Эта мысль ужаснула его. Он вспоминал слова Меликяна: «Не наш он, не ваш, он исчадье...» Как случилось, что он ушел с Сархошевым, дезертировал из армии? Неужели он на стороне фашистов? Нет, нет, он не хочет быть ни на этой стороне, ни на той. Он ничей! Куда пойдешь, где спрячешься, чтобы ни те, ни другие не нашли тебя? Он чувствовал, что больше не принадлежит себе, что должен, как тень, следовать за Сархо-шевым. Он стал рабом Сархошева. Прежде он мог пожаловаться на Сархошева комбату Малышеву, комиссару, а здесь, захоти Сархошев сегодня, сейчас убить его, к кому обратиться, кто защитит его?
Комендант с Сархошевым, сопровождаемые Шарояном, громко стуча сапогами, вошли в дом Бабенко.
В большой комнате обедали старики хозяева, немецкий офицер, Митя.
Комендант поздоровался с офицером-постояльцем, сказал ему что-то быстрым, отрывистым голосом. Офицер извинился перед хозяевами, встал из-за стола, пошел с комендантом в другую комнату, тщательно прикрыв за собой дверь.
— Как поживаете, Олесь Григорьевич? — спросил Сархошев.
— Живем, хлеб жуем.
— Наверное, осуждаете меня, Олесь Григорьевич?
— Какое я имею право вас осуждать,— усмехнулся старик.— Кто меня поставил над вами судьей? Садитесь, кушайте. Улита Дмитриевна, принеси гостю водки. А какое я имею право осуждать людей или поощрять? Это дело господне. Каждый действует по велению своей совести. Ты тоже садись, молодой человек.
Но Бено не сел рядом с Сархошевым, продолжал стоять.
Сархошев налил себе стакан водки.
— Олесь Григорьевич, за ваше здоровье! Не знаю, что вы думаете обо мне, но вы совершенно верно сейчас сказали: каждый человек должен действовать по велению своей совести. То, что сделал я, сделано по велению моей совести. Я не трус, Олесь Григорьевич, я мыслящий человек, у меня есть принципы. Я оставил Красную Армию и пришел к немцам потому, что я не принимал советских порядков. Эти порядки причинили мне много горестей. Я не хочу вам читать лекций на эти темы. Помните, под Новый год я был у вас здесь? По-человечески, дружески сидели мы и разговаривали за этим столом. Явился коммунист, комиссар Аршакян, и оскорбил меня, выгнал из вашего дома. Это был не его дом, но он чувствовал себя здесь хозяином и прогнал меня, помните?
— Помню, как же.
— Вот так было во всем и всюду. Где бы я ни пытался передохнуть, хоть на час, на минуту, меня тотчас прогоняли, травили всю жизнь. Почему я должен быть привязан к миру, где нет свободы личности? Я должен был фальшивить, обманывать, льстить, благодарить за свое рабство. Больше я не мог, Олесь Григорьевич! Сами скажите, верно я говорю?
— Ясно, понятно...
Старик вынул из кармана кисет. Дверь раскрылась. Комендант позвал Сархошева. Тот поспешно пошел на его зов, закрыл за собой дверь.
— Гад! — сдавленным шепотом произнес Митя вслед Сархошеву.
Старик сделал вид, что не расслышал. Бабушка испугалась.
— Держи язык за зубами!
Бено продолжал стоять молча. Бабенко снова пригласил его.
— Садись, молодой человек, выпей.
— Спасибо, дедушка,— прошептал Шароян.
— Пей, пей. Поговори и ты о своей совести. Признание облегчает душу. А тебя чем обидела Советская власть? Говори, не стесняйся.
Бено почувствовал в словах старика скрытую неприязнь, насмешку. Что он мог сказать?
— Ну, скажи, чем тебя обидели Советы?
— Никто меня не обидел,— угрюмо ответил Бено, опустив глаза в землю,— меня не обидели.
— А чем ты был недоволен? — снова спросил старик и, видя, что солдат хмурится, прервал расспросы.— Ну, кушай, пей, возьми стакан.
— Спасибо. Не хочу.
— Я слышал, этого Меликяна должны привести в центр города говорить перед народом. Надо пойти послушать. Когда это будет? — безразлично позевывая, произнес старик.
Бено, насторожившись, быстро взглянул на старика и так же безразлично сказал:
— Не знаю.
Дверь отворилась. Немецкий офицер, комендант и Сархошев подошли к столу.
Комендант по-хозяйски, без приглашения налил себе водки, выпил, взял со стола кусок мяса, сказал:
— Ну, мы пошель.
В этот день в городе произошли ужасные события.
Комендантский патруль задержал мальчика, выпустившего из голубятни голубя с привязанной к лапке запиской.
