), я не из тех людей, которые, дождавшись такой оценки своей работы, видят во сне высокие награды и ищут свои портреты в газетах. Погоня за деньгами и тщеславие надутого мещанина... Нет, художник, который вкалывает, подстегиваемый бытовым расчетом, вряд ли станет художником настоящим.
Никогда я не был таким, святая правда, хотя некоторые и могут принять мои слова за бахвальство. Каждое произведение рождалось не по расчету, не в угоду кому-то, а под диктовку внутреннего голоса: ты обязан] Рискованно, не оплачивается, но ты обязан, потому что такая, именно такая работа сейчас больше всего нужна людям. Работай!
И я работал. По двенадцать, шестнадцать часов в сутки. Как подъяремный вол, как раб. А ночью метался в кровати — мышцы изнывали от тонн перетасканной за день глины, воды, тысяч ударов молотком по резцу. «Творчество доставляет радость». Мне хотелось злобно смеяться над этими словами, которые любят повторять добродетельные дилетанты от искусства, глядящие на работу скульптора через парадную дверь. Творческая радость... Конечно, я дождусь, не могу не дождаться такой радости, но это случится, лишь когда произведение будет закончено, а я поверю, что оно удалось. А пока я всего лишь каменщик, глиномял, каменотес и еще черт знает кто — существо, даже отдаленно не похожее на создателя духовных ценностей. Каторжник! Но если бы кто-нибудь вздумал сорвать с меня кандалы каторжника, в которые я сам себя заковал, я не согласился бы ни за какие блага мира: я был счастлив в своем несчастье. Только в этом видел смысл жизни, в этих нескончаемых творческих муках, в этой своей обреченности до гробовой доски. И я не прокляну за это судьбу. Наоборот! Я возблагодарю ее. За то, что могу жить в полную силу, что природа одарила меня таинственной творческой силой, необходимой не только мне, но и моему народу, ибо все, что я создал и еще создам, вся моя слава, все лавровые венки прежде всего принадлежат ей, матери трех миллионов детей. Моя слава — это и ее слава, мое поражение было бы и ее поражением.
Примерно с такими мыслями я бродил тогда по своей выставке, сдержанно, но не без удовольствия принимая поздравления и похвалу знакомых. Я не был уверен, заслужил ли все это, многих подозревал в дешевой лести, но все эти красивые слова — искренние и лживые — казались мне сущей ерундой по сравнению с теми усилиями, которые понадобились мне, чтобы после целой вереницы лет продемонстрировать свою победу. Да, победу. Пусть ни одна из этих работ не засияет звездой первой величины — сам факт, что они стоят здесь свидетельницами честного труда скульптора, уже победа.
Подошел Андрюс Скардис.
— Хорошая выставка, Людас. Ты становишься серьезным скульптором. Дай пять! Только, ради бога, не задирай нос. Среди мышей и кот лев, дружище.
Он крепко пожал мою руку, а я постарался с улыбкой проглотить очередную шпильку, без которых Скардис не мог обойтись даже в наилучшем расположении духа. Так что я улыбался и через плечо приятеля смотрел на людей, толпящихся перед скульптурами, но в сердце у меня засела дразнящая тоска,
причины которой я покамест не осознавал. Лишь позднее, оказавшись в миниатюрном кафе Дворца выставок, когда услужливая барменша принесла вазу для цветов, поставила ее на столик между мной и Андрюсом, я увидел в букете твою алую розу и вдруг понял, что если хочу чего-то в этот час своего триумфа, то только видеть тебя, Вероника.
— Куда ты дел свою Уне? — спросил Скардис. — В такие торжественные минуты не положено мужу держать жену за печкой, дружище.
— Перестань, Андрюс, сам знаешь, что Уне не любит находиться в центре внимания. Она придет на выставку позднее. В сущности, чего она здесь не видела?
— Правильно, правильно,—согласился Скардис. — И все-таки, уважаемый, мог бы пригласить к столу Умбертаса и еще кое-кого. Деятели изобразительного искусства по такому случаю заказывают банкетный зал в ресторане первого разряда. С властями, с критиками. Говорят, это оказывает положительное влияние на оценивателей творчества.
Я усмехнулся:
— Будет такой зал, Андрюс, когда-нибудь будет. Но не для властей, не для критиков, а для друзей. Я думаю, что к признанию в искусстве надо идти не через знакомства, не по дороге, мощенной дружескими пирушками, если еще при жизни хочешь узнать, чего ты на самом деле стоишь как творец.
Скардис поднял рюмку коньяка и театрально чокнулся с моей, которую я не успел поднять. Он был взволнован.
