Человек зарычал, но
продолжал сжимать горло Майкла, пальцы нащупывали гортань.
Пронзительный визг перекрыл все другие звуки. Визжала молодая
девушка, ее визг поднялся до истерического крещендо.
Маленькая задвижка на глазке в камеру сдвинулась. Внутрь просунулся
бронзовый наконечник пожарного шланга.
- Осторожно! - предупредил датчанин. - Они сейчас...
Из брандспойта по пленным ударила под давлением струя воды, ее сила
отбросила Майкла и его противника друг от друга. Майкла прижало к стене,
вода с силой била по его телу. Визг молодой девушки перешел в
захлебывавшийся кашель. Вопиющий смолк, по его хрупкому телу бил мощный
поток. Еще через несколько секунд вода остановилась, пожарный шланг
убрали, а дверная задвижка на глазке встала на место. Все прекратилось,
слышались только стоны.
- Эй, бл..ь, ты, новенький! - Это был тот же самый грубый голос,
который говорил Метцеру заткнуться, за исключением того, что теперь язык у
этого человека был опухшим от прикуса. Он говорил на вульгарном русском. -
Еще раз полезешь эту девчушку лапать - шею сверну. Понял?
- Да не собирался я никого лапать, - ответил Майкл на родном языке. -
Я решил, что на меня нападают.
Какое-то время этот другой мужчина не отвечал. Метцер всхлипывал,
кто-то еще пытался его успокоить. Вода стекала по стенам и собиралась на
полу в лужу, а воздух был пропитан потом и испарениями.
- Она не в своем уме, - сказал русский Майклу. - Ей, как мне кажется,
около четырнадцати. Трудно сказать, сколько раз ее насиловали. А с самого
начала кто-то раскаленным железом выжег ей глаза.
- Мне ее жаль.
- За что ты меня? - спросил русский. - Какого х.. ты это сделал? - Он
высморкал кровь из ноздрей сломанного носа. - Уе..л ты мне здорово, сукин
сын. Как тебя звать-то?
- Галатинов, - ответил он.
- А меня - Лазарев. Сволочи взяли меня под Кировом. Я был
летчиком-истребителем. А ты кто?
- Я - просто солдат, - сказал Майкл. - Меня взяли в Берлине.
- В Берлине, - Лазарев рассмеялся и высморкал еще кровь. - Ха!
Молодчина! Ну, наши очень скоро будут маршировать по Берлину. Они сожгут
весь этот бл..ский город и выпьют за кости Гитлера. Надеюсь, этого выродка
поймают. Ты можешь представить его болтающимся на крючке для туш на
Красной площади?
- Вполне.
- Жаль, что так не получится. Гитлера живым не возьмут, это уж точно.
Ты голодный?
- Да. - Он подумал о еде первый раз с тех пор, как его бросили в эту
дыру.
- На. Протяни руку - получишь угощение.
Майкл так и сделал. Лазарев нащупал его руку, уцепился за нее своими
железными пальцами и положил что-то в ладонь. Майкл обнюхал это: небольшой
ломоть черствого хлеба, горько пахнущий плесенью. В месте, подобном этому,
быть разборчивым не приходилось. Он стал есть хлеб, медленно разжевывая.
- Откуда ты, Галатинов?
- Из Ленинграда. - Он съел хлеб и языком выискивал крошки в зубах.
- Я - уроженец Ростова. Но жил в России повсюду.
Это было началом изложения истории жизни Лазарева. Ему было тридцать
один год, отец его был "техником-мастером" в Советской авиации - что по
сути означало, что отец его был бригадиром механиков. Лазарев рассказал
про свою жену и трех сыновей - все они в безопасности в Москве - и как он
совершил больше сорока вылетов на своем истребителе "Як-1" и сбил
двенадцать самолетов "Люфтваффе".
- Я как раз вел бой против тринадцатого, - с тоской сказал Лазарев, -
когда из облаков вынырнули еще два, прямо надо мной. Они раздолбали
беднягу "Задиру" на куски, а я выбросился с парашютом. Приземлился всего
лишь в ста метрах от вражеских позиций. - В темноте Майкл не мог
разглядеть лицо человека, но увидел, как светящееся очертание его фигуры
пожало плечами. - В небе я храбр. Но не на земле. И вот я тут.
- Задира, - повторил Майкл. - Это был твой самолет?
- Да, я так его называл. И даже написал это название у него на
фюзеляже. И еще по звездочке за каждый сбитый самолет. А он был хороший,
красавец-зверь. - Он вздохнул. - Знаешь, я так и не видел, как он падал.
Может, это и к лучшему. Иногда мне хочется верить, что он все еще летает
там, делая круги над Россией. Все летчики в моей эскадрилье давали своим
самолетам названия. Думаешь, это ребячество?
- Все, что помогает человеку оставаться живым - не ребячество.
