И, может быть, несколько бессвязны были его слова, но каждое слово шло из глубины сердца. Нет, он не шутил сейчас, не пытался забавлять товарищей, как это часто бывало. Черниговский монтер как бы думал вслух, и неожиданное возражение Гамидова смутило его.
— Кажешь, ядовитые? — переспросил он.— Но ведь из ядовитых цветов люди готовят лекарства, лечат ими раны. Все можно повернуть на пользу народу. Возьми веточку с яблоньки, що дает солодки плоды, и привей к кислице, что дает плоды кислые,— плод изменится. Правда?
— Знаю, знаю,— закивал Гамидов.
— Добре, что знаешь. Разговор о том, браток, что можно было бы, наверное, и цих фашистских фрицев зробыть людьми.— И он снова показал рукой на убитых немецких солдат.
Тоноян, мрачно уставившись неподвижным взглядом вдаль, слушал этот разговор.
— Значит, мы лечим фашистов? Их, например, ты вылечил? — усмехаясь, сказал Гамидов и указал на трупы в степи.
Вместе с Гамидовым засмеялись и другие. Но Бурденко не смутился.
— Это зараженные части больного тела. Тело — народ, народ не умер, не может умереть. Он освободится от язв, выздоровеет. Колы б я знал, что я убийца, я бросил бы цю винтовку и пошел куда глаза глядят. И ты не убийца, Гамидов, ты бьешься за жизнь, за мирную жизнь, за человека.
— Я это знаю, правильно,— без улыбки кивнул Гамидов.
На этом разговор о жизни и смерти закончился, так как пришло время обеда. Старшина роты, размахивая руками, шел рядом с дымящейся полевой кухней. А после обеда улыбающийся старшина дал каждому бойцу по паре серых шерстяных носков, взятых на захваченном немецком складе.
— С мертвецов сняли, товарищ старшина? — пошутил Мусраилов.
Старшина сердито посмотрел на него.
— Глупости порешь.
— Я из принципа спрашиваю,— сказал Алдибек,— не знаю, как быть: надевать или не надевать?
— Твое дело, можешь не надевать,— сердито ответил старшина.— А этот подарок тоже против твоего принципа? — И он вытащил вдруг из кармана шинели пригоршню ручных часов.
— Кто хочет — бери! Трофейные!
— Это нужная вещь, не откажусь,— быстро сказал Алдибек и одним из первых взял часы из рук старшины, приложил их к уху.
— Металлические, но ходят хорошо. А золотые, наверно, товарищ старшина себе оставил?
На этот раз старшина совсем рассердился...
В течение всего дня стрелковые батальоны отдыхали.
В этот день работали артиллеристы и минометчики. Хватало дела и зенитчикам — не затихал в небе гул немецких самолетов. Но сейчас немецким самолетам было не до бомбежки — они пытались доставить продовольствие окруженной армии Паулюса.
Вечером полк продвинулся на два километра вперед. Немцы без выстрелов оставили позиции, чтобы «выравнять» линию своей обороны. Батальон майора Малышева занял оставленные немцами окопы и блиндажи, вокруг которых валялись сотни замерзших трупов. Бойцы, шагая, натыкались на одеревеневшие трупы и, случалось, споткнувшись, падали на тела мертвецов.
Отдежурив в боевом охранении, солдаты шли отдыхать в добротно сработанные блиндажи, хвалили немецких саперов за удобные и теплые «квартиры», гадали, какого калибра снаряды могут пробить столь капитальный накат.
— Полковая артиллерия не осилит... Только, пожалуй, гаубица...— заметил кто-то.
— Да, они умеют жить,— откликнулся другой боец.
— А вот и не сумели,— засмеялся Гамидов.— Видел, сколько их полегло?
Арсен, лежа на нарах, слушал эти разговоры и, устремив взгляд в потолок, думал о своем. Рядом с ним молча вытянулся Бурденко, напряженно слушая, как «работает» бог войны. Иногда к грохоту артиллерии примешивалась дробная частая стукотня выстрелов — это из окопов били короткими очередями пулеметчики.
Положив голову на руки, Арсен слушал тиканье часов на руке, монотонное ритмическое постукивание раздражало, мешало спать. А Бурденко уже спал. Иногда он стонал во сне. Его левая рука лежала вблизи головы Арсена, на руке Бурденко тоже тикали часы.
Снаружи все так же гремели орудия, в небе гудели самолеты. Но этот шум был привычен, он не мешал Арсену спать. А слабое, едва уловимое тиканье часов, которое становилось слышно в минуты тишины, не давало уснуть.
