Аргам волнуясь рассказывал Аршакяну о боевых делах своего полка.
— Три села освободили. Как Давид Сасунский, позвали всех крестьян и говорим: берите скот, свободно пашите, засевайте земли.
Жители с любопытством разглядывали пленных. Они не раз видели, как немцы гнали советских пленных, а вот эта сегодняшняя картина была для них новой. И как она была хороша, эта картина!
— Слиняли немцы, пожухли сразу, будто и не они это совсем! — сказал женский голос.
Тигран поглядывал на пленного здоровяка-фельдфебеля — нос у него был разбит, на губах и подбородке запеклась кровь, на лбу синел темный кровоподтек.
— Он отстреливался, не сдавался. Разукрасил его Бурденко. А вот те трое спрятались в лесу и сами пришли сдаваться,— сказал Аргам.
— Вы сами сдались в плен? — спросил по-немецки Тигран.
— Да, да,— поспешно сказал немец.
— Что вас толкнуло на этот шаг?
— Мы с товарищами решили уйти из гитлеровской армии, остаться людьми,— ответил тот же немец.
— Да, остаться людьми,— подтвердил второй,— он верно сказал.
Искренни ли они были, или страх смерти заставил их говорить такие слова, трудно было определить. Тиграну казалось, что пленные сказали правду,— ведь не мог же весь немецкий народ превратиться в банду разбойников и детоубийц. Он перевел слова пленных крестьянам.
— А может, и не врут,— сказал усатый Антон Кузьмич,— и среди них люди есть... а вон тот — как волк.
Старик показал на фельдфебеля.
— Смотреть сюда! — крикнул Тигран по-немецки.— Что, стыдно смотреть в глаза советским людям?
Фельдфебель воспаленными глазами поглядел на Аршакяна.
— Сегодняшний день — не последний день войны,!— надменно проговорил он.
— Слова ваши лживы,— сказал Аршакян,— а вид гораздо правдивей.
— Я пленный, пленным положено молчать,— ответил фельдфебель.
— Год назад ваши товарищи и в плену кричали «Хайль Гитлер», а сейчас вы предпочитаете молчать.
— Напрасно вы с ним спорите,— сказал один из добровольно сдавшихся немцев,— он не понимает человеческого языка.
Фельдфебель быстро повернулся к нему и ударил его кулаком по лицу. И в тот же миг старик крестьянин изо всех сил ударил фельдфебеля лопатой по спине. Фельдфебель упал на землю.
— Нельзя бить, дед! — сердито крикнул Тигран.
— Можно,— угрюмо ответил Кузьмич. Конвойные подняли фельдфебеля на ноги, повели
пленных к штабу. Крестьяне смотрели им вслед.
— Их человек тридцать, а людей не больше трех,— сказал Антон Кузьмич,— все шнайдеры.
Время перешло за полдень. Артиллерийские раскаты слышались все глуше, война уходила на запад.
V
Советское наступление постепенно замедлялось, а на некоторых участках приостановилось. Немецко-фашистские войска оказывали яростное сопротивление.
По нескольку раз на день немцы снова и снова контратаковали, несмотря на то что в оврагах, на высотах и равнинах они оставляли сотни убитых.
Относительное затишье наступало только ночью. Но и в ночные часы артиллерия вела беспокоящий огонь и ракеты освещали боевую землю.
В ночной час Ираклий Микаберидзе вошел в блиндаж Малышева. Малышев без гимнастерки, в грязной рубашке спал, сидя за столом, склонив голову на сжатые кулаки. Рядом сидела Аник, латала порванную гимнастерку комбата.
— Идиллия, настоящая идиллия,— негромко произнес Ираклий.
Малышев поднял голову и улыбнулся Ираклию.
Его юношеское лицо возмужало, стало сурово, несло на себе отпечаток военных невзгод.
Странно, но молодые командиры почти всегда кажутся старше своих сверстников солдат. Возможно, дело тут в том, что они быстрее мужают, испытывая постоянную тяжесть командирской ответственности.
— Говоришь, идиллия? — сказал Малышев.— Что же, немножко идиллии не повредит... А как на передовой, тоже идиллия?
— Был я в ротах. У Сархошева плохо размещены огневые точки. Старик Меликян замечательный пулеметчик оказался. Свирепеет во время боя. А Сархошев плохо о нем отзывался, говорит, «псих». А я думаю представить старика к награде.— И он улыбаясь обратился к девушке: — Как по-вашему, Аник, стоит?
— Готова ваша гимнастерка, товарищ капитан,— сказала Аник,— прошу, можете надеть.
— Благодарю, Анна Михайловна,— шутливо произнес Малышев.
— Без отчества и без благодарности.
— Ну, это, так сказать, ради идиллии... а насчет Меликяна вы согласны?
— Зачем вы шутите, разве мое мнение что-нибудь значит? Могу только сказать, что он хороший человек.
— Значит, вопрос решается единогласно! А что скажете о вашем Сархошеве?
