Нет, Модестас, ты ошибаешься, если думаешь, что я соглашусь оклеветать человека, помогая тебе сплавить нежеланного зятя. Диенис остается таким, каким был, заруби это у себя на носу, дорогой Тялкша, чтобы впредь мы избежали подобных недоразумений.
Тялкша тоже встал.
— Да что ты, Томас, что ты...—пролепетал, дрожащими руками роясь в карманах, потому что понадобился платок: пот катил с него градом, как на косьбе. — Просто так заехал. Как к старому другу, соратнику, а он... Это кого я хочу оклеветать? Как? Ты хоть знаешь, что говоришь и с кем говоришь?! Я же тебя могу... могу... могу...
Ах, как нужны меткие слова, хоть несколько! Такие, чтобы громом поразили этого ничему не научившегося в жизни наглеца. Чтоб навалились горой
и прихлопнули, как последнего клопа. И правда, неужели ему, Модестасу Тялкше, к лицу уходить от своего подчиненного, как пристыженному мальчугану? Но где эти нужные слова? Лишь месиво рваных мыслей в мучительно зудящей голове. Обломки. Осколки. И страшная злоба; неумолимая ненависть к этому, унизившему его.
— Я же тебя могу... могу...—повторяет он, продвигаясь к двери.
— Знаю, что можешь, — бесцветный голос Диениса. — На своей шкуре испытал.
Тялкша положил ладонь на холодную металлическую ручку. Хочет повернуться к Диенису, но взгляд подчиненного воткнулся в спину, словно двузубые вилы, выталкивают в дверь.
— Как это — испытал? Когда? Что ты выдумываешь небылицы? — Тялкша тщетно пытается оторвать налившиеся свинцом ноги от пола. — Хочешь меня, порядочного человека, оклеветать, скомпрометировать? Нет, нет, не прицеливайся, в мое кресло не сядешь.
— Да я и не мечу в него, Модестас. — Диенис снисходительно, с жалостью улыбается сгорбившейся спине Тялкши, сникшим плечам, затылку. — Сам хорошо знаешь, что никогда не переживал за свою карьеру. Помнишь, когда-то занимал довольно ответственный пост... Мог не только удержаться на нем, но выше вскарабкаться. А получилось так, что покатился вниз, если применять твои слова. Что ж, бывают люди, которые не могут сами продвигаться к вершинам карьеры, их должны другие, вышестоящие, ценить и поднимать. Меня ценили, но не поднимали. А почему, тебе лучше знать. Помнишь?
— Мне? — выдавил Тялкша сквозь одеревеневшие губы, наконец оторвав ноги от пола. Темный коридор, отдающий запахом плохо проветриваемого помещения. Штукатурка, сыплющаяся со стен. Старая тяжелая дверь (неизвестно, когда крашенная) в вонючий двор. («Скоро попросит средства на ремонт... Кукиш! Кукиш! Кукиш!»)
«Тебе лучше знать... тебе лучше... Помнишь?» — догоняет его голос Диениса — абсолютно бесстрастный, судящий и одновременно великодушно прощающий.
Тялкша отгоняет его, как всегда, когда непонятный
намек возбуждал, казалось, давно уже погруженные в прошлое воспоминания. Нет, он не стыдился того, что сделал. Не стыдился и не сожалел об этом, потому что был уверен, что поступил согласно своим принципам и совести коммуниста. Даже спустя много лет, оглядываясь на прошлое, он не находил в нем ничего такого, за что мог бы себя судить. Правда, немного было неприятно, что он не посмел этот факт огласить с трибуны, открыто, а обсудил его в кабинете высокого человека, перед тем написав соответствующую докладную в другое компетентное учреждение.
Разве мало того, если ответственный советский руководитель без стеснения заявляет при своих сотрудниках: он тоже может ошибаться, как каждый смертный, так что, полагаю, в данном вопросе нельзя слепо с ним соглашаться, мы должны действовать по своему разумению, принимая его решения.
Тялкша несколько раз в различных вариантах повторил эту мысль, опасливо ежась под внимательным, испытующим взглядом, который как бы поощрял его: «Ну еще, еще. Неужели вы думаете, что этого достаточно, чтобы осудить человека, всей своей жизнью доказавшего преданность партии и родине?»
Конечно, этого было достаточно. И он не мог забыть этот недоверчивый взгляд. Пусть не думают, что он, Модестас Тялкша, какой-нибудь дешевый доносчик, который хочет оттяпать место Диениса. Нет, нет, он не из таких! В первую голову для него государственные, партийные, а потом только личные интересы. Он не Диенис, этот гнилой либерал с анархистским душком. Гордец, которому плевать на авторитеты. Критикан, мутящий воду, подстрекатель... Строит из себя добродушного мудреца, а на самом деле — первый кандидат в оппортунисты...
Тялкша так раззадорился тогда, что не успевал приводить примеры, наколов из спичек целую телегу дров, и, лишь очутившись на улице и немного поостыв, спохватился, что слишком далеко зашел.
