.. Ну чем не лицемер, маэстро? Стремиться к смерти и делать все, чтоб от нее отвертеться? Вот какой я человек, товарищ Скирмонис. Презирайте! Плюньте мне в лицо! Почистите об меня грязные ноги, как о тряпку. Возненавидьте! Я и сам себя ненавижу, ох как ненавижу! Увы, я до гроба от себя не убегу... Ах, маэстро, какое несчастье, какое ужасное несчастье!..—Стундис стоит, прислонившись к грязной, исписанной подростками каменной стене, жалобно стонет, трясет головой; неизвестно, сколько бы длился этот истерический припадок, если бы Скирмонис не взял Стундиса за руки и энергичным движением не оторвал бы их от лица.
— Ну и распустил нюни,—говорит он сердито.— Мужчина ты или тряпка, черт возьми! Очнись! Ты и правда не человек, а какой-то комок гнилых нервов. Надо лечиться. Лечись, Стундис!
— Так я и делаю, маэстро.— Посиневшие губы раздвигает блеклая улыбка. — От этой таблетки у меня так кишки скрутило, думал, всего себя выблюю. Хорошо, что вовремя появилась психичка со своими рецептами. Теперь ничего другого и не делаю, только абсорбирую медикаменты во всех видах, надеюсь, что они меня доконают-таки.
— Абсорбируй себе на здоровье, но не выдумывай
чепухи, Тебе надо рассеяться, забыться, Аурелиюс. Постарайся почаще быть среди людей.
— Среди каких людей, маэстро? Вы, наверно, смеетесь надо мной? Весь Вильнюс знает, что Данге оставила своего осла с во какими длинными ушами, хохочут, только увидев — полюбуйтесь, вот идет муж, от которого жена с мебельщиком сбежала, — и я, видите ли, буду еще бродить среди этих скотов да выслушивать насмешки.—Стундис поводит плечами, икает, словно его вдруг затошнило, на его лице — омерзение.— О нет, товарищ Скирмонис! Мне надо убежать от людей — вот лучшее лекарство. От знакомых, от мнимых друзей, от театра, этого гнезда сплетен. Жить где угодно, только не в Вильнюсе. Я так и сделаю. В ближайшие дни. Сяду в поезд и — в райцентр. Думаете, там не нужны худруки?
— Тебе лучше знать, — холодно отвечает Скирмонис, наконец догадавшись, почему у Стундиса такие длинные волосы. — Но я не думаю, что можно убежать от своей мягкотелости, замаскировавшись средневековым париком.
Стундис отвечает не сразу: его мысли неожиданно повернулись совсем в другом направлении, которое теперь ему кажется самым главным.
— Я бы вас попросил, очень бы попросил, товарищ Скирмонис... Никому не известна эта дурацкая история с таблеткой... И вообще, что я хотел... что пытался... ну, вы понимаете, что я хочу сказать? — Стундис заикается, задыхается, захлебывается, его веки нервно подергиваются, взгляд бегает, обходя Скирмониса: очень ему неприятно, но приходится договаривать, ничего не попишешь.—Такое письмо, где раззвонил про свою смерть, я только вам послал. Так что никто другой, кроме нас с вами, уважаемый маэстро... О-о, прошу простить меня, не обижайтесь, я понимаю, моя тайна в надежных руках, однако иногда, при некоторых обстоятельствах... в разговоре с близким другом... Ну, скажем, с Андрюсом Скарди-сом, нашим поэтом... Конечно, его дни сочтены, скоро он любую тайну унесет в могилу, и все-таки мне было бы больно, если б до него дошла эта трагикомическая история с моим самоубийством. Скардис для меня такой человек, маэстро, перед которым не стыдно встать во всей наготе души своей, но только не для того, чтобы отравить последние часы его жизни. А может,
я ошибаюсь? Может, мой жалкий поход в вечность только развеселил бы Андрюса? О-о, раньше он действительно от души похохотал бы над таким приключением! Но сейчас наш Скардис уже не тот, маэстро, вы сами знаете, что уже не тот...
«Я? Откуда мне знать, если я не видел его с того дня, как его свалила болезнь... А ведь когда-то были неразлучными друзьями! Неужели резец и камень за эти годы сделал из меня бездушную скульптуру?»
— Вот, вот, — кивает Скирмонис, машинально поддакивая Стундису и чувствуя, что щеки горят от стыда.—Знаю... Конечно... а как же... Где-то неподалеку его квартира. Могли бы зайти...
— Я-то и иду туда. Это единственное место, куда мне еще хочется зайти. Смерть там уже сидит на пороге, а все равно не страшно, тянет...
