Он видел истерзанные корни растений и сразу распознавал их, печально смотрел на них, как на мертвых друзей, молчал. Или, бывало, идут они рядом с Бурденко,— Тоноян нагнется, сорвет какой-нибудь зеленый стебелек и начнет его жевать.
— Ты яку траву жуешь? — спрашивает Бурденко.
— Это синдз .
— Що?
Трудно объяснить по-русски названия трав и цветов, знакомых с детства. Вот на родном языке он мог бы рассказать об их вкусе и аромате.
— А це що? — спрашивал вновь Бурденко.
— Это стебель сибеха, понимаешь, сибех.
— Сибех? — удивленно повторял Бурденко.— Тысячу рокив знаю цю траву, но не знал, що це сибех и що цей сибех можно исты.
— Сибех — отличная травка,— говорил Арсен,— если потушить с маслом и яйцом.
Здесь встретились ему многие знакомые травы и растения: клевер и кукушкин лен; бычий язык и мята, росшие в сырых впадинах и по берегам ручьев, коровий чатрук и дикий чеснок, тахтик, багег и цахкавел, венок невесты, тимьян и конский щавель и много других скромных, безымянных, но знакомых Тонояну растений и цветов. Он их видел весной в долинах и на склонах холмов родного края. Все эти растения и травы были родными ему, такими близкими и знакомыми, как лица любимых детей.
И сладостная тоска охватывала душу крестьянина-бойца. Здесь те же деревья, что и дома: яблони и груши, черешни и вишня, слива. А многие деревья походили и не походили на деревья родной Армении. Верба напоминала родную иву, но у вербы крона пышнее, а листья — длинней и уже. Как красиво это дерево!
Рано утром, в сумерках или лунными ночами листья вербы казались серебристо-серыми, издали походили на листья пшатени. Плакучие ветки вербы отбрасывают густую тень, словно размышляют о земной жизни... Хороша и осина, растущая в сырых местах с вечно подвижной, трепещущей листвой. А сладко пахнущие акации, кусты жасмина, шиповник!
Как прекрасна Украина!
Сердце Арсена наполнялось болью при мысли о том, что эти плодородные земли заброшены, что на полях не колышется пшеница.
А весна не хотела знать войны, цвела, смеялась.
На фронте тоже почувствовалось весеннее оживление. Артиллеристы выбирали новые наблюдательные пункты, в стрелковых ротах пехотинцы по ночам рыли окопы, из глубокого тыла и из госпиталей шло пополнение.
В ротах были организованы расчеты новейших противотанковых ружей, в лесах и в лощинах притаились «катюши», затянутые брезентом. У разрушенных хуторов и в полевом кустарнике маскировались танки, зенитные пулеметы. Мелкие подразделения саперов по ночам разминировали проходы на ничейной земле. В полках и батальонах стали появляться высокие начальники — генерал Яснополянский, начальник политотдела Федосов; вместе с ними приезжали штабные полковники, подполковники и майоры — пехотные и артиллерийские, инженерные и танковые, авиационные, медицинской и интендантской службы, политработники с нашитыми на рукавах красными звездами.
На их Лицах бойцы видели некую таинственность и торжественность,— чуяли, что готовится наступление.
Бойцы напряженно, пытливо вглядывались в западный берег Северного Донца. Но там все казалось недвижимым, тихим. И села на лесных опушках притихли, как будто вымерли.
Под вечер, когда стихал огонь, начинали петь вовчинские, знаменитые на всю Россию, соловьи. Они пели во время краткого боевого затишья и умолкали при первых залпах, не понимая, почему так изменился мир.
...В расположение первого батальона накануне наступления пришел Дементьев. Он обошел с капитаном Малышевым окопы, поговорил с красноармейцами о предстоящем бое.
— Значит, все понятно? — спросил он своим обычным спокойным и ровным голосом.
— Все чисто! — ответил Бурденко.
— И тебе тоже? — спросил командир полка у Мусраилова.
— Нам всем понятно,— ответил Мусраилов.
— А где боец Меликян?
— Я здесь, товарищ подполковник.
Командир полка в темноте пожал руку Меликяну.
— Ну как, справляетесь с высокой должностью рядового бойца, воодушевляете молодых?
— Как могу, товарищ командир, до сих пор словом воодушевляли, а утром на деле себя покажем.
Меликян шел по окопу рядом с командиром полка.
— После этих боев я подумаю о вас, Минас Авакович,— сказал подполковник.
— Что бы ни было, я буду служить Родине, насколько хватит сил,— ответил Меликян.
Дементьев остановился.
— Знаю, верю. Ну, желаю успеха.
Командир полка ушел. Меликян вернулся в свой взвод.
— Что он сказал? — спросил Аргам.— Почему вызвал тебя?