Письмо было доставлено в комендатуру — Володя Петренко писал дяде в Москву о страшной гибели своего дедушки, старого охотника Петренко. В конце письма мальчик писал, что немцы распространяют слухи, будто Красная Армия разгромлена, а Москва и Ленинград заняты немецкими войсками.
Сархошев был вызван к коменданту, участвовал в качестве переводчика в допросе Володи и его матери. Все мольбы и слезы несчастной матери были напрасны. Комендант сперва якобы отпустил мальчика на свободу, а затем натравил на него свою собаку.
Горожане видели, как собака приволокла к дверям комендатуры окровавленное тело Володи Петренко.
Даже Сархошеву было не по себе, когда он поздно вечером рассказывал об этом Шарояну и Фросе.
Всю ночь Шароян не мог уснуть. Ужасные картины стояли перед его глазами.
— Не спится, Бено? — спросила Фрося.— Понимаю, молодой ты парень, мучаешься. Ничего, успокоим тебя. Сегодня я тебе приведу хорошую девушку.
И она, усмехнувшись, встала с постели.
Бено, угрюмо слушая болтовню Фроси, оделся, вышел в сад. Рассветало, казалось, восток окроплен кровью. Бено представилось, что небо забрызгано кровью мальчика, хотевшего с голубем послать своему дяде письмо в Москву.
Опершись о ствол сливового дерева, Шароян задумался: как же так получилось, что он попал в этот страшный мир? Мог ли он исправить, изменить хоть что-нибудь? Там, в полку Дементьева, его уже считают изменником. Если он вернется, он будет расстрелян.
— Бено! — крикнул Сархошев с крыльца.— А ну-ка, поди сюда.
И, покорный этому голосу, Шароян медленно пошел к своему хозяину.
— Налей воды в умывальник, я умоюсь,— приказал Сархошев.
Шароян стоял молча.
— Не слышишь? — спросил Сархошев. Впервые Бено попытался не подчиниться Сархошеву.
— Пусть воду нальет твоя баба.
— Что? — медленно, с раскатом спросил Сархошев.
— Пусть жена твоя нальет тебе воду для умывания. В дверях показалась Фрося.
Бено пошел к калитке.
— Бено! — крикнул Сархошев ему вслед.
— Что?
— Пойди к старику Бабенко, предупреди, чтоб их мальчишка не держал голубей. Все-таки мы у них за столом ели хлеб. Предупреди: у кого в доме окажутся голуби — расстрел.
«Все же помнит хлеб-соль»,— подумал Бено.
Солнце взошло, осветило землю. Холмы, леса, луга — все было зелено.
Бено стало легко на душе — после темной страшной ночи пришло светлое, ясное утро.
VI
— Он никогда не держал голубей,— сказал старик Бабенко о внуке.— Он не любит голубей.
Выполнив поручение Сархошева, Бено пошел за город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
Комендант с Сархошевым, сопровождаемые Шарояном, громко стуча сапогами, вошли в дом Бабенко.
В большой комнате обедали старики хозяева, немецкий офицер, Митя.
Комендант поздоровался с офицером-постояльцем, сказал ему что-то быстрым, отрывистым голосом. Офицер извинился перед хозяевами, встал из-за стола, пошел с комендантом в другую комнату, тщательно прикрыв за собой дверь.
— Как поживаете, Олесь Григорьевич? — спросил Сархошев.
— Живем, хлеб жуем.
— Наверное, осуждаете меня, Олесь Григорьевич?
— Какое я имею право вас осуждать,— усмехнулся старик.— Кто меня поставил над вами судьей? Садитесь, кушайте. Улита Дмитриевна, принеси гостю водки. А какое я имею право осуждать людей или поощрять? Это дело господне. Каждый действует по велению своей совести. Ты тоже садись, молодой человек.
Но Бено не сел рядом с Сархошевым, продолжал стоять.
Сархошев налил себе стакан водки.
— Олесь Григорьевич, за ваше здоровье! Не знаю, что вы думаете обо мне, но вы совершенно верно сейчас сказали: каждый человек должен действовать по велению своей совести. То, что сделал я, сделано по велению моей совести. Я не трус, Олесь Григорьевич, я мыслящий человек, у меня есть принципы. Я оставил Красную Армию и пришел к немцам потому, что я не принимал советских порядков. Эти порядки причинили мне много горестей. Я не хочу вам читать лекций на эти темы. Помните, под Новый год я был у вас здесь? По-человечески, дружески сидели мы и разговаривали за этим столом. Явился коммунист, комиссар Аршакян, и оскорбил меня, выгнал из вашего дома. Это был не его дом, но он чувствовал себя здесь хозяином и прогнал меня, помните?
— Помню, как же.