16
— Сегодня уже лучше, — шепчет Алда, принимая у Скирмониса пальто. — Он даже вставал, попробовал ходить. Все рвется к письменному столу... Но разве время сейчас, Людас? Ах, как он обрадуется тебе! Заходят знакомые, грех жаловаться... вот Аурелиюс вчера был, сегодня опять, но вы с Андрюсом ведь больше чем знакомые?..
— Прости, Алда...—бормочет Скирмонис, приняв ее слова как заслуженный упрек. — Мне стыдно, но ничего не могу сказать в свое оправдание. Видно, я такой же эгоист, как все те, которые за своими мелкими бедами не видят действительно больших чужих несчастий.
— Да что ты! Никто тебя не осуждает, Людас. Лучше не будем об этом.
Несколько мгновений Скирмонис смотрит на Алду, чувствуя, что у него перехватывает дыхание от щемящей жалости; как в розовом тумане видит он ее изможденное лицо, узкие худые плечи, руки... Нет, прежде всего ловит печальный, глубокий взгляд карих глаз, радушно открывающий каждому дверь в необозримые просторы души, в которых никогда не было того, чего надо стыдиться человеку.
— Алда...—Скирмонис хватает ее ладонь — узенькую, с длинными искривленными пальцами, бледную — и лихорадочно прижимает к губам. — С самой юности знал тебя как женщину, достойную величайшего уважения, но не думал, что ты можешь превзойти даже самое себя.
— Я просто стараюсь выполнить свой долг, Людас.
— Нет, Алда. Простить человека, который предал тебя, это уже не просто выполнить долг. Ты протянула ему руку в самый трудный час жизни, не надеясь ни на что, кроме новых страданий, и это, я думаю, утешает Андрюса.
— Я прожила с ним почти двадцать лет. Было время, когда мы даже любили друг друга. Умирающим не мстят, Людас. — Алда мягко высвобождает ладонь из тисков Скирмониса: виновато улыбается, прикладывая платок к влажным глазам. — Потом, как знать, может, я сама в чем-то виновата, раз не сумела до конца сохранить Андрюса... для себя.
— Не знаю, Алда. Но думаю, что в семье это должны делать обе стороны...
— Как хорошо, Людас, что ты зашел! И вы, Аурелиюс. Подождите минуточку, посмотрю, не спит ли он.
Скирмонис бросает взгляд в зеркало: в нем они со Стундисом — бледные, траурные — и отсветы лампочки, горящей под потолком в прихожей. Напротив — дверь в комнату больного. Спертый, пропахший лекарствами воздух. Уныние. Охватывает такое настроение, словно сам уже стоишь одной ногой в могиле. «Сейчас ты увидишь свой завтрашний день. Может, и не совсем такой, но суть та же самая — последние шаги в небытие. Не потому ли, что боялся их услышать, друг любезный, ты перешагнул этот порог позже, чем того требует приличие?»
— Заходите...—тихонько зовет Алда, открыв дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Ну и распустил нюни,—говорит он сердито.— Мужчина ты или тряпка, черт возьми! Очнись! Ты и правда не человек, а какой-то комок гнилых нервов. Надо лечиться. Лечись, Стундис!
— Так я и делаю, маэстро.— Посиневшие губы раздвигает блеклая улыбка. — От этой таблетки у меня так кишки скрутило, думал, всего себя выблюю. Хорошо, что вовремя появилась психичка со своими рецептами. Теперь ничего другого и не делаю, только абсорбирую медикаменты во всех видах, надеюсь, что они меня доконают-таки.
— Абсорбируй себе на здоровье, но не выдумывай
чепухи, Тебе надо рассеяться, забыться, Аурелиюс. Постарайся почаще быть среди людей.
— Среди каких людей, маэстро? Вы, наверно, смеетесь надо мной? Весь Вильнюс знает, что Данге оставила своего осла с во какими длинными ушами, хохочут, только увидев — полюбуйтесь, вот идет муж, от которого жена с мебельщиком сбежала, — и я, видите ли, буду еще бродить среди этих скотов да выслушивать насмешки.—Стундис поводит плечами, икает, словно его вдруг затошнило, на его лице — омерзение.— О нет, товарищ Скирмонис! Мне надо убежать от людей — вот лучшее лекарство. От знакомых, от мнимых друзей, от театра, этого гнезда сплетен. Жить где угодно, только не в Вильнюсе. Я так и сделаю. В ближайшие дни. Сяду в поезд и — в райцентр. Думаете, там не нужны худруки?
— Тебе лучше знать, — холодно отвечает Скирмонис, наконец догадавшись, почему у Стундиса такие длинные волосы. — Но я не думаю, что можно убежать от своей мягкотелости, замаскировавшись средневековым париком.
Стундис отвечает не сразу: его мысли неожиданно повернулись совсем в другом направлении, которое теперь ему кажется самым главным.
