Оба уходят. Только в разные стороны.
9
Сегодня Вероника могла бы весь день ходить по гостям — подруги давно зовут к себе. А больше всех — Дана Теличенене. Хотя с ней встречается несколько раз на неделе, позвонила сразу же после завтрака: приходи на кофеек, а потом и что-нибудь позабавнее придумаем...
Давно известны эти ее придумки: потащит в город к свежим знакомым, сама смоется с каким-нибудь мужиком, а Веронике придется одной возвращаться домой.
Нет сегодня ни малейшего желания болтаться среди людей, молоть языком да сладко улыбаться. Лучше уж поваляться в постели, почитать книгу или вместе с Гинтасом посмотреть телевизор. Хотя нет, телевизор — тоже суматошное изобретение, а Гинтас любознателен, будет приставать с вопросами.
Поэтому Вероника берет переводной роман — легче читается — и растягивается на кровати, прислонившись к горке подушек. «Хорошо работающему человеку дождаться воскресенья...» Увы, давно уже не посещало ее такое славное настроение, чтобы она могла сказать себе эти слова. Сейчас лучше подойдут такие: почему уроки не каждый день; не валялась бы сейчас, тупо уставившись в книгу, и не лез бы в голову всякий бред. Стоит ли без конца думать, сравнивать, копаться на мусорной свалке души, если ничего изменить нельзя? Вот, скажем, хоть и вчерашний спектакль. Ведь можно было пойти в театр одной, как договаривалась со Скирмонисом. И сделала бы так, если б не злосчастная осторожность, если б не подозрение, что Суопис уже что-то пронюхал, и надо отвести в сторону надвигающуюся бурю. («Отвести в сторону!.. Наивно до глупости! Неужели можно уклониться от того, что должно произойти? Развязка неизбежна, как смерть, ее можно только оттянуть, и ненадолго...») Но такова уж природа человека, каждый старается сегодняшние неприятности переложить на завтра, хотя за эту операцию (главное — бессмысленную!) иногда приходится платить и двойную цену. И она, Вероника, заплатит! Уже платит. Это подтверждает хотя бы вчерашний телефонный разговор. Какой тон! Сколько сарказма, злобы, даже ненависти в его грубых словах! Ох, еще бы нет, они не первый раз ссорятся, но никогда еще его голос не звучал так резко, осуждающе, так неумолимо, как вчера. Неужели все? Конец?!
Вероника швыряет книгу в сторону, долго лежит, заслонив ладонями воспаленные глаза. Все! Неужели все? Больше они не будут видеться, встречаться, а случайно столкнувшись, пройдут мимо как незнакомые? Словно и не было этих полутора лет любви... Точнее — года и восьми месяцев.
Все это время она прожила, разделив себя пополам и чувствуя, что одна из этих половинок заглушает другую, правда до поры до времени. Тогда ей уже казалось, что она не любит ни Скирмониса, ни Суописа, а если и живет с обоими, то потому, что с первым интересно, а второй нужен как отец ее ребенка и кормилец. Второй незаменим, потому что для правильного воспитания ребенка необходим отец, а от первого могла бы без труда отказаться, если бы возник другой, подобный ему, не позволяющий женщине скучать. А при еще более глубоком анализе своих чувств к Скирмонису Веронике пришлось бы признать, что с человеком иного общественного положения, не с широкоизвестным художником, она, пожалуй, и не заводила бы всей этой истории. Знаменитости с юных дней были ее слабостью, она неизбежно должна была связать свою жизнь с одним из них, а не будь такового — выдумать его. Но выдумывать и не понадобилось: судьба свела ее с Суописом, который, при всем своем куцем таланте, все-таки подавал надежды, и Вероника тщилась кое-что вылепить из этого сырья. Если не гения палитры, то хоть среднего художцика, это не суть важно; главное, что они, вступив в семью художников, станут представителями иного мира, на который простые смертные взирают с уважением и завистью. Суопис понемногу становился таким, каким она хотела его видеть, и все было бы в порядке, если б не вечная неудовлетворенность человека. Веронике уже не хватало того, что муж стал живописцем, что в печати изредка упоминают его фамилию, даже отводят несколько строк удачной работе. Среди тьмы подобных ему, может, и лучших, он все еще оставался мелкой сошкой. Вероника это понимала, чувствовала себя униженной и страдала. Мучительнее всего было, что сама она уже не надеялась увидеть своего Робертаса в рядах виднейших художников. Конечно, она старалась выбросить подобные мысли из головы, что чаще всего удавалось, но каждый раз после этого Суопис как бы уменьшался в ее глазах, приобретая еще одну ущемляющую его черточку, которую она, Вероника, даже назвать не могла, только чувствовала, — как и растущее презрение к нему, изредка прорывающееся вспышкой яростной истерики: «Ничтожество, неудачник...» Однако вслух бросить ему в лицо эти оскорбительные слова не решалась, только невольно думала, что ее и Скирмониса судьбы никогда бы не переплелись, если бы Суопис пробился к вершинам искусства. И тогда она чувствовала себя жесточайше обиженной и ни на волосок не виноватой перед Суописом за свою измену, которая, как говорит Дана Теличенене, никогда не возникает по вине лишь одного из супругов. Сказав себе это, она старалась запрятать поглубже эти мысли, ведь такие размышления обычно ведут к неприятным открытиям, нередко бывающим причиной душевных терзаний. Зачем все это? Жизнь не вечна, стоит ли попусту тратить время, перебирая свои поступки да выискивая их причины; не достаточно ли того, что ясно и без всяких рассуждений? Любовь! Она любит его, Людаса Скирмониса, а он любит ее, свою Рони! Это неважно, что иногда чувства ее непоследовательны... Главное — Людас ее любит. Во всяком случае, любил. До вчерашнего вечера, до этого проклятого телефонного звонка...