Этот вопрос интересовал всех.
— Он сказал, что наша рота должна первой форсировать реку, ворваться в окопы врага. А я, как старший по возрасту среди бойцов, заверил от имени всех,— будем драться, говорю, как требует командование!
— Выполним твое слово, батько, як ты за нас поручился,— сказал Бурденко.
В эту ночь в окопах никто не мог уснуть. Одни недвижно сидели, другие, стоя, навалившись грудью на бруствер окопа, вглядывались в темноту, третьи ходили по окопу, по ходам сообщения, подсаживались к товарищам, вновь вставали, шли дальше.
Ночь была тихой, но тишина эта была полна напряжения. Громкое слово, внезапный шорох, одиночный выстрел заставляли вздрагивать, настораживали. Различие человеческих, характеров как-то особенно явно
укутавшись в шинель, храпел, словно не ему предстояло на рассвете идти в бой.
Никогда жизнь не кажется такой хорошей, прошлое — таким безоблачным, прекрасным, как перед боем. И как в эту ночь перед боем хочется проникнуть в будущее! Что совершится на земле через месяц, через год,— а тебя, может быть, завтра убьют.
Ракеты освещали передний край обороны, и из тьмы возникал прибрежный молодой камыш и куст шиповника на ближнем пригорке. Ракета гасла, шиповник уходил в темноту, а при новой вспышке Арсен Тоноян снова видел его. Арсен вглядывался в этот куст, словно получше хотел запомнить его. Чья-то тяжелая рука легла на его плечо.
Это был Бурденко.
— Все про травку згадуешь, браток? Там, за Донцом, цей травы скильки хочешь, хоть косилку пускай. С завтрашнего дня начнется счастливая жизнь.
Арсен давно перестал обижаться на шутки Бурденко. Никак ему не объяснишь, какая вкусная штука сибех и тахтик, особенно с яичницей. И хорошо к этому добавить мадзун с толченым чесноком.
— Твой рот вкус не знает!
Он хотел сказать: «У тебя нет вкуса». Видимо, Бурденко не понял его. Украинец засмеялся и обнял за плечи Тонояна.
— Эх, Арсен, Арсен, який ты смишный и який добрый!
— Сам ты смешной, шутишь, когда не надо.
— Характер у меня такий. И ты не журысь. Бо ты с Миколой Бурденко. А вин неплохой хлопец,— это точно!
В небе вновь вспыхнули ракеты, и Арсен снова стал вглядываться в куст шиповника. В первое мгновение он показался Арсену белым, словно осыпанным инеем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
— Ты яку траву жуешь? — спрашивает Бурденко.
— Это синдз .
— Що?
Трудно объяснить по-русски названия трав и цветов, знакомых с детства. Вот на родном языке он мог бы рассказать об их вкусе и аромате.
— А це що? — спрашивал вновь Бурденко.
— Это стебель сибеха, понимаешь, сибех.
— Сибех? — удивленно повторял Бурденко.— Тысячу рокив знаю цю траву, но не знал, що це сибех и що цей сибех можно исты.
— Сибех — отличная травка,— говорил Арсен,— если потушить с маслом и яйцом.
Здесь встретились ему многие знакомые травы и растения: клевер и кукушкин лен; бычий язык и мята, росшие в сырых впадинах и по берегам ручьев, коровий чатрук и дикий чеснок, тахтик, багег и цахкавел, венок невесты, тимьян и конский щавель и много других скромных, безымянных, но знакомых Тонояну растений и цветов. Он их видел весной в долинах и на склонах холмов родного края. Все эти растения и травы были родными ему, такими близкими и знакомыми, как лица любимых детей.
И сладостная тоска охватывала душу крестьянина-бойца. Здесь те же деревья, что и дома: яблони и груши, черешни и вишня, слива. А многие деревья походили и не походили на деревья родной Армении. Верба напоминала родную иву, но у вербы крона пышнее, а листья — длинней и уже. Как красиво это дерево!
Рано утром, в сумерках или лунными ночами листья вербы казались серебристо-серыми, издали походили на листья пшатени. Плакучие ветки вербы отбрасывают густую тень, словно размышляют о земной жизни... Хороша и осина, растущая в сырых местах с вечно подвижной, трепещущей листвой. А сладко пахнущие акации, кусты жасмина, шиповник!
Как прекрасна Украина!
Сердце Арсена наполнялось болью при мысли о том, что эти плодородные земли заброшены, что на полях не колышется пшеница.
А весна не хотела знать войны, цвела, смеялась.
На фронте тоже почувствовалось весеннее оживление. Артиллеристы выбирали новые наблюдательные пункты, в стрелковых ротах пехотинцы по ночам рыли окопы, из глубокого тыла и из госпиталей шло пополнение.
