Зажглись и погасли, зажглись и
погасли, когда кто-то - немецкая рука - поворачивал выключатели, дававший
электрический ток. Затем они зажглись и остались гореть, хотя и тусклым
желтоватым светом.
- Все успокоилось, - сказал Майкл, и Габи посмотрела ему в лицо.
Казалось, что его глаза слегка светились, как будто вобрали в себя весь
имевшийся свет, и это испугало ее, хотя она не могла в точности понять,
почему. Этот мужчина был другим; было в нем что-то неопределимое. Она
встретилась с ним взглядом, пока время измерялось ударами сердца, и ей
показалось, что в глубине зеленых глаз она увидела какую-то вспышку -
промелькнувшую единичную частичку света, как огонь сквозь заиндевевшее
стекло. Она ощутила жар его тела, пар, начинавший выходить изо всех пор
его кожи, и хотела было заговорить о чем-то, сама не зная о чем, но четко
осознала, что когда голос ее зазвучит, в нем будет дрожь.
Майкл заговорил первый, своим телом. Он отвернулся, пошел вверх по
ступенькам к полке с полотенцами, взял одно для себя и другое для нее.
- Вы замерзнете до смерти, - сказал он Габи, предлагая полотенце как
приманку, чтобы она вышла из холодной воды.
Она вышла, и Майкл ощутил как отзывалось его тело, пока вода
открывала ее груди, затем низ живота и заблестевшие бедра. А потом она
стояла перед ним, вода капала с нее, черные волосы были мокры и прилизаны,
и Майкл мягко обернул ее полотенцем. В горле у него сдавило, но он все же
решился сказать:
- Мне надо бы сейчас отдохнуть, - сказал он, глядя ей в глаза. - У
меня была беспокойная ночь.
- Да, - согласилась Габи. - У меня тоже.
Она затянулась в полотенце и за ней на полу оставались мокрые следы,
когда она шла к своей одежде и собирала ее.
- Ваша комната - вниз по этому коридору. - Она показала в его
сторону. - Она через второй проход справа. Надеюсь, вы не возражаете
против раскладушки, но одеяло хорошее и толстое.
- Это звучит прекрасно. - Он мог заснуть и на земле, когда уставал, и
знал, что уснет через две секунды после того, как уляжется на раскладушку.
- Я зайду за вами, когда будет пора вставать, - сказала она ему.
- Я на это надеюсь, - ответил он, суша волосы.
Он слышал ее шаги, когда она покидала помещение, а когда опустил
полотенце, Габи уже не было. Потом он насухо вытер тело, собрал одежду и
пошел по коридору, указанному ею. На полу около второго прохода была свеча
в бронзовом подсвечнике и коробка спичек, и Майкл задержался, чтобы зажечь
фитиль. Он вошел, держа перед собой свечу, в свою комнату, которая
оказалась древним помещением с сырыми стенами, в котором проживала только
узкая, к его досаде, и выглядевшая неудобной раскладушка, и была
металлическая палка в стене, с которой свисали несколько плечиков для
одежды. Майкл развесил свою одежду; от нее пахло потом, пылью и выхлопом
немецкого танка с примесью паленого мяса. Майкл подумал, что после того,
как закончится война, он мог бы подрабатывать на своем чутье, быть может,
у изготовителей парфюмерии. Однажды на лондонской улице он нашел белую
женскую перчатку и уловил на ней запахи бронзовой цепочки от ключей, чая с
лимоном, духов "Шанель", сладкого землянистого благоухания дорогого белого
вина, дух испарений от нескольких мужчин, отдаленный намек на аромат
застаревшей розы и, конечно, запах резиновых покрышек "Данлоп", которые
проехали по перчатке, лежавшей на дороге. Накопив с годами опыт, он понял,
что для него обоняние - такое же мощное чувство, как и зрение. Его
способность была, конечно, еще сильнее, когда он проходил через
превращение, но многое от нее входило и в его жизнь как человека.
Майкл расправил на раскладушке одеяло и лег на нее. Перекладина
впилась ему в спину, но ему приходилось спать и на более острых вещах. Он
примостился под одеялом, а потом задул свечу и лег головой на подушку,
набитую гусиным пухом. Тело его устало, но разум бодрствовал, как зверь,
мечущийся за решеткой. Он уставился во тьму и вслушивался в звуки медленно
капавшей с потолка воды.
Ваша битва - она где-то внутри, сказала Габи. Да?
Да, - подумал Майкл. И к нему вновь пришло то, над чем он размышлял
каждый день и каждую ночь, с тех пор, как был ребенком в российском лесу:
Я не человек. Я не животное. Кто я?
