..— сказал он. Медсанбат вновь остановился в лесу вблизи села
Лучки. Но не успели еще санитары забить колышки палаток, как пришел приказ двигаться дальше.
На следующий день повторилось то же самое,— стоянка длилась всего лишь несколько часов. Войска двигались на запад, противник отступал. Всюду на дорогах и в полях видна была одна и та же картина: разбитые, сожженные танки с черной свастикой — «тигры» и «пантеры»,— разбитые орудия, остатки самолетов. На броне сожженных немецких танков играли босые, одетые в лохмотья деревенские ребятишки.
Наконец войска остановились.
В медсанбат два раза приезжал генерал Геладзе. Он разговаривал с врачами, санитарами и медсестрами, намекнул, что вскоре опять их работа станет напряженной.
Побывали в Медсанбате Аргам и Аршакян. Тигран вновь привез приказ о демобилизации Аник. Первый приказ о ее демобилизации был затерян во время белгородско-курского сражения, сгорел в разбомбленной машине штаба.
Перед отъездом Аник попросила разрешения пойти в свой бывший полк попрощаться с товарищами. Она провела в полку три дня, а за эти три дня произошли новые неожиданные события. Советские войска перешли в наступление на Белгородском и Харьковском направлениях. И снова Аник отложила свой отъезд. Тяжело ей было расставаться в дни напряженных боев с товарищами, не знать об их судьбе.
...Каждый день прибывали в медсанбат раненые. Аник помогала Люсик во время операций — заменила погибшую Марию.
Наконец был освобожден Белгород. Дивизия Геладзе приближалась к Харькову с севера. Войска шли по сожженным селам и истерзанным полям.
И вот медсанбат остановился в маленькой, чудом сохранившейся деревушке Зарябинке.
Аник никогда не забудет этой деревушки. Это была ее последняя фронтовая стоянка. К западу от Зарябинки, в районе Ахтырки, разыгралось ожесточенное сражение. Снова палатки медсанбата наполнились ранеными. Аник день и ночь помогала Люсик.
Люсик смотрела на нее с тревогой и жалостью,— лицо Аник побледнело, дыхание стало тяжелым и учащенным.
— Сегодня же заявлю начальству, чтобы тебя немедленно отправили в тыл. Ты просто потеряла голову,— сердито сказала Люсик.
А число раненых все росло и росло. Говорили, что в Ахтырке идет сражение, по своему масштабу и ожесточению напоминающее прохоровское. Но наступали на этот раз советские армии.
Люсик и Аник вышли из операционной, чтобы на несколько минут передохнуть. В это время старший санитар крикнул:
— Товарищ военврач, привезли тяжелораненого полковника!
Люсик поспешно вернулась в операционную, за ней пошла Аник. На операционном столе лежал раненый. Его лоб, светлые волосы, гимнастерка на груди были залиты кровью. Люсик подошла к нему.
— Александр Алексеевич! — вскрикнула она.
— Вот видите, Люся Сергеевна,— тихо произнес Козаков,— суждено нам еще раз встретиться. Режьте меня, не жалейте.— Он с усилием улыбнулся ей: — Помните, какой был закат в Красноводске?
Люсик почувствовала, что у нее не хватит решимости и душевных сил оперировать Козакова.
— Аник, позови главного Быстрей, ради бога, быстрей.
— Это зачем? — проговорил Козаков.
— Я не могу... Руки Люсик дрожали.
В операционную быстро вошел Ляшко, острым взглядом осмотрел инструменты в кипящей воде, жестом приказал посторонним выйти. Люсик стояла, не отводя глаз от бледного, измученного лица Козакова.
— Выходите, выходите,— проговорил Ляшко. Люсик, казалось, не слышала слов главного
хирурга. Козаков глядел на нее и словно просил: «Не уходите, не уходите».
Люсик склонилась над ним, поцеловала его влажный лоб, прошептала:
— Александр Алексеевич... Александр...— и вышла из операционной.
Когда женщины выходили из палатки, какой-то боец преградил им дорогу.
— Скажите, доктор, что с полковником?
В глазах у бойца стояли слезы. Это был Фирсов, тот самый Фирсов, что осенью прошлого года в Клетской стоял вот так же у входа в операционную, куда внесли смертельно раненного Баграта Самвеляна.
Люсик сразу узнала его.
А через несколько часов на операционный стол, к которому подошла Люсик, санитары положили раненого Тонояна, вместе с ним привезли тяжелораненого Бурденко. Их обоих ранило осколками одного снаряда.
Вечером Аник вошла в палатку Люсик.
— Люся Сергеевна, я пришла попрощаться. Тонояна и Бурденко эвакуируют. С ними я еду в тыл, а оттуда...
— Домой?
— Да.
Рано утром стало известно, что в районе Ахтырки полностью разбиты вражеские танковые части и что советские войска стремительно продвигаются на запад.