Но и сейчас звонок! Людас?.. Да, наверняка он! Сожалеет, что погорячился, наговорил гадостей... Кающийся грешник! Нет уж, такое хамство не сойдет тебе с рук!
Вероника выбирается из кровати, выстраивая в уме желчные фразы, которыми сейчас обрушится на Скир-мониса. Без спешки открывает дверь в прихожую («Пускай постоит, красавчик, с трубкой над ухом, пускай не думает, что его тут ждут не дождутся...»), с горящим от злости лицом идет к телефону и только в последнее мгновение понимает, что это был за звонок. Но к двери уже подбежал Гинтас, отодвинул защелку, и на пороге появилась Дана Теличе-нене.
— Привет, Вероника! О-о, да что это с тобой? Кажется, я не вовремя. Прости, — тараторит она и бесцеремонно снимает пальто, источая пряный аромат духов.— Мой хряк вырядился как на свадьбу и куда-то удрал. Дети у друзей. Не переношу пустого дома. Один приятель просил позвонить, если будут условия... Фигу! Мы с Теличенасом придерживаемся того мнения, что семейная спальня — это храм супругов, нельзя вводить в этот храм иноверцев или иноверок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
9
Сегодня Вероника могла бы весь день ходить по гостям — подруги давно зовут к себе. А больше всех — Дана Теличенене. Хотя с ней встречается несколько раз на неделе, позвонила сразу же после завтрака: приходи на кофеек, а потом и что-нибудь позабавнее придумаем...
Давно известны эти ее придумки: потащит в город к свежим знакомым, сама смоется с каким-нибудь мужиком, а Веронике придется одной возвращаться домой.
Нет сегодня ни малейшего желания болтаться среди людей, молоть языком да сладко улыбаться. Лучше уж поваляться в постели, почитать книгу или вместе с Гинтасом посмотреть телевизор. Хотя нет, телевизор — тоже суматошное изобретение, а Гинтас любознателен, будет приставать с вопросами.
Поэтому Вероника берет переводной роман — легче читается — и растягивается на кровати, прислонившись к горке подушек. «Хорошо работающему человеку дождаться воскресенья...» Увы, давно уже не посещало ее такое славное настроение, чтобы она могла сказать себе эти слова. Сейчас лучше подойдут такие: почему уроки не каждый день; не валялась бы сейчас, тупо уставившись в книгу, и не лез бы в голову всякий бред. Стоит ли без конца думать, сравнивать, копаться на мусорной свалке души, если ничего изменить нельзя? Вот, скажем, хоть и вчерашний спектакль. Ведь можно было пойти в театр одной, как договаривалась со Скирмонисом. И сделала бы так, если б не злосчастная осторожность, если б не подозрение, что Суопис уже что-то пронюхал, и надо отвести в сторону надвигающуюся бурю. («Отвести в сторону!.. Наивно до глупости! Неужели можно уклониться от того, что должно произойти? Развязка неизбежна, как смерть, ее можно только оттянуть, и ненадолго...») Но такова уж природа человека, каждый старается сегодняшние неприятности переложить на завтра, хотя за эту операцию (главное — бессмысленную!) иногда приходится платить и двойную цену. И она, Вероника, заплатит! Уже платит. Это подтверждает хотя бы вчерашний телефонный разговор. Какой тон! Сколько сарказма, злобы, даже ненависти в его грубых словах! Ох, еще бы нет, они не первый раз ссорятся, но никогда еще его голос не звучал так резко, осуждающе, так неумолимо, как вчера. Неужели все? Конец?!