- Точно, мыслишь прям как я. И американцы так же поступают. О, видел
бы ты их самолеты! Разукрашенные, как волжские шлюхи, - особенно
бомбардировщики дальнего действия, - но воюют как казаки. Вот нашим бы
орлам подобные машины - так бы надрали фашистам задницы!
Лазарева переводили из лагеря в лагерь, рассказал он Майклу, и в
Фалькенхаузене он провел, как ему кажется, около шести или семи месяцев. В
эту конуру его бросили недавно, может быть, недели две назад, по его
мнению, хотя трудно уследить за течением времени в месте, вроде этого.
Почему он оказался в конуре, можно только гадать, но самое худшее здесь -
что он не может видеть небо.
- То здание, с трубами, - отважился спросить Майкл. - Что в нем?
Лазарев не ответил. Майкл слышал только поскребывание его пальцев в
бороде.
- Я и в самом деле мечтаю о небе, - сказал спустя некоторое время
Лазарев. - Облака, голубой простор. Если бы я увидел хоть одну птицу, я
был бы целый день счастлив. Но над Фалькенхаузеном птицы летают редко. -
Он погрузился в молчание. Метцер опять принялся всхлипывать - ужасные,
хватающие за душу звуки. - Кто-нибудь, спойте ему, - сказал Лазарев на
ломаном, но понятном немецком. - Он любит, когда ему поют.
Никто не запел. Майкл уселся на вонючем сене, подтянув колени к
груди. Кто-то тихо стонал, стоны сопровождались булькающими звуками
поноса. От противоположной стены камеры, которая была от него не далее чем
в восьми футах, до Майкла доносилось хныканье слепой девушки. Он видел
шесть фигур - бледно-голубых силуэтов. Он поднял руку и коснулся потолка.
Ни лучика света не попадало в эту конуру. У него было такое ощущение, что
потолок опускается, а стены приближаются друг к другу, вся камера
сжимается, чтобы раздавить их, превратить в кровавое месиво. Конечно, это
была иллюзия, но никогда в жизни он не желал так сильно глотка чистого
воздуха и увидеть лес. Спокойнее, сказал он себе. Спокойнее. Он знал, что
может перенести более сильную боль, чем обычное человеческое существо,
потому что такая вещь как боль была неотъемлемой частью его жизни. Но
теперешнее заключение было для него мукой душевной, и он знал, что в
подобном месте он может сломаться. Спокойнее. Никому не ведомо, когда он
еще увидит солнце, и ему следует держать себя в узде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
продолжал сжимать горло Майкла, пальцы нащупывали гортань.
Пронзительный визг перекрыл все другие звуки. Визжала молодая
девушка, ее визг поднялся до истерического крещендо.
Маленькая задвижка на глазке в камеру сдвинулась. Внутрь просунулся
бронзовый наконечник пожарного шланга.
- Осторожно! - предупредил датчанин. - Они сейчас...
Из брандспойта по пленным ударила под давлением струя воды, ее сила
отбросила Майкла и его противника друг от друга. Майкла прижало к стене,
вода с силой била по его телу. Визг молодой девушки перешел в
захлебывавшийся кашель. Вопиющий смолк, по его хрупкому телу бил мощный
поток. Еще через несколько секунд вода остановилась, пожарный шланг
убрали, а дверная задвижка на глазке встала на место. Все прекратилось,
слышались только стоны.
- Эй, бл..ь, ты, новенький! - Это был тот же самый грубый голос,
который говорил Метцеру заткнуться, за исключением того, что теперь язык у
этого человека был опухшим от прикуса. Он говорил на вульгарном русском. -
Еще раз полезешь эту девчушку лапать - шею сверну. Понял?
- Да не собирался я никого лапать, - ответил Майкл на родном языке. -
Я решил, что на меня нападают.
Какое-то время этот другой мужчина не отвечал. Метцер всхлипывал,
кто-то еще пытался его успокоить. Вода стекала по стенам и собиралась на
полу в лужу, а воздух был пропитан потом и испарениями.
- Она не в своем уме, - сказал русский Майклу. - Ей, как мне кажется,
около четырнадцати. Трудно сказать, сколько раз ее насиловали. А с самого
начала кто-то раскаленным железом выжег ей глаза.
- Мне ее жаль.
- За что ты меня? - спросил русский. - Какого х.. ты это сделал? - Он
высморкал кровь из ноздрей сломанного носа. - Уе..л ты мне здорово, сукин
сын. Как тебя звать-то?
- Галатинов, - ответил он.
- А меня - Лазарев. Сволочи взяли меня под Кировом. Я был
летчиком-истребителем. А ты кто?
- Я - просто солдат, - сказал Майкл. - Меня взяли в Берлине.
- В Берлине, - Лазарев рассмеялся и высморкал еще кровь. - Ха!