— Слова настоящего художника, Людас. Пигмей этого не скажет. Я рад. В тебе пока еще сохранилось то, за что можно уважать и любить, дружище.
Я покраснел, ошеломленный похвалой Скардиса — искренней и неожиданной, — потому что лучше, чем кто-либо, знал, как скуп на доброе слово этот заживо хоронящий себя человек. Смотрел, растерянно уставившись на букет, и подушечками пальцев машинально гладил розу — да, да, ту самую розу, которую ты вручила мне.
— Людас, поздравляю!
— Молодец, Скирмонис!
— Железно, старик, показал, что можешь,—говорили знакомые, проходя мимо, а я только улыбался и кивал головой, слегка захмелев от первых рюмок
коньяка, а еще больше от запаха твоей алой розы, Вероника, и мне чертовски хотелось смеяться и петь. Я был счастлив.
— Ничего себе бабец, — сказал Скардис. Удивившись, я поднял на него глаза и увидел, что
мой Андрюс тоже улыбается, доброй, благословляющей жизнь улыбкой.
— Кто? — спросил я машинально, все еще не очнувшись от сладкого оцепенения.
— Ты ее не знаешь? Они с Даной Теличенене неразлучные подруги. Еще с института.
Наконец-то я догадался, что речь идет о женщине, подарившей мне розу.
— Знакомое лицо,—ответил я как мог равнодушнее. — Наверное, одна из тех почитательниц искусства, которые бегают на выставки, сами не понимая, что их толкает: жажда искусства или снобистское желание отдать дань моде.
— Не слишком ли ты строг к ней, дружище! Я-то думаю, что Вероника Суопене больше любит искусство, чем ее драгоценный супруг, хотя он живописец, а она всего лишь учительница.
— Робертас Суопис?
— Да, Робертас Суопис. Преподаватель художественного института, в скором будущем серьезный претендент на премию.
— Думаешь?
— Не сомневаюсь. У него все данные, чтобы положить себе в карман эти полторы тысячи: трудолюбив, со стандартным мышлением, достаточно труслив, чтобы можно было провозгласить его почти храбрецом, любит рисковать, но, даже убедившись, что добыча уже смердит падалью, не подойдет к ней ни на шаг, не зарядив ружья. О, этот человек далеко пойдет!
— Мало знаю его, — заметил я, решив, что незачем мне притворяться перед Скардисом: его насмешки над Суописом приятно потешили мое самолюбие, я даже был ему благодарен за это, хотя у меня и не было оснований не любить Суописа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Никогда я не был таким, святая правда, хотя некоторые и могут принять мои слова за бахвальство. Каждое произведение рождалось не по расчету, не в угоду кому-то, а под диктовку внутреннего голоса: ты обязан] Рискованно, не оплачивается, но ты обязан, потому что такая, именно такая работа сейчас больше всего нужна людям. Работай!
И я работал. По двенадцать, шестнадцать часов в сутки. Как подъяремный вол, как раб. А ночью метался в кровати — мышцы изнывали от тонн перетасканной за день глины, воды, тысяч ударов молотком по резцу. «Творчество доставляет радость». Мне хотелось злобно смеяться над этими словами, которые любят повторять добродетельные дилетанты от искусства, глядящие на работу скульптора через парадную дверь. Творческая радость... Конечно, я дождусь, не могу не дождаться такой радости, но это случится, лишь когда произведение будет закончено, а я поверю, что оно удалось. А пока я всего лишь каменщик, глиномял, каменотес и еще черт знает кто — существо, даже отдаленно не похожее на создателя духовных ценностей. Каторжник! Но если бы кто-нибудь вздумал сорвать с меня кандалы каторжника, в которые я сам себя заковал, я не согласился бы ни за какие блага мира: я был счастлив в своем несчастье. Только в этом видел смысл жизни, в этих нескончаемых творческих муках, в этой своей обреченности до гробовой доски. И я не прокляну за это судьбу. Наоборот! Я возблагодарю ее. За то, что могу жить в полную силу, что природа одарила меня таинственной творческой силой, необходимой не только мне, но и моему народу, ибо все, что я создал и еще создам, вся моя слава, все лавровые венки прежде всего принадлежат ей, матери трех миллионов детей. Моя слава — это и ее слава, мое поражение было бы и ее поражением.
Примерно с такими мыслями я бродил тогда по своей выставке, сдержанно, но не без удовольствия принимая поздравления и похвалу знакомых. Я не был уверен, заслужил ли все это, многих подозревал в дешевой лести, но все эти красивые слова — искренние и лживые — казались мне сущей ерундой по сравнению с теми усилиями, которые понадобились мне, чтобы после целой вереницы лет продемонстрировать свою победу. Да, победу. Пусть ни одна из этих работ не засияет звездой первой величины — сам факт, что они стоят здесь свидетельницами честного труда скульптора, уже победа.