Вероника швыряет книгу в сторону, долго лежит, заслонив ладонями воспаленные глаза. Все! Неужели все? Больше они не будут видеться, встречаться, а случайно столкнувшись, пройдут мимо как незнакомые? Словно и не было этих полутора лет любви... Точнее — года и восьми месяцев.
Все это время она прожила, разделив себя пополам и чувствуя, что одна из этих половинок заглушает другую, правда до поры до времени. Тогда ей уже казалось, что она не любит ни Скирмониса, ни Суописа, а если и живет с обоими, то потому, что с первым интересно, а второй нужен как отец ее ребенка и кормилец. Второй незаменим, потому что для правильного воспитания ребенка необходим отец, а от первого могла бы без труда отказаться, если бы возник другой, подобный ему, не позволяющий женщине скучать. А при еще более глубоком анализе своих чувств к Скирмонису Веронике пришлось бы признать, что с человеком иного общественного положения, не с широкоизвестным художником, она, пожалуй, и не заводила бы всей этой истории. Знаменитости с юных дней были ее слабостью, она неизбежно должна была связать свою жизнь с одним из них, а не будь такового — выдумать его. Но выдумывать и не понадобилось: судьба свела ее с Суописом, который, при всем своем куцем таланте, все-таки подавал надежды, и Вероника тщилась кое-что вылепить из этого сырья. Если не гения палитры, то хоть среднего художцика, это не суть важно; главное, что они, вступив в семью художников, станут представителями иного мира, на который простые смертные взирают с уважением и завистью. Суопис понемногу становился таким, каким она хотела его видеть, и все было бы в порядке, если б не вечная неудовлетворенность человека. Веронике уже не хватало того, что муж стал живописцем, что в печати изредка упоминают его фамилию, даже отводят несколько строк удачной работе. Среди тьмы подобных ему, может, и лучших, он все еще оставался мелкой сошкой. Вероника это понимала, чувствовала себя униженной и страдала. Мучительнее всего было, что сама она уже не надеялась увидеть своего Робертаса в рядах виднейших художников. Конечно, она старалась выбросить подобные мысли из головы, что чаще всего удавалось, но каждый раз после этого Суопис как бы уменьшался в ее глазах, приобретая еще одну ущемляющую его черточку, которую она, Вероника, даже назвать не могла, только чувствовала, — как и растущее презрение к нему, изредка прорывающееся вспышкой яростной истерики: «Ничтожество, неудачник...» Однако вслух бросить ему в лицо эти оскорбительные слова не решалась, только невольно думала, что ее и Скирмониса судьбы никогда бы не переплелись, если бы Суопис пробился к вершинам искусства. И тогда она чувствовала себя жесточайше обиженной и ни на волосок не виноватой перед Суописом за свою измену, которая, как говорит Дана Теличенене, никогда не возникает по вине лишь одного из супругов. Сказав себе это, она старалась запрятать поглубже эти мысли, ведь такие размышления обычно ведут к неприятным открытиям, нередко бывающим причиной душевных терзаний. Зачем все это? Жизнь не вечна, стоит ли попусту тратить время, перебирая свои поступки да выискивая их причины; не достаточно ли того, что ясно и без всяких рассуждений? Любовь! Она любит его, Людаса Скирмониса, а он любит ее, свою Рони! Это неважно, что иногда чувства ее непоследовательны... Главное — Людас ее любит. Во всяком случае, любил. До вчерашнего вечера, до этого проклятого телефонного звонка...
Но и сейчас звонок! Людас?.. Да, наверняка он! Сожалеет, что погорячился, наговорил гадостей... Кающийся грешник! Нет уж, такое хамство не сойдет тебе с рук!
Вероника выбирается из кровати, выстраивая в уме желчные фразы, которыми сейчас обрушится на Скир-мониса. Без спешки открывает дверь в прихожую («Пускай постоит, красавчик, с трубкой над ухом, пускай не думает, что его тут ждут не дождутся...»), с горящим от злости лицом идет к телефону и только в последнее мгновение понимает, что это был за звонок. Но к двери уже подбежал Гинтас, отодвинул защелку, и на пороге появилась Дана Теличе-нене.
— Привет, Вероника! О-о, да что это с тобой? Кажется, я не вовремя. Прости, — тараторит она и бесцеремонно снимает пальто, источая пряный аромат духов.— Мой хряк вырядился как на свадьбу и куда-то удрал. Дети у друзей. Не переношу пустого дома. Один приятель просил позвонить, если будут условия... Фигу! Мы с Теличенасом придерживаемся того мнения, что семейная спальня — это храм супругов, нельзя вводить в этот храм иноверцев или иноверок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121