— Почему он наш? Он скорее ваш: вы хозяин батальона, а он командир одного из ваших взводов, значит, он ваш.
— А ведь верно,— подтвердил Ираклий. Капитан Малышев стал серьезен.
— Не пойму я этого Сархошева,— сказал он.— Назвать его храбрым не могу, трусливым его тоже не назовешь. Чувствую, что весьма не глуп. Но почему он мне так неприятен — никак не объясню! Он из тех людей, которые нелегко раскрывают себя. А вас, например, Анна Михайловна, я узнал с первого дня. Хотите, охарактеризую вас?
— Нет, нет, не хочу,— ответила Аник,— не хочу быть предметом психоанализа.
— А если баланс будет в вашу пользу?
— Благодарю.
— А я вот вам разрешаю, пожалуйста, готов выслушать любое ваше мнение обо мне, ничего не смягчайте.
«Напрашивается наш комбат на комплименты,— насмешливо подумала Аник,— как мужчины любят комплименты, а еще женщин обвиняют».
— Хотите, строго вас раскритикую? — засмеялась Аник.— Не выдержите.
— Выдержу!
— Нет уж, не буду, жаль вас.
— И на том спасибо,— сказал Малышев,— приятно, когда тебя щадят. И это что-нибудь да значит.
— Конечно, значит,— сказала Аник,— и очень многое.
Перестав улыбаться, она проговорила:
— Мы стали друзьями, Степан Александрович, столько тяжелого вместе пережито. Как же нам друг друга не щадить, не жалеть, не любить?
— Это так вообще, дружеская любовь, она в счет не идет,— смеясь сказал Малышев и покачал головой: — Хитрая же вы!
— Наоборот, простая.
— Хитро-простая.
Аник с внезапной печалью подумала: «Неужели этот милый человек может погибнуть завтра или сегодня,— перестанет думать, говорить, больше не улыбнется товарищам, не рассмеется, не напишет письма матери, девушке, не станет мечтать о будущем?»
Аник боялась своих мыслей,— после смерти Седы ее нервы словно обнажились. Была Седа — и нет ее. Смерть в любой миг могла выбрать любого из тех, кого Аник знает, любит, чьи слова, улыбки и приветы так дороги ей.
— Мечтает Анна Михайловна,— сказал Малышев,— такими задумчивыми бывают только влюбленные.
— О чем вы думаете, Аник? — спросил Ираклий, и ему стало неловко за свое любопытство.
— В самом деле,— продолжал Малышев,— признайтесь нам как сестра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
— Три села освободили. Как Давид Сасунский, позвали всех крестьян и говорим: берите скот, свободно пашите, засевайте земли.
Жители с любопытством разглядывали пленных. Они не раз видели, как немцы гнали советских пленных, а вот эта сегодняшняя картина была для них новой. И как она была хороша, эта картина!
— Слиняли немцы, пожухли сразу, будто и не они это совсем! — сказал женский голос.
Тигран поглядывал на пленного здоровяка-фельдфебеля — нос у него был разбит, на губах и подбородке запеклась кровь, на лбу синел темный кровоподтек.
— Он отстреливался, не сдавался. Разукрасил его Бурденко. А вот те трое спрятались в лесу и сами пришли сдаваться,— сказал Аргам.
— Вы сами сдались в плен? — спросил по-немецки Тигран.
— Да, да,— поспешно сказал немец.
— Что вас толкнуло на этот шаг?
— Мы с товарищами решили уйти из гитлеровской армии, остаться людьми,— ответил тот же немец.
— Да, остаться людьми,— подтвердил второй,— он верно сказал.
Искренни ли они были, или страх смерти заставил их говорить такие слова, трудно было определить. Тиграну казалось, что пленные сказали правду,— ведь не мог же весь немецкий народ превратиться в банду разбойников и детоубийц. Он перевел слова пленных крестьянам.
— А может, и не врут,— сказал усатый Антон Кузьмич,— и среди них люди есть... а вон тот — как волк.
Старик показал на фельдфебеля.
— Смотреть сюда! — крикнул Тигран по-немецки.— Что, стыдно смотреть в глаза советским людям?
Фельдфебель воспаленными глазами поглядел на Аршакяна.
— Сегодняшний день — не последний день войны,!— надменно проговорил он.
— Слова ваши лживы,— сказал Аршакян,— а вид гораздо правдивей.
— Я пленный, пленным положено молчать,— ответил фельдфебель.
— Год назад ваши товарищи и в плену кричали «Хайль Гитлер», а сейчас вы предпочитаете молчать.
— Напрасно вы с ним спорите,— сказал один из добровольно сдавшихся немцев,— он не понимает человеческого языка.
Фельдфебель быстро повернулся к нему и ударил его кулаком по лицу. И в тот же миг старик крестьянин изо всех сил ударил фельдфебеля лопатой по спине. Фельдфебель упал на землю.
— Нельзя бить, дед! — сердито крикнул Тигран.