Подошел Андрюс Скардис.
— Хорошая выставка, Людас. Ты становишься серьезным скульптором. Дай пять! Только, ради бога, не задирай нос. Среди мышей и кот лев, дружище.
Он крепко пожал мою руку, а я постарался с улыбкой проглотить очередную шпильку, без которых Скардис не мог обойтись даже в наилучшем расположении духа. Так что я улыбался и через плечо приятеля смотрел на людей, толпящихся перед скульптурами, но в сердце у меня засела дразнящая тоска,
причины которой я покамест не осознавал. Лишь позднее, оказавшись в миниатюрном кафе Дворца выставок, когда услужливая барменша принесла вазу для цветов, поставила ее на столик между мной и Андрюсом, я увидел в букете твою алую розу и вдруг понял, что если хочу чего-то в этот час своего триумфа, то только видеть тебя, Вероника.
— Куда ты дел свою Уне? — спросил Скардис. — В такие торжественные минуты не положено мужу держать жену за печкой, дружище.
— Перестань, Андрюс, сам знаешь, что Уне не любит находиться в центре внимания. Она придет на выставку позднее. В сущности, чего она здесь не видела?
— Правильно, правильно,—согласился Скардис. — И все-таки, уважаемый, мог бы пригласить к столу Умбертаса и еще кое-кого. Деятели изобразительного искусства по такому случаю заказывают банкетный зал в ресторане первого разряда. С властями, с критиками. Говорят, это оказывает положительное влияние на оценивателей творчества.
Я усмехнулся:
— Будет такой зал, Андрюс, когда-нибудь будет. Но не для властей, не для критиков, а для друзей. Я думаю, что к признанию в искусстве надо идти не через знакомства, не по дороге, мощенной дружескими пирушками, если еще при жизни хочешь узнать, чего ты на самом деле стоишь как творец.
Скардис поднял рюмку коньяка и театрально чокнулся с моей, которую я не успел поднять. Он был взволнован.
— Слова настоящего художника, Людас. Пигмей этого не скажет. Я рад. В тебе пока еще сохранилось то, за что можно уважать и любить, дружище.
Я покраснел, ошеломленный похвалой Скардиса — искренней и неожиданной, — потому что лучше, чем кто-либо, знал, как скуп на доброе слово этот заживо хоронящий себя человек. Смотрел, растерянно уставившись на букет, и подушечками пальцев машинально гладил розу — да, да, ту самую розу, которую ты вручила мне.
— Людас, поздравляю!
— Молодец, Скирмонис!
— Железно, старик, показал, что можешь,—говорили знакомые, проходя мимо, а я только улыбался и кивал головой, слегка захмелев от первых рюмок
коньяка, а еще больше от запаха твоей алой розы, Вероника, и мне чертовски хотелось смеяться и петь. Я был счастлив.
— Ничего себе бабец, — сказал Скардис. Удивившись, я поднял на него глаза и увидел, что
мой Андрюс тоже улыбается, доброй, благословляющей жизнь улыбкой.
— Кто? — спросил я машинально, все еще не очнувшись от сладкого оцепенения.
— Ты ее не знаешь? Они с Даной Теличенене неразлучные подруги. Еще с института.
Наконец-то я догадался, что речь идет о женщине, подарившей мне розу.
— Знакомое лицо,—ответил я как мог равнодушнее. — Наверное, одна из тех почитательниц искусства, которые бегают на выставки, сами не понимая, что их толкает: жажда искусства или снобистское желание отдать дань моде.
— Не слишком ли ты строг к ней, дружище! Я-то думаю, что Вероника Суопене больше любит искусство, чем ее драгоценный супруг, хотя он живописец, а она всего лишь учительница.
— Робертас Суопис?
— Да, Робертас Суопис. Преподаватель художественного института, в скором будущем серьезный претендент на премию.
— Думаешь?
— Не сомневаюсь. У него все данные, чтобы положить себе в карман эти полторы тысячи: трудолюбив, со стандартным мышлением, достаточно труслив, чтобы можно было провозгласить его почти храбрецом, любит рисковать, но, даже убедившись, что добыча уже смердит падалью, не подойдет к ней ни на шаг, не зарядив ружья. О, этот человек далеко пойдет!
— Мало знаю его, — заметил я, решив, что незачем мне притворяться перед Скардисом: его насмешки над Суописом приятно потешили мое самолюбие, я даже был ему благодарен за это, хотя у меня и не было оснований не любить Суописа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121