Ему даже показалось, что через некоторое время он смог понять
язык этого воя - странное ощущение, как будто он неожиданно научился
думать по-китайски со всеми нюансами. Это был язык радости, смешанной с
тоской, как вздох кого-то, стоящего на поляне с желтыми цветами под
бескрайним голубым небом, простиравшимся на все четыре стороны, и
держащего порвавшуюся нитку, на которой прежде летел змей. Это был язык
желания жить вечно и знания того, что жизнь - жестокая красавица. Вой
вызвал слезы на глазах Михаила и заставил его почувствовать себя
маленьким, пылинкой в потоке воздуха над землей, над скалами и безднами.
Однажды он проснулся и увидел над своей головой морду светлого волка,
льдисто-голубые глаза которого были неподвижны и пронзительны, когда
смотрели на него. Он лежал очень тихо, сердце у него колотилось, когда
волк стал его обнюхивать. Он тоже принюхивался к волку; мускусный приятный
запах промытой дождем шерсти и дыхания, сохранившего воспоминание о
светлой крови. Он дрожал, лежа как будто связанный, пока светлый волк
медленно обнюхивал ему грудь и горло. Потом, тряхнув головой, волк открыл
пасть и выронил одиннадцать нераздавленных ягод на камень у головы
Михаила. Волк отступил к краю костра, сел по-собачьи и смотрел, как Михаил
ел ягоды и лакал воду из полого камня.
Неясная пульсирующая боль возникла и пронзила его суставы. Двигаться
- даже дышать - стало болезненным ощущением. И боль продолжала расти, час
за часом, день за днем, и кто-то обмывал его, когда он опорожнялся, и
кто-то подтыкал ему под бока оленью шкуру, как ребенку. Он дрожал от
холода, и от дрожи боль воспламенялась, она проходила по каждому нерву,
заставляя его стонать и плакать. Сквозь неясный сумрак он слышал голоса.
Франко: "Слишком мал, говорю тебе. Малыши не выживают. Рената, неужели ты
так сильно хотела ребенка?" И Ренаты, разозленный: "Я не спрашиваю совета
у дураков. Держи их при себе и оставь нас в покое". Потом голос Виктора,
медленный и четкий: "У него плохой цвет лица. Думаешь, у него есть черви?
Дай ему что-нибудь поесть и посмотри, есть ли они?" Кусок окровавленного
мяса прижался к губам Михаила. Михаил, погруженный в море боли, подумал:
"Не ешь. Я приказываю тебе, не ешь", и почувствовал, как вопреки этому,
механизм его челюстей сработал на открывание. Его опалила новая боль,
вызывая слезы, потекшие по щекам, но он принял пищу, вцепился в нее
зубами, как бы не позволяя ей ускользнуть. До него дошел голос Никиты, в
котором был оттенок восхищения: "Он крепче, чем выглядит. Посматривай, как
бы он не откусил тебе пальцы!"
Михаил ел все, что бы ему ни давали. Его язык стал жаждать крови и
соков мяса, ему стало безразлично, что именно он ест, зайца, оленя, кабана
или белку, иногда даже мясистые пахучие кусочки крысы, и даже было ли это
только что убито или же пролежало несколько часов. Сознание его перестало
прислушиваться к мыслям о том, что поедает он истекающее кровью мясо; он
ел, потому что был голоден и потому что ничего другого не было. Иногда ему
доставались только ягоды или какая-то грубая трава, но все это поглощалось
без жалоб.
Зрение его замутилось, у краев все становилось серым. В глазных
яблоках разливалась пульсирующая боль, даже слабый свет терзал их. Потом,
он не знал точно, когда, потому что время перепуталось, мрак сомкнулся, и
он совсем ослеп.
Боль ни на минуту его не отпускала. Она перешла на новый, более
высокий уровень, и кости у него тянуло, и они трещали как доски дома,
готовые вот-вот лопнуть от внутреннего напряжения. Он не мог открыть рот
достаточно широко, чтобы есть мясо, и вскоре стал чувствовать, что мясо,
предварительно разжеванное, ему засовывают в рот пальцами. Ледяная рука
касалась иногда его лба, и даже от малейшего прикосновения к себе ему
приходилось кривиться от боли. "Я хочу, чтобы ты жил". Это был голос
Ренаты, шептавшей ему на ухо. "Я хочу, чтобы ты поборол смерть, ты меня
слышишь? Я хочу, чтобы ты боролся, чтобы ты выстоял. Если ты перенесешь
все это, малыш, то познаешь чудо".
"Как он?" Это голос Франко, и в нем явное беспокойство. "Он худеет".
"Еще не скелет", - убежденно ответила она, и тут Михаил услышал, как
ее голос смягчился. "Он выживет. Я знаю это. Он борец, Франко: погляди,
как он сжимает зубы. Да. Он выживет".
