— Сейчас второй. Ночью шел из полка в штаб дивизии. Так, проклятые, освещали ракетами, стреляли жутко, хуже, чем давеча.
— Где вы жили до войны?
— Тульский я, отец был оружейником, в прошлом году умер.
— А кем вы были в мирное время?
— Окончил техникум. Если останусь жив, поступлю в институт.
Тиграну захотелось всегда видеть рядом с собой этого солдата, слышать его спокойные, разумные слова.
— Ну, пошли,— сказал Аршакян и еще раз оглянулся на страшную лощину.
Наблюдательным пунктом командира полка служила отрытая по всем правилам глубокая и узкая щель.
— Здравствуйте, здравствуйте,— сказал Дементьев.— Как вам нравится наша новая квартира? А ну-ка взгляните в бинокль, посмотрим, что вы заметите?
Аршакян разглядывал широкое безрадостное поле со скирдами пшеницы, кустарник по краю лощины, черные следы от бомбовых и снарядных разрывов.
Зазвонил телефон. Связной передал трубку майору. Дементьев слушал молча, потом проговорил:
— Сидит, не высовывается... Так точно. Будет выполнено.
Передав трубку солдату, он негромко сказал Аршакяну:
— Это Галунов. Звонит каждые пять минут, приходят ему в голову теории из всех наставлений, мемуаров, руководств,— усмехнувшись, Дементьев добавил: — Искры гаснут на лету.
Тигран ничего не ответил. Речь о генерале заходил при нем сегодня во второй раз.
Весь день Аршакян переходил из роты в роту, разговаривал с солдатами. Не раз приходилось ему ложиться на грязное дно окопов, пережидать разрывы. Он видел убитых, чувствовал дыхание смерти, видел страх. Как все окопные жители, он покрылся грязью с головы до ног.
К вечеру он, казалось, привык к вою и грохоту.
За весь день враг ни разу не пробовал перейти в атаку.
Уже смеркалось, когда Аршакян вернулся на наблюдательный пункт. Там находились Дементьев и комиссар Микаберидзе.
— Приказано отойти,— сказал майор.— Скажем прямо — отступить.
В полночь полк бесшумно оставил свои позиции.
Враг продолжал вести огонь. Ракеты освещали серый дым снарядных разрывов, но лощина, по которой утром бежал Аршакян, была безлюдна.
Батальоны двигались лесами. Шагая рядом с Бурденко, Тоноян ворчал:
— Как же это так? Ни одного немца не видели, а отступаем. Ясно, он тоже на месте сидеть не остается, за нами пойдет, даст нам по шее.
— Не нам с тобой решать, поумнее нас найдутся,— проговорил чей-то насмешливый голос.
— Жалко, що тебя не назначили генералом.
— Приказ — закон,— вмешался сержант Микаберидзе,— сказали идти назад, значит так надо.
— А хиба у меня сердце не болит? — снова заговорил Бурденко.— Эй, колхозник, многого же ты не разумиешь!
После длительного марша было приказано стать на отдых в лесном овраге. Разрешили перекур, но курить можно было только в рукав. Те, у кого имелась махорка, начали крутить цигарки.
— А у мене махорки немае,— грустно сказал Бурденко.
Тоноян достал из вещевого мешка большой кисет с махоркой.
— Бурденко...
— Что?
— Давай кисет, насыплю махорки.
— Ты это вправду?
— Развязывай кисет. Бурденко с наслаждением закурил.
— Ну и мужик,— восхищенно сказал он. После недолгой передышки батальон снова двинулся на восток.
IX
Пять дней полки дивизии, имея незначительные стычки с врагом, отходили, оставляя окопы, артиллерийские огневые позиции. Полки отступали под понурыми взглядами деревенских стариков, женщин и детей. Противник захватил Киев, Полтаву. Немецкие армии стояли у стен Ленинграда, немецкая авиация бомбила Москву, немецкие дивизии дошли до берегов Черного моря.
Боец видит лишь свой батальон, свой полк, и, когда ему рассказывают, что на других участках фронта советские войска переходят в контрнаступление, на душе у него становится легче. Но вскоре и эти хорошие вести перестают радовать,— боец спрашивает себя: «А мы, неужто наша часть самая слабая и беспомощная?»
Хотя командиры и говорили, что отступление вызвано стратегической необходимостью, но в их словах таилась та же боль, что и в горьких вопросах солдат: «До каких пор будем отступать?»
Негреющее солнце по вечерам опускалось в ту сторону, откуда шел враг. Короткие дни казались нескончаемо длинными, а ночи в сырых лесах и полях длились бесконечно. И каждую ночь люди мечтали о рассвете: он нес надежду. Солдаты шли промокшие, окоченевшие, беспощаден был холодный осенний ветер, и вместе с воем ветра в ушах стоял неизменный вопрос: «До каких пор отступать?»
Тот, кому не довелось увидеть отступление первого года войны, вряд ли способен в полной мере представить себе невыносимую душевную боль, охватившую солдат, ту ненависть к врагу, что жила в их сердцах.
...Наконец пришел приказ остановиться. Ночью на командный пункт полка Дементьева пришли генерал Галунов и начальник политотдела Федосов. Генерал обошел линию обороны, огневые точки, позиции батарей и остался доволен. «Я надеюсь на тебя, крепко надеюсь»,— сказал, прощаясь, генерал и с добродушной фамильярностью старшего по званию похлопал по плечу Дементьева.
Со старшим политруком Аршакяном Федосов обошел батальоны, разговаривал с политработниками, командирами и бойцами.
— Это вы высказывали недовольство приказом об отступлении? — спросил он Тонояна.
— Я, товарищ начальник политотдела.
— Чем вы занимались до войны?
— Был бригадиром колхоза.
— Я тоже крестьянин. Критиковали своего председателя колхоза?
— Случалось, товарищ начальник политотдела.
— Ясно — привык спорить, критиковать. Бывают такие люди. А здесь, товарищ боец, все по-другому, в армии не разрешается спорить. Придется вам изменить свой характер. Партия назначила меня говорить с вами от своего имени. Вы мне верите?
— Конечно, верю, товарищ начальник политотдела.
— Ну, так вот. Партия знает, что мы отступаем, она все это видит и знает. А теперь вот у этой речки Коломак мы будем вести бой с врагом. И партия, высшее командование приказали — не отступать ни на шаг. Вы не хотели отходить, хотели сражаться — сражайтесь! Но помните — солдат приказов командования не критикует: приказано отступать, надо отступать, приказано наступать — смело в бой! Измените свой характер, товарищ колхозник. Понятно?
Начальник политотдела ушел. Солдаты стали шутить.
— Яваш-яваш научишься, товарищ Тоноян! — сказал Гамидов.
— В каждом доме один управляет,— добавил Мусраилов,— хозяин знает, что делает.
Бурденко похлопал по спине Тонояна.
— А ну, колгосп, давай копать. Прошла ночь, утренний туман рассеялся.
Всю ночь Тоноян исступленно, не выпуская из рук лопаты, рыл окопы. Он не отвечал на шутки товарищей.
Дементьев разглядывал в бинокль бугристую, изрытую овражками и ямами местность, расстилавшуюся перед ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210