Мите показалось, что его ранили раз десять — двенадцать. И там он потерял сумку фашиста, а пистолет сохранил. Он согнувшись бежал к советским окопам и услышал голоса бойцов. Они думали, что пробирается фашистский разведчик, закричали: «Хальт, хенде хох...» Конечно, он очень виноват — потерял сумку.
— Все рассказал? — спросил подполковник.
— Все.
— Ничего не позабыл?
— Нет. Только не знаю, что с дедушкой. Страшно за него.
Мальчик опустил голову.
— Сейчас пойдешь к генералу, Митя. Митя улыбнулся, просительно произнес:
— Только бы дома не узнали. Пусть Тигран Иванович маме ничего не говорит.
У генерала Митя подробно повторил свой рассказ. Вместе с Яснополянским Митю слушали начальники дивизионной разведки и начальник артиллерии; они задавали Мите вопросы и делали пометки в блокнотах.
Когда Митя окончил свой рассказ и ответил на все вопросы, стало светать. Ординарец убрал с окон маскировочные занавески.
Генерал подошел к окну, потом поглядел на Митю.
— Измучили мы ребенка,— сказал он.
Он положил свою большую ладонь на лоб мальчику.
— У него определенно температура... Так вот, товарищ Степной... Командование благодарит тебя за ценные сведения, но больше таких вещей не смей делать, не пришло твое время.
«Не твое время». Эти мамины и бабушкины слова повторил генерал. Правда, генерал назвал его «товарищ Степной»...
— Итак,— торжественно проговорил генерал,— награждаю тебя, Митя Степной, медалью «За отвагу», поздравляю с высокой наградой... И пистолет у тебя останется. Ну, иди, отдыхай, пей гоголь-моголь. Домашним можно сказать, что пришел в штаб, хотел записаться добровольцем, но тебя не приняли.
Генерал велел адъютанту проводить Митю домой. Когда адъютант и Митя вышли, генерал сказал начальнику разведки:
— Война! Великая, Отечественная! И дети в ней участвуют.
Во дворе Митя столкнулся с Аршакяном, страшно обрадовался и смутился. Он умоляюще стал просить:
— Не говорите, Тигран Иванович, маме, бабушке. Генерал не велел, Тигран Иванович,— и тут же быстро добавил: — Меня наградили медалью, у меня пистолет настоящий.
Дома мать, бабушка и дед встретили его слезами радости, и разведчик немного всплакнул. Дед хмурился, ворчал, кашлял, тер платком глаза... Митю уложили в постель. Левое плечо его посинело, опухло. На вопрос матери он ответил, что упал на лед.
К вечеру жар у Мити усилился. Он стал бредить. Аршакян привел военного врача. Врач выписал лекарства и велел поставить банки. Прошло два дня. Митя открыл глаза, увидел тревожное лицо матери, улыбнулся и прошептал:
— Не бойся, мама, я выздоровею.
А вечером на вопрос Тиграна, как чувствует себя Дмитрий Александрович Степной, Митя ответил:
— Все в порядке, товарищ батальонный комиссар. Старики и мать облегченно переглянулись.
XIX
Зимние недели и месяцы тянулись медленно и тяжело. Иногда выпадали ясные морозные дни, иногда низко нависали тучи, выли метели. Временами падал мягкий густой снег, рассветы были теплые и сырые, туман ложился на села, поля и леса. В такие дни вороны оживленно каркали, воробьи бойко искали на улицах и дворах пищу. И вдруг все разом менялось: после мягкого снегопада снова бушевал ледяной, сухой ветер, морозная дымка стояла в воздухе, дыхание перехватывало от лютого холода.
Уже настали первые дни марта, а весна не чувствовалась. Реки были скованы льдом, деревья гнулись под тяжестью снега. Снаряды и бомбы разворачивали мерзлую землю, и черные воронки на белом снегу казались огромными раскрытыми могилами. Потом их засыпало снегом. Снежная пелена закрывала истерзанную войной землю, следы человеческой крови, солдатские могилы.
Город Вовча, находившийся в пределах немецкого артиллерийского огня, жил странной и мирной и фронтовой жизнью. Начал работать кинотеатр, на стенах домов появлялись объявления местного Совета, вновь открылся техникум механизации сельского хозяйства. На стене висело написанное от руки объявление районного управления приусадебных хозяйств: «Получены семена душистых и декоративных растений. Отпускаются также и для индивидуальных цветников. Желающие могут приобрести по доступным ценам...» А рядом было приклеено печатное воззвание: «Все для войны, все для фронта! Смерть немецким оккупантам!»