— Я бы вас попросил, очень бы попросил, товарищ Скирмонис... Никому не известна эта дурацкая история с таблеткой... И вообще, что я хотел... что пытался... ну, вы понимаете, что я хочу сказать? — Стундис заикается, задыхается, захлебывается, его веки нервно подергиваются, взгляд бегает, обходя Скирмониса: очень ему неприятно, но приходится договаривать, ничего не попишешь.—Такое письмо, где раззвонил про свою смерть, я только вам послал. Так что никто другой, кроме нас с вами, уважаемый маэстро... О-о, прошу простить меня, не обижайтесь, я понимаю, моя тайна в надежных руках, однако иногда, при некоторых обстоятельствах... в разговоре с близким другом... Ну, скажем, с Андрюсом Скарди-сом, нашим поэтом... Конечно, его дни сочтены, скоро он любую тайну унесет в могилу, и все-таки мне было бы больно, если б до него дошла эта трагикомическая история с моим самоубийством. Скардис для меня такой человек, маэстро, перед которым не стыдно встать во всей наготе души своей, но только не для того, чтобы отравить последние часы его жизни. А может,
я ошибаюсь? Может, мой жалкий поход в вечность только развеселил бы Андрюса? О-о, раньше он действительно от души похохотал бы над таким приключением! Но сейчас наш Скардис уже не тот, маэстро, вы сами знаете, что уже не тот...
«Я? Откуда мне знать, если я не видел его с того дня, как его свалила болезнь... А ведь когда-то были неразлучными друзьями! Неужели резец и камень за эти годы сделал из меня бездушную скульптуру?»
— Вот, вот, — кивает Скирмонис, машинально поддакивая Стундису и чувствуя, что щеки горят от стыда.—Знаю... Конечно... а как же... Где-то неподалеку его квартира. Могли бы зайти...
— Я-то и иду туда. Это единственное место, куда мне еще хочется зайти. Смерть там уже сидит на пороге, а все равно не страшно, тянет...
16
— Сегодня уже лучше, — шепчет Алда, принимая у Скирмониса пальто. — Он даже вставал, попробовал ходить. Все рвется к письменному столу... Но разве время сейчас, Людас? Ах, как он обрадуется тебе! Заходят знакомые, грех жаловаться... вот Аурелиюс вчера был, сегодня опять, но вы с Андрюсом ведь больше чем знакомые?..
— Прости, Алда...—бормочет Скирмонис, приняв ее слова как заслуженный упрек. — Мне стыдно, но ничего не могу сказать в свое оправдание. Видно, я такой же эгоист, как все те, которые за своими мелкими бедами не видят действительно больших чужих несчастий.
— Да что ты! Никто тебя не осуждает, Людас. Лучше не будем об этом.
Несколько мгновений Скирмонис смотрит на Алду, чувствуя, что у него перехватывает дыхание от щемящей жалости; как в розовом тумане видит он ее изможденное лицо, узкие худые плечи, руки... Нет, прежде всего ловит печальный, глубокий взгляд карих глаз, радушно открывающий каждому дверь в необозримые просторы души, в которых никогда не было того, чего надо стыдиться человеку.
— Алда...—Скирмонис хватает ее ладонь — узенькую, с длинными искривленными пальцами, бледную — и лихорадочно прижимает к губам. — С самой юности знал тебя как женщину, достойную величайшего уважения, но не думал, что ты можешь превзойти даже самое себя.
— Я просто стараюсь выполнить свой долг, Людас.
— Нет, Алда. Простить человека, который предал тебя, это уже не просто выполнить долг. Ты протянула ему руку в самый трудный час жизни, не надеясь ни на что, кроме новых страданий, и это, я думаю, утешает Андрюса.
— Я прожила с ним почти двадцать лет. Было время, когда мы даже любили друг друга. Умирающим не мстят, Людас. — Алда мягко высвобождает ладонь из тисков Скирмониса: виновато улыбается, прикладывая платок к влажным глазам. — Потом, как знать, может, я сама в чем-то виновата, раз не сумела до конца сохранить Андрюса... для себя.
— Не знаю, Алда. Но думаю, что в семье это должны делать обе стороны...
— Как хорошо, Людас, что ты зашел! И вы, Аурелиюс. Подождите минуточку, посмотрю, не спит ли он.
Скирмонис бросает взгляд в зеркало: в нем они со Стундисом — бледные, траурные — и отсветы лампочки, горящей под потолком в прихожей. Напротив — дверь в комнату больного. Спертый, пропахший лекарствами воздух. Уныние. Охватывает такое настроение, словно сам уже стоишь одной ногой в могиле. «Сейчас ты увидишь свой завтрашний день. Может, и не совсем такой, но суть та же самая — последние шаги в небытие. Не потому ли, что боялся их услышать, друг любезный, ты перешагнул этот порог позже, чем того требует приличие?»
— Заходите...—тихонько зовет Алда, открыв дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121