Аник написала письма Каро, Аргаму, Тиграну и Малышеву и, попрощавшись с врачами, села в машину, в которой эвакуировали раненых в тыл.
Аник стояла в кузове машины и махала платком до тех пор, пока не исчезли за поворотом дороги.
Спустя пять дней санитарный поезд подходил к Москве. Аник казалось, что она в каком-то счастливом сне. Москва! Скоро она увидит Ереван обнимет родителей, друзей. Все лица родных и близких как бы выступали сейчас из тумана, становились все яснее видны ее взору. Но среди лиц дорогих, близких ей людей было одно, глядя на которое Аник приходила в ужас. Мать Седы! Она спросит Аник: «Где ты оставила мою Седу, почему она не приехала с тобой?» Что ответит ей Аник?
— Аник, не надо, Аник. Хватит плакать,— говорил Тоноян.
Он лежал на спине на нижней полке вагона и часами молча и неподвижно смотрел в потолок. Как он узнал, что Аник плачет? Ведь она отвернулась к стенке и плакала совсем тихо.
Рядом с Тонояном лежал Микола. Его глаза были закрыты. «Хорошо, что заснул»,— подумала Аник.
Но Бурденко не спал, он думал о фронтовых товарищах, о Чернигове, о судьбе своей матери и брата. Он вспоминал о том, как двадцать второго октября тысяча девятьсот сорок первого года советские войска сдали Харьков, как на берегу Северного Донца погиб капитан Борис Юрченко; вспоминал он Мишу Веселого, который в Арчадинско-задонских песках вырыл глубокий окоп и сказал: «Пусть это будет окоп победы или могила». Он вспомнил Ираклия Микабе-ридзе и капитана-танкиста Ваню Краснова. Вот хоронят их в одной могиле, и у могильного холма стоит комиссар Шалва Микаберидзе, рядом — Шура Ивчук...
А вот командир полка Дементьев! Сейчас он уже командует дивизией. Генерал Галунов... Как удивительно, странно встретились они с ним в Калаче! Генерал Яснополянский. Луганской... Сталинград... А вот высокий, сухой генерал фон Роденбург с моноклем в глазу, он торжественно заявляет старшему лейтенанту Гамзе Садыхову о том, что сдается в плен... Вот шагает сутулый вояка с седыми висками, с маузером в деревянной кобуре, свисающей до колен. Это Минас Меликян. Куда он идет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
Лучки. Но не успели еще санитары забить колышки палаток, как пришел приказ двигаться дальше.
На следующий день повторилось то же самое,— стоянка длилась всего лишь несколько часов. Войска двигались на запад, противник отступал. Всюду на дорогах и в полях видна была одна и та же картина: разбитые, сожженные танки с черной свастикой — «тигры» и «пантеры»,— разбитые орудия, остатки самолетов. На броне сожженных немецких танков играли босые, одетые в лохмотья деревенские ребятишки.
Наконец войска остановились.
В медсанбат два раза приезжал генерал Геладзе. Он разговаривал с врачами, санитарами и медсестрами, намекнул, что вскоре опять их работа станет напряженной.
Побывали в Медсанбате Аргам и Аршакян. Тигран вновь привез приказ о демобилизации Аник. Первый приказ о ее демобилизации был затерян во время белгородско-курского сражения, сгорел в разбомбленной машине штаба.
Перед отъездом Аник попросила разрешения пойти в свой бывший полк попрощаться с товарищами. Она провела в полку три дня, а за эти три дня произошли новые неожиданные события. Советские войска перешли в наступление на Белгородском и Харьковском направлениях. И снова Аник отложила свой отъезд. Тяжело ей было расставаться в дни напряженных боев с товарищами, не знать об их судьбе.
...Каждый день прибывали в медсанбат раненые. Аник помогала Люсик во время операций — заменила погибшую Марию.
Наконец был освобожден Белгород. Дивизия Геладзе приближалась к Харькову с севера. Войска шли по сожженным селам и истерзанным полям.
И вот медсанбат остановился в маленькой, чудом сохранившейся деревушке Зарябинке.
Аник никогда не забудет этой деревушки. Это была ее последняя фронтовая стоянка. К западу от Зарябинки, в районе Ахтырки, разыгралось ожесточенное сражение. Снова палатки медсанбата наполнились ранеными. Аник день и ночь помогала Люсик.
Люсик смотрела на нее с тревогой и жалостью,— лицо Аник побледнело, дыхание стало тяжелым и учащенным.
— Сегодня же заявлю начальству, чтобы тебя немедленно отправили в тыл. Ты просто потеряла голову,— сердито сказала Люсик.
А число раненых все росло и росло. Говорили, что в Ахтырке идет сражение, по своему масштабу и ожесточению напоминающее прохоровское. Но наступали на этот раз советские армии.