— Вот так было во всем и всюду. Где бы я ни пытался передохнуть, хоть на час, на минуту, меня тотчас прогоняли, травили всю жизнь. Почему я должен быть привязан к миру, где нет свободы личности? Я должен был фальшивить, обманывать, льстить, благодарить за свое рабство. Больше я не мог, Олесь Григорьевич! Сами скажите, верно я говорю?
— Ясно, понятно...
Старик вынул из кармана кисет. Дверь раскрылась. Комендант позвал Сархошева. Тот поспешно пошел на его зов, закрыл за собой дверь.
— Гад! — сдавленным шепотом произнес Митя вслед Сархошеву.
Старик сделал вид, что не расслышал. Бабушка испугалась.
— Держи язык за зубами!
Бено продолжал стоять молча. Бабенко снова пригласил его.
— Садись, молодой человек, выпей.
— Спасибо, дедушка,— прошептал Шароян.
— Пей, пей. Поговори и ты о своей совести. Признание облегчает душу. А тебя чем обидела Советская власть? Говори, не стесняйся.
Бено почувствовал в словах старика скрытую неприязнь, насмешку. Что он мог сказать?
— Ну, скажи, чем тебя обидели Советы?
— Никто меня не обидел,— угрюмо ответил Бено, опустив глаза в землю,— меня не обидели.
— А чем ты был недоволен? — снова спросил старик и, видя, что солдат хмурится, прервал расспросы.— Ну, кушай, пей, возьми стакан.
— Спасибо. Не хочу.
— Я слышал, этого Меликяна должны привести в центр города говорить перед народом. Надо пойти послушать. Когда это будет? — безразлично позевывая, произнес старик.
Бено, насторожившись, быстро взглянул на старика и так же безразлично сказал:
— Не знаю.
Дверь отворилась. Немецкий офицер, комендант и Сархошев подошли к столу.
Комендант по-хозяйски, без приглашения налил себе водки, выпил, взял со стола кусок мяса, сказал:
— Ну, мы пошель.
В этот день в городе произошли ужасные события.
Комендантский патруль задержал мальчика, выпустившего из голубятни голубя с привязанной к лапке запиской.
Письмо было доставлено в комендатуру — Володя Петренко писал дяде в Москву о страшной гибели своего дедушки, старого охотника Петренко. В конце письма мальчик писал, что немцы распространяют слухи, будто Красная Армия разгромлена, а Москва и Ленинград заняты немецкими войсками.
Сархошев был вызван к коменданту, участвовал в качестве переводчика в допросе Володи и его матери. Все мольбы и слезы несчастной матери были напрасны. Комендант сперва якобы отпустил мальчика на свободу, а затем натравил на него свою собаку.
Горожане видели, как собака приволокла к дверям комендатуры окровавленное тело Володи Петренко.
Даже Сархошеву было не по себе, когда он поздно вечером рассказывал об этом Шарояну и Фросе.
Всю ночь Шароян не мог уснуть. Ужасные картины стояли перед его глазами.
— Не спится, Бено? — спросила Фрося.— Понимаю, молодой ты парень, мучаешься. Ничего, успокоим тебя. Сегодня я тебе приведу хорошую девушку.
И она, усмехнувшись, встала с постели.
Бено, угрюмо слушая болтовню Фроси, оделся, вышел в сад. Рассветало, казалось, восток окроплен кровью. Бено представилось, что небо забрызгано кровью мальчика, хотевшего с голубем послать своему дяде письмо в Москву.
Опершись о ствол сливового дерева, Шароян задумался: как же так получилось, что он попал в этот страшный мир? Мог ли он исправить, изменить хоть что-нибудь? Там, в полку Дементьева, его уже считают изменником. Если он вернется, он будет расстрелян.
— Бено! — крикнул Сархошев с крыльца.— А ну-ка, поди сюда.
И, покорный этому голосу, Шароян медленно пошел к своему хозяину.
— Налей воды в умывальник, я умоюсь,— приказал Сархошев.
Шароян стоял молча.
— Не слышишь? — спросил Сархошев. Впервые Бено попытался не подчиниться Сархошеву.
— Пусть воду нальет твоя баба.
— Что? — медленно, с раскатом спросил Сархошев.
— Пусть жена твоя нальет тебе воду для умывания. В дверях показалась Фрося.
Бено пошел к калитке.
— Бено! — крикнул Сархошев ему вслед.
— Что?
— Пойди к старику Бабенко, предупреди, чтоб их мальчишка не держал голубей. Все-таки мы у них за столом ели хлеб. Предупреди: у кого в доме окажутся голуби — расстрел.
«Все же помнит хлеб-соль»,— подумал Бено.
Солнце взошло, осветило землю. Холмы, леса, луга — все было зелено.
Бено стало легко на душе — после темной страшной ночи пришло светлое, ясное утро.
VI
— Он никогда не держал голубей,— сказал старик Бабенко о внуке.— Он не любит голубей.
Выполнив поручение Сархошева, Бено пошел за город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210