Несколько раз Тоноян переворачивался с боку на бок, но заснуть не мог. Снова и снова те же удары: чик-чик, чик-чик,— монотонно, непрерывно. Как Арсен ни старался заснуть, ему это не удавалось. Он завидовал Миколе, храпевшему и что-то бормотавшему во сне. Да, Микола никогда не устает,— думал Арсен. Бурденко говорит, спорит, смеется, грустит, и никогда не увидишь его дремлющим, в то время как многие бойцы, сидя в окопах или даже шагая, закрывают от усталости глаза. Но когда наступает час, отведенный для сна, Микола засыпает тут же. Арсен, к сожалению, не такой. Днем занятый своими мыслями, он часто не слышит разговоров товарищей, ему кажется, что он спит с открытыми глазами, а когда нужно спать, ему, вот как сегодня, не спится. А тут еще эти проклятые часы!.. Наверное, они вот так же стучали на руке какого-нибудь фашиста, отмерили последние секунды немецкой жизни; а теперь, как дятел, они постукивают по черепу Тонояна — тик-тик-тик, тик-тик...
Промаявшись долгое время, Тоноян осторожно поднялся, слез с нар и вышел из блиндажа. Сильно морозило. При свете осветительных ракет на снегу были ясно видны трупы немцев. Арсен, не мигая, смотрел в сторону немецких окопов. Поле то светлело, то вновь погружалось в темноту. Арсен вылез из окопа, сел на бугорок, прислушиваясь к звукам далекого ночного боя. Он старался определить, с какой стороны стреляют, где ложатся снаряды. В воздухе на маленьких парашютах, как ночные солнца, висели осветительные ракеты. И вдруг, когда прямо над головой желтым светом вспыхнула ракета, Арсен увидел, что рядом с ним, съежившись, сидит немец. Прикрыв лицо воротником зеленой шинели, втянув голову в плечи, он сидел, не шевелясь. Вначале Арсену показалось, что немец жив. Но очень уж долго он оставался неподвижным. Прикладом автомата Тоноян толкнул сидящего,— и словно камня коснулся приклад, так сильно замерз труп. Видимо, немец был ранен, присел вот так на минутку отдышаться, собраться с силами и — закоченел.
Свет стал меркнуть, но через минуту снова взлетела ракета, разгорелась, засияла, и при ее свете Арсен отчетливо увидел рыжий, небритый подбородок немецкого солдата, серую мертвую кисть его руки, воротник зеленой шинели. Сапоги с ног убитого были сняты, на ногах оставались лишь серые шерстяные носки, точно такие же, какие принес сегодня старшина. Внезапно Тоноян почувствовал, как носки шерстят ему ноги, пошевелил пальцами в валенках и тут же вспомнил, что на руке у него надеты немецкие часы, что, вероятно, недавно, прежде чем достаться Арсену, они тикали на чьей-то, теперь мертвой руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
— Кажешь, ядовитые? — переспросил он.— Но ведь из ядовитых цветов люди готовят лекарства, лечат ими раны. Все можно повернуть на пользу народу. Возьми веточку с яблоньки, що дает солодки плоды, и привей к кислице, что дает плоды кислые,— плод изменится. Правда?
— Знаю, знаю,— закивал Гамидов.
— Добре, что знаешь. Разговор о том, браток, что можно было бы, наверное, и цих фашистских фрицев зробыть людьми.— И он снова показал рукой на убитых немецких солдат.
Тоноян, мрачно уставившись неподвижным взглядом вдаль, слушал этот разговор.
— Значит, мы лечим фашистов? Их, например, ты вылечил? — усмехаясь, сказал Гамидов и указал на трупы в степи.
Вместе с Гамидовым засмеялись и другие. Но Бурденко не смутился.
— Это зараженные части больного тела. Тело — народ, народ не умер, не может умереть. Он освободится от язв, выздоровеет. Колы б я знал, что я убийца, я бросил бы цю винтовку и пошел куда глаза глядят. И ты не убийца, Гамидов, ты бьешься за жизнь, за мирную жизнь, за человека.
— Я это знаю, правильно,— без улыбки кивнул Гамидов.
На этом разговор о жизни и смерти закончился, так как пришло время обеда. Старшина роты, размахивая руками, шел рядом с дымящейся полевой кухней. А после обеда улыбающийся старшина дал каждому бойцу по паре серых шерстяных носков, взятых на захваченном немецком складе.
— С мертвецов сняли, товарищ старшина? — пошутил Мусраилов.
Старшина сердито посмотрел на него.
— Глупости порешь.
— Я из принципа спрашиваю,— сказал Алдибек,— не знаю, как быть: надевать или не надевать?
— Твое дело, можешь не надевать,— сердито ответил старшина.— А этот подарок тоже против твоего принципа? — И он вытащил вдруг из кармана шинели пригоршню ручных часов.
— Кто хочет — бери! Трофейные!
— Это нужная вещь, не откажусь,— быстро сказал Алдибек и одним из первых взял часы из рук старшины, приложил их к уху.
— Металлические, но ходят хорошо. А золотые, наверно, товарищ старшина себе оставил?
На этот раз старшина совсем рассердился...