Молодчина! Ну, наши очень скоро будут маршировать по Берлину. Они сожгут
весь этот бл..ский город и выпьют за кости Гитлера. Надеюсь, этого выродка
поймают. Ты можешь представить его болтающимся на крючке для туш на
Красной площади?
- Вполне.
- Жаль, что так не получится. Гитлера живым не возьмут, это уж точно.
Ты голодный?
- Да. - Он подумал о еде первый раз с тех пор, как его бросили в эту
дыру.
- На. Протяни руку - получишь угощение.
Майкл так и сделал. Лазарев нащупал его руку, уцепился за нее своими
железными пальцами и положил что-то в ладонь. Майкл обнюхал это: небольшой
ломоть черствого хлеба, горько пахнущий плесенью. В месте, подобном этому,
быть разборчивым не приходилось. Он стал есть хлеб, медленно разжевывая.
- Откуда ты, Галатинов?
- Из Ленинграда. - Он съел хлеб и языком выискивал крошки в зубах.
- Я - уроженец Ростова. Но жил в России повсюду.
Это было началом изложения истории жизни Лазарева. Ему было тридцать
один год, отец его был "техником-мастером" в Советской авиации - что по
сути означало, что отец его был бригадиром механиков. Лазарев рассказал
про свою жену и трех сыновей - все они в безопасности в Москве - и как он
совершил больше сорока вылетов на своем истребителе "Як-1" и сбил
двенадцать самолетов "Люфтваффе".
- Я как раз вел бой против тринадцатого, - с тоской сказал Лазарев, -
когда из облаков вынырнули еще два, прямо надо мной. Они раздолбали
беднягу "Задиру" на куски, а я выбросился с парашютом. Приземлился всего
лишь в ста метрах от вражеских позиций. - В темноте Майкл не мог
разглядеть лицо человека, но увидел, как светящееся очертание его фигуры
пожало плечами. - В небе я храбр. Но не на земле. И вот я тут.
- Задира, - повторил Майкл. - Это был твой самолет?
- Да, я так его называл. И даже написал это название у него на
фюзеляже. И еще по звездочке за каждый сбитый самолет. А он был хороший,
красавец-зверь. - Он вздохнул. - Знаешь, я так и не видел, как он падал.
Может, это и к лучшему. Иногда мне хочется верить, что он все еще летает
там, делая круги над Россией. Все летчики в моей эскадрилье давали своим
самолетам названия. Думаешь, это ребячество?
- Все, что помогает человеку оставаться живым - не ребячество.
- Точно, мыслишь прям как я. И американцы так же поступают. О, видел
бы ты их самолеты! Разукрашенные, как волжские шлюхи, - особенно
бомбардировщики дальнего действия, - но воюют как казаки. Вот нашим бы
орлам подобные машины - так бы надрали фашистам задницы!
Лазарева переводили из лагеря в лагерь, рассказал он Майклу, и в
Фалькенхаузене он провел, как ему кажется, около шести или семи месяцев. В
эту конуру его бросили недавно, может быть, недели две назад, по его
мнению, хотя трудно уследить за течением времени в месте, вроде этого.
Почему он оказался в конуре, можно только гадать, но самое худшее здесь -
что он не может видеть небо.
- То здание, с трубами, - отважился спросить Майкл. - Что в нем?
Лазарев не ответил. Майкл слышал только поскребывание его пальцев в
бороде.
- Я и в самом деле мечтаю о небе, - сказал спустя некоторое время
Лазарев. - Облака, голубой простор. Если бы я увидел хоть одну птицу, я
был бы целый день счастлив. Но над Фалькенхаузеном птицы летают редко. -
Он погрузился в молчание. Метцер опять принялся всхлипывать - ужасные,
хватающие за душу звуки. - Кто-нибудь, спойте ему, - сказал Лазарев на
ломаном, но понятном немецком. - Он любит, когда ему поют.
Никто не запел. Майкл уселся на вонючем сене, подтянув колени к
груди. Кто-то тихо стонал, стоны сопровождались булькающими звуками
поноса. От противоположной стены камеры, которая была от него не далее чем
в восьми футах, до Майкла доносилось хныканье слепой девушки. Он видел
шесть фигур - бледно-голубых силуэтов. Он поднял руку и коснулся потолка.
Ни лучика света не попадало в эту конуру. У него было такое ощущение, что
потолок опускается, а стены приближаются друг к другу, вся камера
сжимается, чтобы раздавить их, превратить в кровавое месиво. Конечно, это
была иллюзия, но никогда в жизни он не желал так сильно глотка чистого
воздуха и увидеть лес. Спокойнее, сказал он себе. Спокойнее. Он знал, что
может перенести более сильную боль, чем обычное человеческое существо,
потому что такая вещь как боль была неотъемлемой частью его жизни. Но
теперешнее заключение было для него мукой душевной, и он знал, что в
подобном месте он может сломаться. Спокойнее. Никому не ведомо, когда он
еще увидит солнце, и ему следует держать себя в узде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185