Южная осень шла по полям, мягкая, ясная, многокрасочная и теплая.
Поезд, тревожно грохоча, прошел по мосту через Куру. Показались окрестности Тбилиси. Вот и вокзал.
Микаберидзе смотрел на знакомые здания, на крестьян в войлочных шляпах, всматривался в лица людей на вокзальном перроне.
— Мама! — внезапно крикнул комиссар и выпрыгнул из вагона.
Майор, Аршакян и штабные сгрудились у дверей.
Микаберидзе бежал по перрону. Навстречу ему торопливо шли высокая худощавая женщина и седой полный мужчина.
— Шалва!
— Деди!
Мать и сын обнялись. Обхватив руками клею сына, мать долгое время всматривалась в его лицо, снова и снова целовала его лоб, щеки, глаза.
— Всю дорогу будем встречаться и прощаться с матерями,— проговорил майор Дементьев,— и радость и горе.
— Мама, отец, вот мои друзья и товарищи,— сказал Микаберидзе.
Мать посмотрела на военных полными живого блеска глазами.
— Славные, очень славные... А где же Ираклий? Отец комиссара молча раскланялся, прижимая
руки к сердцу.
— Разыщи Ираклия, Шалва,— волнуясь повторила мать.
— Сейчас позову, мама.
— Пойдемте все вместе,— предложила она.
— Ну, коли так, идемте,— сказал майор Дементьев. Мать торопливо шла следом за командиром полка.
— Я очень волнуюсь за младшего. Вы знаете моего Ираклия? — говорила она Дементьеву.
— Знаю, знаю, он у нас парторг роты. Подошли к темно-красному вагону. Шалва крикнул:
— Сержант Микаберидзе, выходите! — и, улыбаясь, оглянулся на родителей: вот как он теперь величает младшего брата.
— Ой, деди,— крикнул худенький солдат и спрыгнул на перрон прямо в объятия матери.
У вагона собрались солдаты.
— Давайте познакомимся,— сказала мать Ираклия,— все вы мои сыновья дорогие.
Она обнимала и целовала в лоб солдат. Этот материнский поцелуй очень растрогал колхозника Тонояна. Аргам Вардуни поцеловал руку старой грузинки, а она ласково погладила его по щеке. Потом вместе с мужем она развернула пухлый сверток, в "нем оказались десятки рукавиц из белого козьего пуха.
— Это я вам принесла,— сказала она.
Первую пару она протянула Тонояну. У него голос задрожал от волнения, он односложно произнес:
— Спасибо.
А Аргам высокопарно проговорил:
— Навеки незабываемой памятью будут эти перчатки.
Бурденко с волнением добавил:
— Не забуду вас, я маты, николы не забуду. Грузинка заметила девушку в военной форме:
— И девушка с вами... Какая красивая девушка. Примите этот небольшой подарок,— она протянула девушке варежки.— Как вас зовут?
— Анаит, Аник.
— Вы медицинская сестра? Сколько матерей будут вам благодарны!
Она поцеловала Аник и, простившись с бойцами, отошла от вагона с мужем и сыновьями.
Когда они отошли, Аник спросила солдат:
— Примете меня в свой вагон?
— А як же, таку гарну дивчину,— ответил Бурденко.
Аргам молча подал руку Аник, помог подняться в вагон. Она огляделась. На нарах спали солдаты, дежурившие ночью. Громко храпел скуластый казах. Рядом с ним лежал рыжий, большеголовый, плечистый русский солдат. На гвоздях, вбитых в стены, висели зеленые вещевые мешки, саперные лопатки и противогазы.
Поезд тронулся, братья Микаберидзе на ходу догоняли его, товарищи помогли им забраться в вагоны.
И вот Тбилиси остался за холмом, в глубокой котловине, виден только фуникулер, подвесные вагончики, ползущие, как маленькие жучки.
— Какая у вас чудесная мать, товарищ комиссар,— проговорила Аник.
Шалва Микаберидзе, взбудораженный, взволнованный расставанием, с нарочитой шутливостью сказал:
— А отца моего не одобрили?
— Ну что вы, товарищ комиссар.
А поезд все шел и шел. И казалось, уже не будет конца однозвучной музыке вагонных колес.
VI
С каждым днем все сильнее чувствовалось дыхание войны. К фронту шли эшелоны, платформы с танками, замаскированные увядшей листвой. Шли вагоны-цистерны с бензином, тонкие стволы зенитных пулеметов смотрели в небо. Из закрытых вагонов доносилось ржание лошадей. С запада шли составы, груженные разбитыми танками, искалеченными орудиями, санитарные поезда. В окнах санитарных поездов видны были люди в белых повязках, хмурые, измученные лица.
На маленьких и больших станциях старики молча склоняли головы, приветствовали едущих на фронт. Девушки бросали в вагоны письма без адреса, сложенные треугольником, кому попадет: «Бойцу-фронтовику...»