"Ему предстоят тяжелые испытания", - сказал Франко. "Худшее еще
впереди".
"Я знаю". Она долго молчала, и Михаил чувствовал, как ее пальцы нежно
перебирают его мокрые от пота волосы. "Сколько было здесь таких, которые
не могли выжить так долго, как он? Мне было понадобилось десять рук, чтобы
всех их пересчитать. А посмотри, Франко, на него! Посмотри, как он
переносит и борется!"
"Это не борьба", - оценил Франко. "Думаю, он вот-вот обгадится".
"Ну, значит внутри у него еще все действует! Это - хороший признак!
Вот когда все прекращается и внутри все вспухает, тогда, как тебе
известно, дело идет к смерти! Нет, у этого стальная душа, Франко, я точно
знаю".
"Надеюсь, что это так", - сказал он. "И надеюсь, что ты насчет него
права". Он сделал несколько шагов, потом заговорил опять. "Если он умрет,
то в этом твоей вины не будет. Это просто... природа. Тебе это понятно?"
Рената издала приглушенный соглашающийся звук. Потом, немного погодя,
когда она гладила его по волосам и нежно водила пальцами по лбу, Михаил
услышал, как она шепотом пела песню, русскую колыбельную, про синицу,
искавшую дом, нашедшую покой лишь тогда, когда весеннее солнце растопило
зимние льды. Она напевала мелодию приятным и плавным голосом, шепотом,
предназначенным только для него. Он вспомнил, что кто-то другой пел ему
такую же песню, но то казалось таким далеким. Его мама. Мама, которая
лежала спящей на поляне. Рената продолжала напевать, и на несколько
мгновений Михаил заслушался и забыл про боль.
Пропуск во времени, дни мрака. Боль. Боль. Михаил никогда не знал
такой боли, и если бы когда-нибудь в детстве подумал, что познает такие
муки, то забился бы в угол и с воем просил бы Господа забрать его к себе.
Ему казалось, что он чувствует, как зубы ходят у него в челюстях,
разламывая друг друга и шатаясь в разбитых кровоточащих гнездах. Он ощущал
болезненную ломоту в суставах, как живая тряпичная кукла, протыкаемая
иглами. Его пульс колотился как обезумевшая барабанная дробь, и Михаил
пытался открыть рот, чтобы кричать, но ему сводило мышцы челюстей, их
царапало, как колючей проволокой. Боль нарастала, ослаблялась, вырастала
до нового уровня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
язык этого воя - странное ощущение, как будто он неожиданно научился
думать по-китайски со всеми нюансами. Это был язык радости, смешанной с
тоской, как вздох кого-то, стоящего на поляне с желтыми цветами под
бескрайним голубым небом, простиравшимся на все четыре стороны, и
держащего порвавшуюся нитку, на которой прежде летел змей. Это был язык
желания жить вечно и знания того, что жизнь - жестокая красавица. Вой
вызвал слезы на глазах Михаила и заставил его почувствовать себя
маленьким, пылинкой в потоке воздуха над землей, над скалами и безднами.
Однажды он проснулся и увидел над своей головой морду светлого волка,
льдисто-голубые глаза которого были неподвижны и пронзительны, когда
смотрели на него. Он лежал очень тихо, сердце у него колотилось, когда
волк стал его обнюхивать. Он тоже принюхивался к волку; мускусный приятный
запах промытой дождем шерсти и дыхания, сохранившего воспоминание о
светлой крови. Он дрожал, лежа как будто связанный, пока светлый волк
медленно обнюхивал ему грудь и горло. Потом, тряхнув головой, волк открыл
пасть и выронил одиннадцать нераздавленных ягод на камень у головы
Михаила. Волк отступил к краю костра, сел по-собачьи и смотрел, как Михаил
ел ягоды и лакал воду из полого камня.
Неясная пульсирующая боль возникла и пронзила его суставы. Двигаться
- даже дышать - стало болезненным ощущением. И боль продолжала расти, час
за часом, день за днем, и кто-то обмывал его, когда он опорожнялся, и
кто-то подтыкал ему под бока оленью шкуру, как ребенку. Он дрожал от
холода, и от дрожи боль воспламенялась, она проходила по каждому нерву,
заставляя его стонать и плакать. Сквозь неясный сумрак он слышал голоса.
Франко: "Слишком мал, говорю тебе. Малыши не выживают. Рената, неужели ты
так сильно хотела ребенка?" И Ренаты, разозленный: "Я не спрашиваю совета
у дураков. Держи их при себе и оставь нас в покое". Потом голос Виктора,
медленный и четкий: "У него плохой цвет лица. Думаешь, у него есть черви?