Ликантроп. Слово, пущенное психиатром, который изучал буйных
пациентов в палатах умалишенных, глаза которых застывали при свете полной
луны. У крестьян России, Румынии, Германии, Австрии, Венгрии, Югославии,
Испании и Греции для таких были разные названия, но все они сводились к
одному смыслу: оборотень.
Не человек. Не животное, - думал Майкл. Тогда кто же я в глазах
Божьих?
О, здесь в гуще мыслей был еще один образ. Часто Майкл представлял
себе Бога как громадного белого волка, скачущего по заснеженной равнине
под небесами, излучающими звездный свет, и глаза Божьи были золотистыми и
очень ясными, а белые клыки Божьи были очень, очень острыми. Бог мог чуять
ложь и измену сквозь небесный свод и вырывал сердца у неверных и съедал
их, истекающими кровью. И нельзя было скрыться от холодной справедливости
Бога, Короля Волков.
Но как тогда человеческий Бог относился к ликантропу? Как к
смертельно вредному или как к чуду? Майкл конечно, мог только рассуждать,
но он одно знал твердо: очень редко бывало так, что ему не хотелось бы
стать на всю жизнь зверем и бегать свободным и диким в зеленых просторах
Божьих. Две ноги были для него оковами, четыре ноги позволяли ему летать.
Теперь пора было спать, набираться сил к предстоящему утру и работе.
Многое предстоит узнать, многого надо опасаться. Париж был красивым
капканом с зазубренными челюстями, который мог переломить и человеческую и
волчью шею с одинаковой легкостью. Майкл закрыл глаза, переходя от
наружной тьмы к внутренней. Он слушал, как капает вода - кап... кап...
кап... Он набрал до предела полные легкие воздуха, тихо выпустил его и
отключился от этого мира.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРЕВРАЩЕНИЕ
1
Он сел и прислушался к тому, как вода капает со стен из древних
камней. Зрение его застилали дремота и дурманящая лихорадка, но посреди
помещения тлел небольшой костер из сосновых веток, и при его красноватом
свете Михаил увидел фигуру стоявшего над ним человека. Он сказал первое,
что пришло ему в голову: - Папа?
- Я тебе не отец, мальчик. - Это был голос Виктора, говорившего с
оттенком скрытого раздражения. - Ты меня так больше не называй.
- Мой... папа, - Михаил моргнул, стараясь вглядеться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185
погасли, когда кто-то - немецкая рука - поворачивал выключатели, дававший
электрический ток. Затем они зажглись и остались гореть, хотя и тусклым
желтоватым светом.
- Все успокоилось, - сказал Майкл, и Габи посмотрела ему в лицо.
Казалось, что его глаза слегка светились, как будто вобрали в себя весь
имевшийся свет, и это испугало ее, хотя она не могла в точности понять,
почему. Этот мужчина был другим; было в нем что-то неопределимое. Она
встретилась с ним взглядом, пока время измерялось ударами сердца, и ей
показалось, что в глубине зеленых глаз она увидела какую-то вспышку -
промелькнувшую единичную частичку света, как огонь сквозь заиндевевшее
стекло. Она ощутила жар его тела, пар, начинавший выходить изо всех пор
его кожи, и хотела было заговорить о чем-то, сама не зная о чем, но четко
осознала, что когда голос ее зазвучит, в нем будет дрожь.
Майкл заговорил первый, своим телом. Он отвернулся, пошел вверх по
ступенькам к полке с полотенцами, взял одно для себя и другое для нее.
- Вы замерзнете до смерти, - сказал он Габи, предлагая полотенце как
приманку, чтобы она вышла из холодной воды.
Она вышла, и Майкл ощутил как отзывалось его тело, пока вода
открывала ее груди, затем низ живота и заблестевшие бедра. А потом она
стояла перед ним, вода капала с нее, черные волосы были мокры и прилизаны,
и Майкл мягко обернул ее полотенцем. В горле у него сдавило, но он все же
решился сказать:
- Мне надо бы сейчас отдохнуть, - сказал он, глядя ей в глаза. - У
меня была беспокойная ночь.
- Да, - согласилась Габи. - У меня тоже.
Она затянулась в полотенце и за ней на полу оставались мокрые следы,
когда она шла к своей одежде и собирала ее.
- Ваша комната - вниз по этому коридору. - Она показала в его
сторону. - Она через второй проход справа. Надеюсь, вы не возражаете
против раскладушки, но одеяло хорошее и толстое.
- Это звучит прекрасно. - Он мог заснуть и на земле, когда уставал, и
знал, что уснет через две секунды после того, как уляжется на раскладушку.
- Я зайду за вами, когда будет пора вставать, - сказала она ему.