Лица солдат в эшелоне стали серьезнее, люди часто задумывались, больше молчали, редко раздавались смех, шутки... В сумерках Алдибек Мусраилов рассказывал о девушке-узбечке с красивыми глазами, но товарищи слушали его рассеянно.
Девушка любила Мусраилова, но не выходила с ним гулять, ее отец, председатель колхоза, сердился на Алдибека — тот критиковал председателя в районной газете. За день до призыва в армию Алдибек пришел к председателю и сказал: «Отец, я люблю твою дочь и ухожу в армию. Если отдадите ее другому, я в наше село не возвращусь, пойду в другой колхоз и умыкну Хаджидже от мужа, точно говорю».
Председатель колхоза засмеялся.
— Не стращай меня, ты солдат без оружия, а я басмачей не боялся.
Потом он обнял Алдибека и сказал: «Езжай и возвращайся, в другой колхоз не пойдешь...» И в день отъезда Алдибек поцеловал красивые глаза Хаджидже.
Гамидов тихо напевал, воздавая хвалу гянджинским садам.
Аргам молча смотрел на осенние поля Северного Кавказа. Широк был вечерний горизонт. Вдали виднелись ветряные мельницы. Они исчезали и вновь появлялись, а степной простор не имел конца.
Приближалась станция, поезд стал замедлять ход. Девушка бросила в вагон букетик цветов, письмецо, сложенное треугольником. Аргам поднял букетик, ему стало весело, хорошо: вот он, солдат, едет на фронт и девушка бросила ему цветы.
На соседних путях остановился санитарный эшелон. Аргам вышел из вагона, подошел к санитарному составу. Из открытых дверей были видны раненые. У некоторых из-под пухлых бинтов не было видно лиц и глаз. Возле дверей на носилках лежал раненый с запавшими, измученными глазами. Аргам спросил его:
— Где ранены?
Солдат безразличным взглядом оглядел Аргама.
— Отвоевал свое.
Из вагона послышался сиплый голос:
— Сестра, раненный в живот кончается, сестра! Аргам содрогнулся.
— А ваш эшелон туда идет? — спросил раненый.
— Да.
— Против танка тяжело... и миномет у него ужасный.
— А танков у них много?
— Хватает; все у них есть, а то бы и не сунулись. А без танков они плохие вояки, никуда не годятся, я сам видел.
Из вагона донесся женский голос:
— Который?
По телу Аргама снова прошел холодок. Казалось, смерть взмахнула рядом черным крылом. Чей-то голос сердито окликнул Аргама:
— Что вы там делаете? Немедленно подняться в вагон!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
Поезд, тревожно грохоча, прошел по мосту через Куру. Показались окрестности Тбилиси. Вот и вокзал.
Микаберидзе смотрел на знакомые здания, на крестьян в войлочных шляпах, всматривался в лица людей на вокзальном перроне.
— Мама! — внезапно крикнул комиссар и выпрыгнул из вагона.
Майор, Аршакян и штабные сгрудились у дверей.
Микаберидзе бежал по перрону. Навстречу ему торопливо шли высокая худощавая женщина и седой полный мужчина.
— Шалва!
— Деди!
Мать и сын обнялись. Обхватив руками клею сына, мать долгое время всматривалась в его лицо, снова и снова целовала его лоб, щеки, глаза.
— Всю дорогу будем встречаться и прощаться с матерями,— проговорил майор Дементьев,— и радость и горе.
— Мама, отец, вот мои друзья и товарищи,— сказал Микаберидзе.
Мать посмотрела на военных полными живого блеска глазами.
— Славные, очень славные... А где же Ираклий? Отец комиссара молча раскланялся, прижимая
руки к сердцу.
— Разыщи Ираклия, Шалва,— волнуясь повторила мать.
— Сейчас позову, мама.
— Пойдемте все вместе,— предложила она.
— Ну, коли так, идемте,— сказал майор Дементьев. Мать торопливо шла следом за командиром полка.
— Я очень волнуюсь за младшего. Вы знаете моего Ираклия? — говорила она Дементьеву.
— Знаю, знаю, он у нас парторг роты. Подошли к темно-красному вагону. Шалва крикнул:
— Сержант Микаберидзе, выходите! — и, улыбаясь, оглянулся на родителей: вот как он теперь величает младшего брата.
— Ой, деди,— крикнул худенький солдат и спрыгнул на перрон прямо в объятия матери.
У вагона собрались солдаты.
— Давайте познакомимся,— сказала мать Ираклия,— все вы мои сыновья дорогие.
Она обнимала и целовала в лоб солдат. Этот материнский поцелуй очень растрогал колхозника Тонояна. Аргам Вардуни поцеловал руку старой грузинки, а она ласково погладила его по щеке. Потом вместе с мужем она развернула пухлый сверток, в "нем оказались десятки рукавиц из белого козьего пуха.
— Это я вам принесла,— сказала она.
Первую пару она протянула Тонояну. У него голос задрожал от волнения, он односложно произнес:
— Спасибо.