Люсик и Аник вышли из операционной, чтобы на несколько минут передохнуть. В это время старший санитар крикнул:
— Товарищ военврач, привезли тяжелораненого полковника!
Люсик поспешно вернулась в операционную, за ней пошла Аник. На операционном столе лежал раненый. Его лоб, светлые волосы, гимнастерка на груди были залиты кровью. Люсик подошла к нему.
— Александр Алексеевич! — вскрикнула она.
— Вот видите, Люся Сергеевна,— тихо произнес Козаков,— суждено нам еще раз встретиться. Режьте меня, не жалейте.— Он с усилием улыбнулся ей: — Помните, какой был закат в Красноводске?
Люсик почувствовала, что у нее не хватит решимости и душевных сил оперировать Козакова.
— Аник, позови главного Быстрей, ради бога, быстрей.
— Это зачем? — проговорил Козаков.
— Я не могу... Руки Люсик дрожали.
В операционную быстро вошел Ляшко, острым взглядом осмотрел инструменты в кипящей воде, жестом приказал посторонним выйти. Люсик стояла, не отводя глаз от бледного, измученного лица Козакова.
— Выходите, выходите,— проговорил Ляшко. Люсик, казалось, не слышала слов главного
хирурга. Козаков глядел на нее и словно просил: «Не уходите, не уходите».
Люсик склонилась над ним, поцеловала его влажный лоб, прошептала:
— Александр Алексеевич... Александр...— и вышла из операционной.
Когда женщины выходили из палатки, какой-то боец преградил им дорогу.
— Скажите, доктор, что с полковником?
В глазах у бойца стояли слезы. Это был Фирсов, тот самый Фирсов, что осенью прошлого года в Клетской стоял вот так же у входа в операционную, куда внесли смертельно раненного Баграта Самвеляна.
Люсик сразу узнала его.
А через несколько часов на операционный стол, к которому подошла Люсик, санитары положили раненого Тонояна, вместе с ним привезли тяжелораненого Бурденко. Их обоих ранило осколками одного снаряда.
Вечером Аник вошла в палатку Люсик.
— Люся Сергеевна, я пришла попрощаться. Тонояна и Бурденко эвакуируют. С ними я еду в тыл, а оттуда...
— Домой?
— Да.
Рано утром стало известно, что в районе Ахтырки полностью разбиты вражеские танковые части и что советские войска стремительно продвигаются на запад.
Аник написала письма Каро, Аргаму, Тиграну и Малышеву и, попрощавшись с врачами, села в машину, в которой эвакуировали раненых в тыл.
Аник стояла в кузове машины и махала платком до тех пор, пока не исчезли за поворотом дороги.
Спустя пять дней санитарный поезд подходил к Москве. Аник казалось, что она в каком-то счастливом сне. Москва! Скоро она увидит Ереван обнимет родителей, друзей. Все лица родных и близких как бы выступали сейчас из тумана, становились все яснее видны ее взору. Но среди лиц дорогих, близких ей людей было одно, глядя на которое Аник приходила в ужас. Мать Седы! Она спросит Аник: «Где ты оставила мою Седу, почему она не приехала с тобой?» Что ответит ей Аник?
— Аник, не надо, Аник. Хватит плакать,— говорил Тоноян.
Он лежал на спине на нижней полке вагона и часами молча и неподвижно смотрел в потолок. Как он узнал, что Аник плачет? Ведь она отвернулась к стенке и плакала совсем тихо.
Рядом с Тонояном лежал Микола. Его глаза были закрыты. «Хорошо, что заснул»,— подумала Аник.
Но Бурденко не спал, он думал о фронтовых товарищах, о Чернигове, о судьбе своей матери и брата. Он вспоминал о том, как двадцать второго октября тысяча девятьсот сорок первого года советские войска сдали Харьков, как на берегу Северного Донца погиб капитан Борис Юрченко; вспоминал он Мишу Веселого, который в Арчадинско-задонских песках вырыл глубокий окоп и сказал: «Пусть это будет окоп победы или могила». Он вспомнил Ираклия Микабе-ридзе и капитана-танкиста Ваню Краснова. Вот хоронят их в одной могиле, и у могильного холма стоит комиссар Шалва Микаберидзе, рядом — Шура Ивчук...
А вот командир полка Дементьев! Сейчас он уже командует дивизией. Генерал Галунов... Как удивительно, странно встретились они с ним в Калаче! Генерал Яснополянский. Луганской... Сталинград... А вот высокий, сухой генерал фон Роденбург с моноклем в глазу, он торжественно заявляет старшему лейтенанту Гамзе Садыхову о том, что сдается в плен... Вот шагает сутулый вояка с седыми висками, с маузером в деревянной кобуре, свисающей до колен. Это Минас Меликян. Куда он идет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210