— Можно,— угрюмо ответил Кузьмич. Конвойные подняли фельдфебеля на ноги, повели
пленных к штабу. Крестьяне смотрели им вслед.
— Их человек тридцать, а людей не больше трех,— сказал Антон Кузьмич,— все шнайдеры.
Время перешло за полдень. Артиллерийские раскаты слышались все глуше, война уходила на запад.
V
Советское наступление постепенно замедлялось, а на некоторых участках приостановилось. Немецко-фашистские войска оказывали яростное сопротивление.
По нескольку раз на день немцы снова и снова контратаковали, несмотря на то что в оврагах, на высотах и равнинах они оставляли сотни убитых.
Относительное затишье наступало только ночью. Но и в ночные часы артиллерия вела беспокоящий огонь и ракеты освещали боевую землю.
В ночной час Ираклий Микаберидзе вошел в блиндаж Малышева. Малышев без гимнастерки, в грязной рубашке спал, сидя за столом, склонив голову на сжатые кулаки. Рядом сидела Аник, латала порванную гимнастерку комбата.
— Идиллия, настоящая идиллия,— негромко произнес Ираклий.
Малышев поднял голову и улыбнулся Ираклию.
Его юношеское лицо возмужало, стало сурово, несло на себе отпечаток военных невзгод.
Странно, но молодые командиры почти всегда кажутся старше своих сверстников солдат. Возможно, дело тут в том, что они быстрее мужают, испытывая постоянную тяжесть командирской ответственности.
— Говоришь, идиллия? — сказал Малышев.— Что же, немножко идиллии не повредит... А как на передовой, тоже идиллия?
— Был я в ротах. У Сархошева плохо размещены огневые точки. Старик Меликян замечательный пулеметчик оказался. Свирепеет во время боя. А Сархошев плохо о нем отзывался, говорит, «псих». А я думаю представить старика к награде.— И он улыбаясь обратился к девушке: — Как по-вашему, Аник, стоит?
— Готова ваша гимнастерка, товарищ капитан,— сказала Аник,— прошу, можете надеть.
— Благодарю, Анна Михайловна,— шутливо произнес Малышев.
— Без отчества и без благодарности.
— Ну, это, так сказать, ради идиллии... а насчет Меликяна вы согласны?
— Зачем вы шутите, разве мое мнение что-нибудь значит? Могу только сказать, что он хороший человек.
— Значит, вопрос решается единогласно! А что скажете о вашем Сархошеве?
— Почему он наш? Он скорее ваш: вы хозяин батальона, а он командир одного из ваших взводов, значит, он ваш.
— А ведь верно,— подтвердил Ираклий. Капитан Малышев стал серьезен.
— Не пойму я этого Сархошева,— сказал он.— Назвать его храбрым не могу, трусливым его тоже не назовешь. Чувствую, что весьма не глуп. Но почему он мне так неприятен — никак не объясню! Он из тех людей, которые нелегко раскрывают себя. А вас, например, Анна Михайловна, я узнал с первого дня. Хотите, охарактеризую вас?
— Нет, нет, не хочу,— ответила Аник,— не хочу быть предметом психоанализа.
— А если баланс будет в вашу пользу?
— Благодарю.
— А я вот вам разрешаю, пожалуйста, готов выслушать любое ваше мнение обо мне, ничего не смягчайте.
«Напрашивается наш комбат на комплименты,— насмешливо подумала Аник,— как мужчины любят комплименты, а еще женщин обвиняют».
— Хотите, строго вас раскритикую? — засмеялась Аник.— Не выдержите.
— Выдержу!
— Нет уж, не буду, жаль вас.
— И на том спасибо,— сказал Малышев,— приятно, когда тебя щадят. И это что-нибудь да значит.
— Конечно, значит,— сказала Аник,— и очень многое.
Перестав улыбаться, она проговорила:
— Мы стали друзьями, Степан Александрович, столько тяжелого вместе пережито. Как же нам друг друга не щадить, не жалеть, не любить?
— Это так вообще, дружеская любовь, она в счет не идет,— смеясь сказал Малышев и покачал головой: — Хитрая же вы!
— Наоборот, простая.
— Хитро-простая.
Аник с внезапной печалью подумала: «Неужели этот милый человек может погибнуть завтра или сегодня,— перестанет думать, говорить, больше не улыбнется товарищам, не рассмеется, не напишет письма матери, девушке, не станет мечтать о будущем?»
Аник боялась своих мыслей,— после смерти Седы ее нервы словно обнажились. Была Седа — и нет ее. Смерть в любой миг могла выбрать любого из тех, кого Аник знает, любит, чьи слова, улыбки и приветы так дороги ей.
— Мечтает Анна Михайловна,— сказал Малышев,— такими задумчивыми бывают только влюбленные.
— О чем вы думаете, Аник? — спросил Ираклий, и ему стало неловко за свое любопытство.
— В самом деле,— продолжал Малышев,— признайтесь нам как сестра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210