Под
влиянием этого-то чувства страха члены Конвента и уступали
всегда Робеспьеру.
В интересах вожаков позволять себе самые невероятные пре-
увеличения. Оратор, слова которого я только что цитировал, мог
утверждать, не возбуждая особенных протестов, что банкиры и
священники содержали на жаловании метателей бомб, и что адми-
нистраторы крупных финансовых компаний заслуживают такого
же наказания, как и анархисты. На толпу подобные утверждения
всегда действуют, и даже тем сильнее, чем они яростнее и чем
более угрожающий характер имеют. Ничто так не запугивает
слушателей, как подобного рода красноречие, они не протестуют
из опасения прослыть изменниками или сообщниками.
Такое особое красноречие можно наблюдать во всех собрани-
ях, и в критические моменты оно всегда усиливалось. С этой
точки зрения чтение речей великих ораторов революции пред-
ставляет не малый lrnrepec. Ораторы эти считали себя обязанны-
ми постоянно прерывать свою речь, чтобы поносить преступление
и восхвалять добродетель, а также чтобы разражаться проклятия-
ми против тиранов и тут же приносить клятву - <жить свобод-
ным или умереть>. Слушатели вставали, с жаром аплодировали
ораторам и затем, успокоенные, снова садились на свои места.
Вожак может быть иногда умным и образованным человеком,
но вообще эти качества скорее даже вредят ему, нежели прино-
сят пользу. Ум делает человека более снисходительным, откры-
вая перед ним сложность вещей и давая ему самому возможность
выяснять и понимать, а также значительно ослабляет напряжен-
ность и силу убеждений, необходимых для того, чтобы быть про-
поведником и апостолом. Великие вожаки всех времен, и особен-
но вожаки революций, отличались чрезвычайной ограниченнос-
тью, причем даже наиболее ограниченные из них пользовались
преимущественно наибольшим влиянием.
Речи самого знаменитого из них, Робеспьера, зачастую пора-
жают своей несообразностью. Читая эти речи, мы не в состоянии
объяснить себе громадной роли могущественного диктатора.
<Общие места, многословие дидактичеекого красноречия и
латинская культура, поставленная к услугам скорее души ребенка,
нежели пошляка, граничащая как в обороне, так и в нападении с
манерой школьников, кричащих: <Поди-ка сюда!> Никакой идеи,
никакой остроумной мысли или выходки, но постоянная скука
среди бури. И кончая это чтение, невольно хочется воскликнуть:
<уф!> - как это делал вежливый Камилл Демулен>.
Страшно даже подумать иной раз о той силе, которую дает
человеку с чрезвычайной узостью ума, но обладающему обаяни-
ем, какое-нибудь очень твердое убеждение. Но для того, чтобы
игнорировать всякие препятствия и уметь хотеть, надо именно
соединять в себе все эти условия. Толпа инстинктивно распозна-
ет в таких энергичных убежденных людях своих повелителей, в
которых она постоянно нуждается.
В парламентском собрании успех какой-нибудь речи почти
исключительно зависит от степени обаяния оратора, а не от при-
водимых им доводов. И это подтверждается тем, что если ора-
тор теряет по какой-нибудь причине свое обаяние, он лишается в
то же время и своего влияния, т.е. он уже не имеет более власти
управлять по желанию голосованием.
Что же касается неизвестного оратора, выступающего с ре-
чью, хотя бы и очень доказательной, но не содержащей в себе
ничего другого, кроме этих основательных доказательств, то са-
мое большее, на что он может рассчитывать, - это чтобы его
выслушали. Депутат и проницательный психолог Декюб так оха-
рактеризовал образ депутата, не обладающего обаянием:
<Заявив место на трибуне, депутат вынимает свои документы,
методически развертывает их и с уверенностью приступает к
своей речи... Он ласкает себя мыслью, что ему удастся вселить в
душу слушателей свои собственные убеждения. Он тщательно
взвесил свои аргументы и, запасясь массой цифр и доказательств,
заранее уверен в успехе, так как, по его мнению, всякое сопротив-
ление должно исчезнуть перед очевидностью. Он начинает свою
речь, убежденный в своей правоте, рассчитывая на внимание сво-
их коллег, которые, конечно, ничего иного не желают, как прекло-
ниться перед истиной.
Он говорит, несколько раздосадованный начинающимся шу-
мом, и тотчас же поражается тем движением, которое возникает в
зале.
