умен, кто глуп.
Ему показалось, что смуглое лицо Шарояна сделалось еще темнее, нахмурилось. Неужели ему стало стыдно, что немец и Сархошев оскорбили старика?
Входя во двор, старик встретил внука.
— Ты куда, Митя? — спросил он.
— Так просто, пройтись.
Старушка Бабенко, встретив старика на пороге, шепотом сообщила:
— Немец два раза спрашивал тебя.
— Тоскует по мне,— усмехнулся старик и, подойдя к комнате офицера, тихонько постучался.
Офицер открыл дверь, улыбнулся, предложил старику стул, подыскивая русские слова, заговорил:
— Твоя дом, дед, это твоя дом, я спасибо. Старик пытливо смотрел на своего незваного постояльца. Его улыбка внушала симпатию. Но нутро, душа?
Офицер указал на книги и журналы, разложенные на столе, открыл страницу старого номера «Огонька». В журнале были помещены фотографии: Ленин с группой рабочих, Ленин с крестьянами, Ленин в окружении солдат.
Офицер сказал:
— Ленин.
— Да, Ленин, Владимир Ильич Ленин,— медленно произнес Бабенко.
Старушка из-за полуоткрытых дверей в ужасе слушала этот разговор. Неосторожный, безумный старик! Офицер испытующе взглянул в глаза старику.
— Ты Ленин любить, ты правду говорить, Ленин любить?
Сердце Улиты Дмитриевны замерло.
Олесь Григорьевич молчал. Немецкий офицер также молча ждал его ответа. Какова цель этого допроса? Ясно, какая! Как ему выйти из этого испытания? О, никогда, никогда не отречется Бабенко от Ленина! Если солжет язык, то осквернится и душа. И во имя чего отрекаться? Чтобы спасти жизнь? Ведь он уже большую часть своей жизни прожил с чистой совестью, подошел к восьмому десятку.
Офицер спокойно ждал, не торопил. Куда ему торопиться? В комнату вошла Улита Дмитриевна и обратилась к немцу:
— Господин офицер, что вы хотите от бедного старика? Зачем он вам нужен, он уже одной ногой стоит в могиле, господин офицер, пожалейте.
Старик укоризненно посмотрел на жену.
— Ты иди по своим делам, Дмитриевна, не вмешивайся, здесь мужской разговор. И не торопись посылать меня на кладбище.
Старуха, растерянно посмотрев на мужа, вышла из комнаты.
Офицер ждал. Может быть, было бы гораздо легче, если бы немец угрожал, стрелял. Но он молча и неподвижно сидел, ждал.
Старик разгладил усы, вынул из кармана трубку, зарядил ее махоркой, большим пальцем примял курево.
— Значит, так, офицер, вы меня спрашиваете... Спрашиваете, люблю ли я Владимира Ильича?
Немец кивнул головой.
— Ну что ж, и скажу. В истории не было больше такого великого и справедливого человека. Если бы все человечество приняло его учение, то на земле исчезло бы всякое зло, народы избавились бы от всех страданий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210