Дай ему что-нибудь поесть и посмотри, есть ли они?" Кусок окровавленного
мяса прижался к губам Михаила. Михаил, погруженный в море боли, подумал:
"Не ешь. Я приказываю тебе, не ешь", и почувствовал, как вопреки этому,
механизм его челюстей сработал на открывание. Его опалила новая боль,
вызывая слезы, потекшие по щекам, но он принял пищу, вцепился в нее
зубами, как бы не позволяя ей ускользнуть. До него дошел голос Никиты, в
котором был оттенок восхищения: "Он крепче, чем выглядит. Посматривай, как
бы он не откусил тебе пальцы!"
Михаил ел все, что бы ему ни давали. Его язык стал жаждать крови и
соков мяса, ему стало безразлично, что именно он ест, зайца, оленя, кабана
или белку, иногда даже мясистые пахучие кусочки крысы, и даже было ли это
только что убито или же пролежало несколько часов. Сознание его перестало
прислушиваться к мыслям о том, что поедает он истекающее кровью мясо; он
ел, потому что был голоден и потому что ничего другого не было. Иногда ему
доставались только ягоды или какая-то грубая трава, но все это поглощалось
без жалоб.
Зрение его замутилось, у краев все становилось серым. В глазных
яблоках разливалась пульсирующая боль, даже слабый свет терзал их. Потом,
он не знал точно, когда, потому что время перепуталось, мрак сомкнулся, и
он совсем ослеп.
Боль ни на минуту его не отпускала. Она перешла на новый, более
высокий уровень, и кости у него тянуло, и они трещали как доски дома,
готовые вот-вот лопнуть от внутреннего напряжения. Он не мог открыть рот
достаточно широко, чтобы есть мясо, и вскоре стал чувствовать, что мясо,
предварительно разжеванное, ему засовывают в рот пальцами. Ледяная рука
касалась иногда его лба, и даже от малейшего прикосновения к себе ему
приходилось кривиться от боли. "Я хочу, чтобы ты жил". Это был голос
Ренаты, шептавшей ему на ухо. "Я хочу, чтобы ты поборол смерть, ты меня
слышишь? Я хочу, чтобы ты боролся, чтобы ты выстоял. Если ты перенесешь
все это, малыш, то познаешь чудо".
"Как он?" Это голос Франко, и в нем явное беспокойство. "Он худеет".
"Еще не скелет", - убежденно ответила она, и тут Михаил услышал, как
ее голос смягчился. "Он выживет. Я знаю это. Он борец, Франко: погляди,
как он сжимает зубы. Да. Он выживет".
"Ему предстоят тяжелые испытания", - сказал Франко. "Худшее еще
впереди".
"Я знаю". Она долго молчала, и Михаил чувствовал, как ее пальцы нежно
перебирают его мокрые от пота волосы. "Сколько было здесь таких, которые
не могли выжить так долго, как он? Мне было понадобилось десять рук, чтобы
всех их пересчитать. А посмотри, Франко, на него! Посмотри, как он
переносит и борется!"
"Это не борьба", - оценил Франко. "Думаю, он вот-вот обгадится".
"Ну, значит внутри у него еще все действует! Это - хороший признак!
Вот когда все прекращается и внутри все вспухает, тогда, как тебе
известно, дело идет к смерти! Нет, у этого стальная душа, Франко, я точно
знаю".
"Надеюсь, что это так", - сказал он. "И надеюсь, что ты насчет него
права". Он сделал несколько шагов, потом заговорил опять. "Если он умрет,
то в этом твоей вины не будет. Это просто... природа. Тебе это понятно?"
Рената издала приглушенный соглашающийся звук. Потом, немного погодя,
когда она гладила его по волосам и нежно водила пальцами по лбу, Михаил
услышал, как она шепотом пела песню, русскую колыбельную, про синицу,
искавшую дом, нашедшую покой лишь тогда, когда весеннее солнце растопило
зимние льды. Она напевала мелодию приятным и плавным голосом, шепотом,
предназначенным только для него. Он вспомнил, что кто-то другой пел ему
такую же песню, но то казалось таким далеким. Его мама. Мама, которая
лежала спящей на поляне. Рената продолжала напевать, и на несколько
мгновений Михаил заслушался и забыл про боль.
Пропуск во времени, дни мрака. Боль. Боль. Михаил никогда не знал
такой боли, и если бы когда-нибудь в детстве подумал, что познает такие
муки, то забился бы в угол и с воем просил бы Господа забрать его к себе.
Ему казалось, что он чувствует, как зубы ходят у него в челюстях,
разламывая друг друга и шатаясь в разбитых кровоточащих гнездах. Он ощущал
болезненную ломоту в суставах, как живая тряпичная кукла, протыкаемая
иглами. Его пульс колотился как обезумевшая барабанная дробь, и Михаил
пытался открыть рот, чтобы кричать, но ему сводило мышцы челюстей, их
царапало, как колючей проволокой. Боль нарастала, ослаблялась, вырастала
до нового уровня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185