А Аргам высокопарно проговорил:
— Навеки незабываемой памятью будут эти перчатки.
Бурденко с волнением добавил:
— Не забуду вас, я маты, николы не забуду. Грузинка заметила девушку в военной форме:
— И девушка с вами... Какая красивая девушка. Примите этот небольшой подарок,— она протянула девушке варежки.— Как вас зовут?
— Анаит, Аник.
— Вы медицинская сестра? Сколько матерей будут вам благодарны!
Она поцеловала Аник и, простившись с бойцами, отошла от вагона с мужем и сыновьями.
Когда они отошли, Аник спросила солдат:
— Примете меня в свой вагон?
— А як же, таку гарну дивчину,— ответил Бурденко.
Аргам молча подал руку Аник, помог подняться в вагон. Она огляделась. На нарах спали солдаты, дежурившие ночью. Громко храпел скуластый казах. Рядом с ним лежал рыжий, большеголовый, плечистый русский солдат. На гвоздях, вбитых в стены, висели зеленые вещевые мешки, саперные лопатки и противогазы.
Поезд тронулся, братья Микаберидзе на ходу догоняли его, товарищи помогли им забраться в вагоны.
И вот Тбилиси остался за холмом, в глубокой котловине, виден только фуникулер, подвесные вагончики, ползущие, как маленькие жучки.
— Какая у вас чудесная мать, товарищ комиссар,— проговорила Аник.
Шалва Микаберидзе, взбудораженный, взволнованный расставанием, с нарочитой шутливостью сказал:
— А отца моего не одобрили?
— Ну что вы, товарищ комиссар.
А поезд все шел и шел. И казалось, уже не будет конца однозвучной музыке вагонных колес.
VI
С каждым днем все сильнее чувствовалось дыхание войны. К фронту шли эшелоны, платформы с танками, замаскированные увядшей листвой. Шли вагоны-цистерны с бензином, тонкие стволы зенитных пулеметов смотрели в небо. Из закрытых вагонов доносилось ржание лошадей. С запада шли составы, груженные разбитыми танками, искалеченными орудиями, санитарные поезда. В окнах санитарных поездов видны были люди в белых повязках, хмурые, измученные лица.
На маленьких и больших станциях старики молча склоняли головы, приветствовали едущих на фронт. Девушки бросали в вагоны письма без адреса, сложенные треугольником, кому попадет: «Бойцу-фронтовику...»
Лица солдат в эшелоне стали серьезнее, люди часто задумывались, больше молчали, редко раздавались смех, шутки... В сумерках Алдибек Мусраилов рассказывал о девушке-узбечке с красивыми глазами, но товарищи слушали его рассеянно.
Девушка любила Мусраилова, но не выходила с ним гулять, ее отец, председатель колхоза, сердился на Алдибека — тот критиковал председателя в районной газете. За день до призыва в армию Алдибек пришел к председателю и сказал: «Отец, я люблю твою дочь и ухожу в армию. Если отдадите ее другому, я в наше село не возвращусь, пойду в другой колхоз и умыкну Хаджидже от мужа, точно говорю».
Председатель колхоза засмеялся.
— Не стращай меня, ты солдат без оружия, а я басмачей не боялся.
Потом он обнял Алдибека и сказал: «Езжай и возвращайся, в другой колхоз не пойдешь...» И в день отъезда Алдибек поцеловал красивые глаза Хаджидже.
Гамидов тихо напевал, воздавая хвалу гянджинским садам.
Аргам молча смотрел на осенние поля Северного Кавказа. Широк был вечерний горизонт. Вдали виднелись ветряные мельницы. Они исчезали и вновь появлялись, а степной простор не имел конца.
Приближалась станция, поезд стал замедлять ход. Девушка бросила в вагон букетик цветов, письмецо, сложенное треугольником. Аргам поднял букетик, ему стало весело, хорошо: вот он, солдат, едет на фронт и девушка бросила ему цветы.
На соседних путях остановился санитарный эшелон. Аргам вышел из вагона, подошел к санитарному составу. Из открытых дверей были видны раненые. У некоторых из-под пухлых бинтов не было видно лиц и глаз. Возле дверей на носилках лежал раненый с запавшими, измученными глазами. Аргам спросил его:
— Где ранены?
Солдат безразличным взглядом оглядел Аргама.
— Отвоевал свое.
Из вагона послышался сиплый голос:
— Сестра, раненный в живот кончается, сестра! Аргам содрогнулся.
— А ваш эшелон туда идет? — спросил раненый.
— Да.
— Против танка тяжело... и миномет у него ужасный.
— А танков у них много?
— Хватает; все у них есть, а то бы и не сунулись. А без танков они плохие вояки, никуда не годятся, я сам видел.
Из вагона донесся женский голос:
— Который?
По телу Аргама снова прошел холодок. Казалось, смерть взмахнула рядом черным крылом. Чей-то голос сердито окликнул Аргама:
— Что вы там делаете? Немедленно подняться в вагон!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210