И война, и как будто не война. Во многих домах собиралась на вечеринки молодежь; на эти вечеринки охотно ходили бойцы тыловых подразделений. Завязывались многочисленные знакомства. Девушки вышивали платки и кисеты своим знакомым сержантам и лейтенантам, писали им письма, полные искренних слов и наивных рассуждений.
А враг сбрасывал с самолетов зловещие листовки, грозил сровнять с землей «партизанский город». Эти угрозы пугали, но одновременно и льстили самолюбию молодежи: их родная Вовча заслужила название «партизанской».
Однажды рано утром в дом к Бабенко пришла Седа Цатурян. Она хотела порадовать Аршакяна, вручить ему лично полученное ночью письмо от родных.
Тигран читал письмо, а Улита Дмитриевна и Надежда угощали девушку блинчиками со сметаной.
Люсик, как всегда, чтобы не расстраивать мужа, писала только о хорошем. Ее письмо заканчивалось словами: «Скоро, скоро женщины и дети увидят своих сыновей, мужей, отцов».
Мать писала правду без прикрас. Из русских и украинских городов прибывают в Ереван все новые и новые эшелоны осиротевших детей. Работа с ними требует отдачи всех душевных сил. Трудно, очень трудно вызвать улыбку на лице осиротевшего ребенка. Кругом много горя, кусок в горло не лезет, а по ночам стоят перед глазами скорбные детские лица, печальные глаза.
Мать писала, что послала письмо товарищу Максиму по адресу, сообщенному Тиграном,— она хорошо помнит Луганского, просит передать ему привет.
— Хорошие письма, Тигран Иванович? — ласково спросила старушка.— Родные пишут или друзья?
— Жена и мать.
— Вон то, большое письмо — от матери или от жены?
— От матери.
— Понятно, материнскому сердцу нескольких слов мало.
— Да величина письма ничего не значит,— со скрытой обидой вмешалась Надежда,— может быть, жена еще больше мучается.
— Любящая жена, конечно, мучается,— ответила старушка,— но сердце матери — особое дело.
Но дочь с ней не согласилась.
Тигран шел в политотдел, Седа шагала рядом с ним, поглядывала на него.
— Ты что-то хотела мне сказать, Седа?
— Товарищ батальонный комиссар... неловко вам говорить, а приходится. Я насчет Партева Сархошева.
Тигран насторожился.
— А что?
— Он очень плохо ведет себя, товарищ батальонный комиссар, просто неудобно, честное слово... неловко мне говорить...
— Начала, договаривай.
— Плохо он ведет себя... Пристает к девушке, в доме, где я ночую, Шуре Ивчук. Неудобно, но я решила и должна сказать вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
— Все рассказал? — спросил подполковник.
— Все.
— Ничего не позабыл?
— Нет. Только не знаю, что с дедушкой. Страшно за него.
Мальчик опустил голову.
— Сейчас пойдешь к генералу, Митя. Митя улыбнулся, просительно произнес:
— Только бы дома не узнали. Пусть Тигран Иванович маме ничего не говорит.
У генерала Митя подробно повторил свой рассказ. Вместе с Яснополянским Митю слушали начальники дивизионной разведки и начальник артиллерии; они задавали Мите вопросы и делали пометки в блокнотах.
Когда Митя окончил свой рассказ и ответил на все вопросы, стало светать. Ординарец убрал с окон маскировочные занавески.
Генерал подошел к окну, потом поглядел на Митю.
— Измучили мы ребенка,— сказал он.
Он положил свою большую ладонь на лоб мальчику.
— У него определенно температура... Так вот, товарищ Степной... Командование благодарит тебя за ценные сведения, но больше таких вещей не смей делать, не пришло твое время.
«Не твое время». Эти мамины и бабушкины слова повторил генерал. Правда, генерал назвал его «товарищ Степной»...
— Итак,— торжественно проговорил генерал,— награждаю тебя, Митя Степной, медалью «За отвагу», поздравляю с высокой наградой... И пистолет у тебя останется. Ну, иди, отдыхай, пей гоголь-моголь. Домашним можно сказать, что пришел в штаб, хотел записаться добровольцем, но тебя не приняли.
Генерал велел адъютанту проводить Митю домой. Когда адъютант и Митя вышли, генерал сказал начальнику разведки:
— Война! Великая, Отечественная! И дети в ней участвуют.
Во дворе Митя столкнулся с Аршакяном, страшно обрадовался и смутился. Он умоляюще стал просить:
— Не говорите, Тигран Иванович, маме, бабушке. Генерал не велел, Тигран Иванович,— и тут же быстро добавил: — Меня наградили медалью, у меня пистолет настоящий.
Дома мать, бабушка и дед встретили его слезами радости, и разведчик немного всплакнул. Дед хмурился, ворчал, кашлял, тер платком глаза... Митю уложили в постель. Левое плечо его посинело, опухло. На вопрос матери он ответил, что упал на лед.