В течение всего дня стрелковые батальоны отдыхали.
В этот день работали артиллеристы и минометчики. Хватало дела и зенитчикам — не затихал в небе гул немецких самолетов. Но сейчас немецким самолетам было не до бомбежки — они пытались доставить продовольствие окруженной армии Паулюса.
Вечером полк продвинулся на два километра вперед. Немцы без выстрелов оставили позиции, чтобы «выравнять» линию своей обороны. Батальон майора Малышева занял оставленные немцами окопы и блиндажи, вокруг которых валялись сотни замерзших трупов. Бойцы, шагая, натыкались на одеревеневшие трупы и, случалось, споткнувшись, падали на тела мертвецов.
Отдежурив в боевом охранении, солдаты шли отдыхать в добротно сработанные блиндажи, хвалили немецких саперов за удобные и теплые «квартиры», гадали, какого калибра снаряды могут пробить столь капитальный накат.
— Полковая артиллерия не осилит... Только, пожалуй, гаубица...— заметил кто-то.
— Да, они умеют жить,— откликнулся другой боец.
— А вот и не сумели,— засмеялся Гамидов.— Видел, сколько их полегло?
Арсен, лежа на нарах, слушал эти разговоры и, устремив взгляд в потолок, думал о своем. Рядом с ним молча вытянулся Бурденко, напряженно слушая, как «работает» бог войны. Иногда к грохоту артиллерии примешивалась дробная частая стукотня выстрелов — это из окопов били короткими очередями пулеметчики.
Положив голову на руки, Арсен слушал тиканье часов на руке, монотонное ритмическое постукивание раздражало, мешало спать. А Бурденко уже спал. Иногда он стонал во сне. Его левая рука лежала вблизи головы Арсена, на руке Бурденко тоже тикали часы.
Снаружи все так же гремели орудия, в небе гудели самолеты. Но этот шум был привычен, он не мешал Арсену спать. А слабое, едва уловимое тиканье часов, которое становилось слышно в минуты тишины, не давало уснуть.
Несколько раз Тоноян переворачивался с боку на бок, но заснуть не мог. Снова и снова те же удары: чик-чик, чик-чик,— монотонно, непрерывно. Как Арсен ни старался заснуть, ему это не удавалось. Он завидовал Миколе, храпевшему и что-то бормотавшему во сне. Да, Микола никогда не устает,— думал Арсен. Бурденко говорит, спорит, смеется, грустит, и никогда не увидишь его дремлющим, в то время как многие бойцы, сидя в окопах или даже шагая, закрывают от усталости глаза. Но когда наступает час, отведенный для сна, Микола засыпает тут же. Арсен, к сожалению, не такой. Днем занятый своими мыслями, он часто не слышит разговоров товарищей, ему кажется, что он спит с открытыми глазами, а когда нужно спать, ему, вот как сегодня, не спится. А тут еще эти проклятые часы!.. Наверное, они вот так же стучали на руке какого-нибудь фашиста, отмерили последние секунды немецкой жизни; а теперь, как дятел, они постукивают по черепу Тонояна — тик-тик-тик, тик-тик...
Промаявшись долгое время, Тоноян осторожно поднялся, слез с нар и вышел из блиндажа. Сильно морозило. При свете осветительных ракет на снегу были ясно видны трупы немцев. Арсен, не мигая, смотрел в сторону немецких окопов. Поле то светлело, то вновь погружалось в темноту. Арсен вылез из окопа, сел на бугорок, прислушиваясь к звукам далекого ночного боя. Он старался определить, с какой стороны стреляют, где ложатся снаряды. В воздухе на маленьких парашютах, как ночные солнца, висели осветительные ракеты. И вдруг, когда прямо над головой желтым светом вспыхнула ракета, Арсен увидел, что рядом с ним, съежившись, сидит немец. Прикрыв лицо воротником зеленой шинели, втянув голову в плечи, он сидел, не шевелясь. Вначале Арсену показалось, что немец жив. Но очень уж долго он оставался неподвижным. Прикладом автомата Тоноян толкнул сидящего,— и словно камня коснулся приклад, так сильно замерз труп. Видимо, немец был ранен, присел вот так на минутку отдышаться, собраться с силами и — закоченел.
Свет стал меркнуть, но через минуту снова взлетела ракета, разгорелась, засияла, и при ее свете Арсен отчетливо увидел рыжий, небритый подбородок немецкого солдата, серую мертвую кисть его руки, воротник зеленой шинели. Сапоги с ног убитого были сняты, на ногах оставались лишь серые шерстяные носки, точно такие же, какие принес сегодня старшина. Внезапно Тоноян почувствовал, как носки шерстят ему ноги, пошевелил пальцами в валенках и тут же вспомнил, что на руке у него надеты немецкие часы, что, вероятно, недавно, прежде чем достаться Арсену, они тикали на чьей-то, теперь мертвой руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210