- Я на это надеюсь, - ответил он, суша волосы.
Он слышал ее шаги, когда она покидала помещение, а когда опустил
полотенце, Габи уже не было. Потом он насухо вытер тело, собрал одежду и
пошел по коридору, указанному ею. На полу около второго прохода была свеча
в бронзовом подсвечнике и коробка спичек, и Майкл задержался, чтобы зажечь
фитиль. Он вошел, держа перед собой свечу, в свою комнату, которая
оказалась древним помещением с сырыми стенами, в котором проживала только
узкая, к его досаде, и выглядевшая неудобной раскладушка, и была
металлическая палка в стене, с которой свисали несколько плечиков для
одежды. Майкл развесил свою одежду; от нее пахло потом, пылью и выхлопом
немецкого танка с примесью паленого мяса. Майкл подумал, что после того,
как закончится война, он мог бы подрабатывать на своем чутье, быть может,
у изготовителей парфюмерии. Однажды на лондонской улице он нашел белую
женскую перчатку и уловил на ней запахи бронзовой цепочки от ключей, чая с
лимоном, духов "Шанель", сладкого землянистого благоухания дорогого белого
вина, дух испарений от нескольких мужчин, отдаленный намек на аромат
застаревшей розы и, конечно, запах резиновых покрышек "Данлоп", которые
проехали по перчатке, лежавшей на дороге. Накопив с годами опыт, он понял,
что для него обоняние - такое же мощное чувство, как и зрение. Его
способность была, конечно, еще сильнее, когда он проходил через
превращение, но многое от нее входило и в его жизнь как человека.
Майкл расправил на раскладушке одеяло и лег на нее. Перекладина
впилась ему в спину, но ему приходилось спать и на более острых вещах. Он
примостился под одеялом, а потом задул свечу и лег головой на подушку,
набитую гусиным пухом. Тело его устало, но разум бодрствовал, как зверь,
мечущийся за решеткой. Он уставился во тьму и вслушивался в звуки медленно
капавшей с потолка воды.
Ваша битва - она где-то внутри, сказала Габи. Да?
Да, - подумал Майкл. И к нему вновь пришло то, над чем он размышлял
каждый день и каждую ночь, с тех пор, как был ребенком в российском лесу:
Я не человек. Я не животное. Кто я?
Ликантроп. Слово, пущенное психиатром, который изучал буйных
пациентов в палатах умалишенных, глаза которых застывали при свете полной
луны. У крестьян России, Румынии, Германии, Австрии, Венгрии, Югославии,
Испании и Греции для таких были разные названия, но все они сводились к
одному смыслу: оборотень.
Не человек. Не животное, - думал Майкл. Тогда кто же я в глазах
Божьих?
О, здесь в гуще мыслей был еще один образ. Часто Майкл представлял
себе Бога как громадного белого волка, скачущего по заснеженной равнине
под небесами, излучающими звездный свет, и глаза Божьи были золотистыми и
очень ясными, а белые клыки Божьи были очень, очень острыми. Бог мог чуять
ложь и измену сквозь небесный свод и вырывал сердца у неверных и съедал
их, истекающими кровью. И нельзя было скрыться от холодной справедливости
Бога, Короля Волков.
Но как тогда человеческий Бог относился к ликантропу? Как к
смертельно вредному или как к чуду? Майкл конечно, мог только рассуждать,
но он одно знал твердо: очень редко бывало так, что ему не хотелось бы
стать на всю жизнь зверем и бегать свободным и диким в зеленых просторах
Божьих. Две ноги были для него оковами, четыре ноги позволяли ему летать.
Теперь пора было спать, набираться сил к предстоящему утру и работе.
Многое предстоит узнать, многого надо опасаться. Париж был красивым
капканом с зазубренными челюстями, который мог переломить и человеческую и
волчью шею с одинаковой легкостью. Майкл закрыл глаза, переходя от
наружной тьмы к внутренней. Он слушал, как капает вода - кап... кап...
кап... Он набрал до предела полные легкие воздуха, тихо выпустил его и
отключился от этого мира.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРЕВРАЩЕНИЕ
1
Он сел и прислушался к тому, как вода капает со стен из древних
камней. Зрение его застилали дремота и дурманящая лихорадка, но посреди
помещения тлел небольшой костер из сосновых веток, и при его красноватом
свете Михаил увидел фигуру стоявшего над ним человека. Он сказал первое,
что пришло ему в голову: - Папа?
- Я тебе не отец, мальчик. - Это был голос Виктора, говорившего с
оттенком скрытого раздражения. - Ты меня так больше не называй.
- Мой... папа, - Михаил моргнул, стараясь вглядеться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185