Что же это значит, если не воцаряется молчание? Отчего же
такое всеобщее невнимание? О чем думают вот эти, разговарива-
ющие друг с другом? Какая такая настоятельная причина заста-
вила вот того депутата покинуть свое место?
Оратор начинает ощущать тревогу, морщит брови, останавли-
вается. Ободряемый президентом, он начинает снова, возвышает
голос. Его слушают еще меньше. Он еще более напрягает свой
голос, волнуется; шум все усиливается. Он перестает слышать
сам себя, еще раз останавливается, потом, испугавшись, что его
молчание вызовет неприятный возглас <закрой прения>, он снова
начинает говорить. Шум становится невыносимым>.
Когда парламентские собрания достигают известной степени
возбуждения, они становятся похожими на обыкновенную разно-
родную толпу, и чувства их всегда бывают крайними. Они могут
проявить величайший героизм и в то же время совершить самые
худшие насилия. Индивид в таком собрании перестает быть са-
мим собой настолько, что он станет вотировать мероприятия, на-
носящие прямой ущерб его личным интересам.
История революции указывает, до какой степени собрания
могут становиться бессознательными и повиноваться внушениям,
наиболее противоречащим их интересам. Великой жертвой для
дворянства было отречение от своих привилегий, между тем, оно,
не колеблясь, принесло эту жертву в знаменитую ночь учреди-
тельного собрания. Отречение от своей личной неприкосновенно-
сти создало для членов Конвента постоянную угрозу смерти;
между тем, они решились на это и не побоялись взаимно истреб-
лять друг друга, прекрасно зная, однако, что завтра они сами
могут попасть на тот самый эшафот, на который сегодня отправи-
ли своих коллег. Но они дошли уже до степени полного автома-
тизма, механизм которого я уже раньше описал, и потому никакие
соображения не могли помешать им повиноваться внушениям,
гипнотизирующим их. Очень типична в этом отношении следую-
щая фраза из мемуаров одного из членов Конвента, Билльо Ва-
ренна: <Всего чаще мы и сами не желали, двумя днями или одним
днем раньше, принимать тех решений, которые теперь нам ставят
в упрек, - говорит он, - но эти решения порождал кризис. > Ниче-
го не может быть справедливее!
Такое проявление бессознательности можно наблюдать во время
всех бурных заседаний Конвента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204
влиянием этого-то чувства страха члены Конвента и уступали
всегда Робеспьеру.
В интересах вожаков позволять себе самые невероятные пре-
увеличения. Оратор, слова которого я только что цитировал, мог
утверждать, не возбуждая особенных протестов, что банкиры и
священники содержали на жаловании метателей бомб, и что адми-
нистраторы крупных финансовых компаний заслуживают такого
же наказания, как и анархисты. На толпу подобные утверждения
всегда действуют, и даже тем сильнее, чем они яростнее и чем
более угрожающий характер имеют. Ничто так не запугивает
слушателей, как подобного рода красноречие, они не протестуют
из опасения прослыть изменниками или сообщниками.
Такое особое красноречие можно наблюдать во всех собрани-
ях, и в критические моменты оно всегда усиливалось. С этой
точки зрения чтение речей великих ораторов революции пред-
ставляет не малый lrnrepec. Ораторы эти считали себя обязанны-
ми постоянно прерывать свою речь, чтобы поносить преступление
и восхвалять добродетель, а также чтобы разражаться проклятия-
ми против тиранов и тут же приносить клятву - <жить свобод-
ным или умереть>. Слушатели вставали, с жаром аплодировали
ораторам и затем, успокоенные, снова садились на свои места.
Вожак может быть иногда умным и образованным человеком,
но вообще эти качества скорее даже вредят ему, нежели прино-
сят пользу. Ум делает человека более снисходительным, откры-
вая перед ним сложность вещей и давая ему самому возможность
выяснять и понимать, а также значительно ослабляет напряжен-
ность и силу убеждений, необходимых для того, чтобы быть про-
поведником и апостолом. Великие вожаки всех времен, и особен-
но вожаки революций, отличались чрезвычайной ограниченнос-
тью, причем даже наиболее ограниченные из них пользовались
преимущественно наибольшим влиянием.
Речи самого знаменитого из них, Робеспьера, зачастую пора-
жают своей несообразностью. Читая эти речи, мы не в состоянии
объяснить себе громадной роли могущественного диктатора.