К вечеру жар у Мити усилился. Он стал бредить. Аршакян привел военного врача. Врач выписал лекарства и велел поставить банки. Прошло два дня. Митя открыл глаза, увидел тревожное лицо матери, улыбнулся и прошептал:
— Не бойся, мама, я выздоровею.
А вечером на вопрос Тиграна, как чувствует себя Дмитрий Александрович Степной, Митя ответил:
— Все в порядке, товарищ батальонный комиссар. Старики и мать облегченно переглянулись.
XIX
Зимние недели и месяцы тянулись медленно и тяжело. Иногда выпадали ясные морозные дни, иногда низко нависали тучи, выли метели. Временами падал мягкий густой снег, рассветы были теплые и сырые, туман ложился на села, поля и леса. В такие дни вороны оживленно каркали, воробьи бойко искали на улицах и дворах пищу. И вдруг все разом менялось: после мягкого снегопада снова бушевал ледяной, сухой ветер, морозная дымка стояла в воздухе, дыхание перехватывало от лютого холода.
Уже настали первые дни марта, а весна не чувствовалась. Реки были скованы льдом, деревья гнулись под тяжестью снега. Снаряды и бомбы разворачивали мерзлую землю, и черные воронки на белом снегу казались огромными раскрытыми могилами. Потом их засыпало снегом. Снежная пелена закрывала истерзанную войной землю, следы человеческой крови, солдатские могилы.
Город Вовча, находившийся в пределах немецкого артиллерийского огня, жил странной и мирной и фронтовой жизнью. Начал работать кинотеатр, на стенах домов появлялись объявления местного Совета, вновь открылся техникум механизации сельского хозяйства. На стене висело написанное от руки объявление районного управления приусадебных хозяйств: «Получены семена душистых и декоративных растений. Отпускаются также и для индивидуальных цветников. Желающие могут приобрести по доступным ценам...» А рядом было приклеено печатное воззвание: «Все для войны, все для фронта! Смерть немецким оккупантам!»
И война, и как будто не война. Во многих домах собиралась на вечеринки молодежь; на эти вечеринки охотно ходили бойцы тыловых подразделений. Завязывались многочисленные знакомства. Девушки вышивали платки и кисеты своим знакомым сержантам и лейтенантам, писали им письма, полные искренних слов и наивных рассуждений.
А враг сбрасывал с самолетов зловещие листовки, грозил сровнять с землей «партизанский город». Эти угрозы пугали, но одновременно и льстили самолюбию молодежи: их родная Вовча заслужила название «партизанской».
Однажды рано утром в дом к Бабенко пришла Седа Цатурян. Она хотела порадовать Аршакяна, вручить ему лично полученное ночью письмо от родных.
Тигран читал письмо, а Улита Дмитриевна и Надежда угощали девушку блинчиками со сметаной.
Люсик, как всегда, чтобы не расстраивать мужа, писала только о хорошем. Ее письмо заканчивалось словами: «Скоро, скоро женщины и дети увидят своих сыновей, мужей, отцов».
Мать писала правду без прикрас. Из русских и украинских городов прибывают в Ереван все новые и новые эшелоны осиротевших детей. Работа с ними требует отдачи всех душевных сил. Трудно, очень трудно вызвать улыбку на лице осиротевшего ребенка. Кругом много горя, кусок в горло не лезет, а по ночам стоят перед глазами скорбные детские лица, печальные глаза.
Мать писала, что послала письмо товарищу Максиму по адресу, сообщенному Тиграном,— она хорошо помнит Луганского, просит передать ему привет.
— Хорошие письма, Тигран Иванович? — ласково спросила старушка.— Родные пишут или друзья?
— Жена и мать.
— Вон то, большое письмо — от матери или от жены?
— От матери.
— Понятно, материнскому сердцу нескольких слов мало.
— Да величина письма ничего не значит,— со скрытой обидой вмешалась Надежда,— может быть, жена еще больше мучается.
— Любящая жена, конечно, мучается,— ответила старушка,— но сердце матери — особое дело.
Но дочь с ней не согласилась.
Тигран шел в политотдел, Седа шагала рядом с ним, поглядывала на него.
— Ты что-то хотела мне сказать, Седа?
— Товарищ батальонный комиссар... неловко вам говорить, а приходится. Я насчет Партева Сархошева.
Тигран насторожился.
— А что?
— Он очень плохо ведет себя, товарищ батальонный комиссар, просто неудобно, честное слово... неловко мне говорить...
— Начала, договаривай.
— Плохо он ведет себя... Пристает к девушке, в доме, где я ночую, Шуре Ивчук. Неудобно, но я решила и должна сказать вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210