В ротах были организованы расчеты новейших противотанковых ружей, в лесах и в лощинах притаились «катюши», затянутые брезентом. У разрушенных хуторов и в полевом кустарнике маскировались танки, зенитные пулеметы. Мелкие подразделения саперов по ночам разминировали проходы на ничейной земле. В полках и батальонах стали появляться высокие начальники — генерал Яснополянский, начальник политотдела Федосов; вместе с ними приезжали штабные полковники, подполковники и майоры — пехотные и артиллерийские, инженерные и танковые, авиационные, медицинской и интендантской службы, политработники с нашитыми на рукавах красными звездами.
На их Лицах бойцы видели некую таинственность и торжественность,— чуяли, что готовится наступление.
Бойцы напряженно, пытливо вглядывались в западный берег Северного Донца. Но там все казалось недвижимым, тихим. И села на лесных опушках притихли, как будто вымерли.
Под вечер, когда стихал огонь, начинали петь вовчинские, знаменитые на всю Россию, соловьи. Они пели во время краткого боевого затишья и умолкали при первых залпах, не понимая, почему так изменился мир.
...В расположение первого батальона накануне наступления пришел Дементьев. Он обошел с капитаном Малышевым окопы, поговорил с красноармейцами о предстоящем бое.
— Значит, все понятно? — спросил он своим обычным спокойным и ровным голосом.
— Все чисто! — ответил Бурденко.
— И тебе тоже? — спросил командир полка у Мусраилова.
— Нам всем понятно,— ответил Мусраилов.
— А где боец Меликян?
— Я здесь, товарищ подполковник.
Командир полка в темноте пожал руку Меликяну.
— Ну как, справляетесь с высокой должностью рядового бойца, воодушевляете молодых?
— Как могу, товарищ командир, до сих пор словом воодушевляли, а утром на деле себя покажем.
Меликян шел по окопу рядом с командиром полка.
— После этих боев я подумаю о вас, Минас Авакович,— сказал подполковник.
— Что бы ни было, я буду служить Родине, насколько хватит сил,— ответил Меликян.
Дементьев остановился.
— Знаю, верю. Ну, желаю успеха.
Командир полка ушел. Меликян вернулся в свой взвод.
— Что он сказал? — спросил Аргам.— Почему вызвал тебя?
Этот вопрос интересовал всех.
— Он сказал, что наша рота должна первой форсировать реку, ворваться в окопы врага. А я, как старший по возрасту среди бойцов, заверил от имени всех,— будем драться, говорю, как требует командование!
— Выполним твое слово, батько, як ты за нас поручился,— сказал Бурденко.
В эту ночь в окопах никто не мог уснуть. Одни недвижно сидели, другие, стоя, навалившись грудью на бруствер окопа, вглядывались в темноту, третьи ходили по окопу, по ходам сообщения, подсаживались к товарищам, вновь вставали, шли дальше.
Ночь была тихой, но тишина эта была полна напряжения. Громкое слово, внезапный шорох, одиночный выстрел заставляли вздрагивать, настораживали. Различие человеческих, характеров как-то особенно явно
укутавшись в шинель, храпел, словно не ему предстояло на рассвете идти в бой.
Никогда жизнь не кажется такой хорошей, прошлое — таким безоблачным, прекрасным, как перед боем. И как в эту ночь перед боем хочется проникнуть в будущее! Что совершится на земле через месяц, через год,— а тебя, может быть, завтра убьют.
Ракеты освещали передний край обороны, и из тьмы возникал прибрежный молодой камыш и куст шиповника на ближнем пригорке. Ракета гасла, шиповник уходил в темноту, а при новой вспышке Арсен Тоноян снова видел его. Арсен вглядывался в этот куст, словно получше хотел запомнить его. Чья-то тяжелая рука легла на его плечо.
Это был Бурденко.
— Все про травку згадуешь, браток? Там, за Донцом, цей травы скильки хочешь, хоть косилку пускай. С завтрашнего дня начнется счастливая жизнь.
Арсен давно перестал обижаться на шутки Бурденко. Никак ему не объяснишь, какая вкусная штука сибех и тахтик, особенно с яичницей. И хорошо к этому добавить мадзун с толченым чесноком.
— Твой рот вкус не знает!
Он хотел сказать: «У тебя нет вкуса». Видимо, Бурденко не понял его. Украинец засмеялся и обнял за плечи Тонояна.
— Эх, Арсен, Арсен, який ты смишный и який добрый!
— Сам ты смешной, шутишь, когда не надо.
— Характер у меня такий. И ты не журысь. Бо ты с Миколой Бурденко. А вин неплохой хлопец,— это точно!
В небе вновь вспыхнули ракеты, и Арсен снова стал вглядываться в куст шиповника. В первое мгновение он показался Арсену белым, словно осыпанным инеем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210