<Общие места, многословие дидактичеекого красноречия и
латинская культура, поставленная к услугам скорее души ребенка,
нежели пошляка, граничащая как в обороне, так и в нападении с
манерой школьников, кричащих: <Поди-ка сюда!> Никакой идеи,
никакой остроумной мысли или выходки, но постоянная скука
среди бури. И кончая это чтение, невольно хочется воскликнуть:
<уф!> - как это делал вежливый Камилл Демулен>.
Страшно даже подумать иной раз о той силе, которую дает
человеку с чрезвычайной узостью ума, но обладающему обаяни-
ем, какое-нибудь очень твердое убеждение. Но для того, чтобы
игнорировать всякие препятствия и уметь хотеть, надо именно
соединять в себе все эти условия. Толпа инстинктивно распозна-
ет в таких энергичных убежденных людях своих повелителей, в
которых она постоянно нуждается.
В парламентском собрании успех какой-нибудь речи почти
исключительно зависит от степени обаяния оратора, а не от при-
водимых им доводов. И это подтверждается тем, что если ора-
тор теряет по какой-нибудь причине свое обаяние, он лишается в
то же время и своего влияния, т.е. он уже не имеет более власти
управлять по желанию голосованием.
Что же касается неизвестного оратора, выступающего с ре-
чью, хотя бы и очень доказательной, но не содержащей в себе
ничего другого, кроме этих основательных доказательств, то са-
мое большее, на что он может рассчитывать, - это чтобы его
выслушали. Депутат и проницательный психолог Декюб так оха-
рактеризовал образ депутата, не обладающего обаянием:
<Заявив место на трибуне, депутат вынимает свои документы,
методически развертывает их и с уверенностью приступает к
своей речи... Он ласкает себя мыслью, что ему удастся вселить в
душу слушателей свои собственные убеждения. Он тщательно
взвесил свои аргументы и, запасясь массой цифр и доказательств,
заранее уверен в успехе, так как, по его мнению, всякое сопротив-
ление должно исчезнуть перед очевидностью. Он начинает свою
речь, убежденный в своей правоте, рассчитывая на внимание сво-
их коллег, которые, конечно, ничего иного не желают, как прекло-
ниться перед истиной.
Он говорит, несколько раздосадованный начинающимся шу-
мом, и тотчас же поражается тем движением, которое возникает в
зале.
Что же это значит, если не воцаряется молчание? Отчего же
такое всеобщее невнимание? О чем думают вот эти, разговарива-
ющие друг с другом? Какая такая настоятельная причина заста-
вила вот того депутата покинуть свое место?
Оратор начинает ощущать тревогу, морщит брови, останавли-
вается. Ободряемый президентом, он начинает снова, возвышает
голос. Его слушают еще меньше. Он еще более напрягает свой
голос, волнуется; шум все усиливается. Он перестает слышать
сам себя, еще раз останавливается, потом, испугавшись, что его
молчание вызовет неприятный возглас <закрой прения>, он снова
начинает говорить. Шум становится невыносимым>.
Когда парламентские собрания достигают известной степени
возбуждения, они становятся похожими на обыкновенную разно-
родную толпу, и чувства их всегда бывают крайними. Они могут
проявить величайший героизм и в то же время совершить самые
худшие насилия. Индивид в таком собрании перестает быть са-
мим собой настолько, что он станет вотировать мероприятия, на-
носящие прямой ущерб его личным интересам.
История революции указывает, до какой степени собрания
могут становиться бессознательными и повиноваться внушениям,
наиболее противоречащим их интересам. Великой жертвой для
дворянства было отречение от своих привилегий, между тем, оно,
не колеблясь, принесло эту жертву в знаменитую ночь учреди-
тельного собрания. Отречение от своей личной неприкосновенно-
сти создало для членов Конвента постоянную угрозу смерти;
между тем, они решились на это и не побоялись взаимно истреб-
лять друг друга, прекрасно зная, однако, что завтра они сами
могут попасть на тот самый эшафот, на который сегодня отправи-
ли своих коллег. Но они дошли уже до степени полного автома-
тизма, механизм которого я уже раньше описал, и потому никакие
соображения не могли помешать им повиноваться внушениям,
гипнотизирующим их. Очень типична в этом отношении следую-
щая фраза из мемуаров одного из членов Конвента, Билльо Ва-
ренна: <Всего чаще мы и сами не желали, двумя днями или одним
днем раньше, принимать тех решений, которые теперь нам ставят
в упрек, - говорит он, - но эти решения порождал кризис. > Ниче-
го не может быть справедливее!
Такое проявление бессознательности можно наблюдать во время
всех бурных заседаний Конвента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204