Вскоре Диениса спихнули с его высот, которых он действительно не хотел. Тялкша втихомолку торжествовал, изредка только чувствуя себя не в своей тарелке, но утешаясь тем, что перед этим все-таки успел воспользоваться трибуной, с которой, как положено принципиальному коммунисту, откровенно
выразит свое мнение об ошибающемся товарище Разумеется, осторожно, общими фразами, гораздо дипломатичнее и мягче, чем в том кабинете с глазу на глаз, но суть заявления была та же самая: забота бесконечно преданного стране гражданина о чистоте руководящих кадров, где не так уж много таких мудрых и верноподданных людей, как он, Модестас Тялкша.
Ишь, он еще будет напоминать мне про то собрание, безответственный элемент. «На своей шкуре испытал...» Испытатель нашелся... Не распространялся бы сейчас, не искал виновников, забыв, что истинный виновник ты сам. Потому что я и мизинцем бы не шевельнул, если б не твоя раскольническая деятельность. Надо выметать сор из нашей светлой избы. И выметал. Пускай не подчистую, но хоть в уголок метлой сор загнал. Как видно, опять голову поднимаешь — живучи они все, гадюки. Но далеко не уползете, не совьете себе гнезда — Модестас Тялкша еще жив.
Жив! Жив!
Тялкша нетвердым шагом наконец-то миновал двор. Автомобиль. Под языком таблетка. Таблетки-то уже нет, только сладковатый вкус валидола — проглотил у Диениса, забывшись. Вот противный тип! У такого можно не только таблетку, а черт знает что проглотить. Ну ладно, можешь разоряться, сукин ты сын, посмотрим, кто кому первый понадобится.
После такого непочтительного приема хорошо сидеть на привычном месте — рядом с шофером — и чувствовать, как мимо движутся картины города; не наблюдать, а чувствовать, потому что мозг все еще распален злостью. Прошелся этими вонючими коридорами Диениса, и хочется сравнивать себя с кротом, выбравшимся наконец на поверхность земли. И правда ведь оживаешь, войдя через стеклянную двустворчатую дверь в свое учреждение. Да, да, в свое учреждение. Во-первых, холл. С мебелью по спецзаказу, с пальмами в кадках. Мягкий ковер под низким продолговатым столиком. Просторный светлый коридор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Тялкша тоже встал.
— Да что ты, Томас, что ты...—пролепетал, дрожащими руками роясь в карманах, потому что понадобился платок: пот катил с него градом, как на косьбе. — Просто так заехал. Как к старому другу, соратнику, а он... Это кого я хочу оклеветать? Как? Ты хоть знаешь, что говоришь и с кем говоришь?! Я же тебя могу... могу... могу...
Ах, как нужны меткие слова, хоть несколько! Такие, чтобы громом поразили этого ничему не научившегося в жизни наглеца. Чтоб навалились горой
и прихлопнули, как последнего клопа. И правда, неужели ему, Модестасу Тялкше, к лицу уходить от своего подчиненного, как пристыженному мальчугану? Но где эти нужные слова? Лишь месиво рваных мыслей в мучительно зудящей голове. Обломки. Осколки. И страшная злоба; неумолимая ненависть к этому, унизившему его.
— Я же тебя могу... могу...—повторяет он, продвигаясь к двери.
— Знаю, что можешь, — бесцветный голос Диениса. — На своей шкуре испытал.
Тялкша положил ладонь на холодную металлическую ручку. Хочет повернуться к Диенису, но взгляд подчиненного воткнулся в спину, словно двузубые вилы, выталкивают в дверь.
— Как это — испытал? Когда? Что ты выдумываешь небылицы? — Тялкша тщетно пытается оторвать налившиеся свинцом ноги от пола. — Хочешь меня, порядочного человека, оклеветать, скомпрометировать? Нет, нет, не прицеливайся, в мое кресло не сядешь.
— Да я и не мечу в него, Модестас. — Диенис снисходительно, с жалостью улыбается сгорбившейся спине Тялкши, сникшим плечам, затылку. — Сам хорошо знаешь, что никогда не переживал за свою карьеру. Помнишь, когда-то занимал довольно ответственный пост... Мог не только удержаться на нем, но выше вскарабкаться. А получилось так, что покатился вниз, если применять твои слова. Что ж, бывают люди, которые не могут сами продвигаться к вершинам карьеры, их должны другие, вышестоящие, ценить и поднимать. Меня ценили, но не поднимали. А почему, тебе лучше знать. Помнишь?
— Мне? — выдавил Тялкша сквозь одеревеневшие губы, наконец оторвав ноги от пола. Темный коридор, отдающий запахом плохо проветриваемого помещения. Штукатурка, сыплющаяся со стен. Старая тяжелая дверь (неизвестно, когда крашенная) в вонючий двор. («Скоро попросит средства на ремонт... Кукиш! Кукиш! Кукиш!»)
«Тебе лучше знать... тебе лучше... Помнишь?» — догоняет его голос Диениса — абсолютно бесстрастный, судящий и одновременно великодушно прощающий.
Тялкша отгоняет его, как всегда, когда непонятный
намек возбуждал, казалось, давно уже погруженные в прошлое воспоминания. Нет, он не стыдился того, что сделал. Не стыдился и не сожалел об этом, потому что был уверен, что поступил согласно своим принципам и совести коммуниста. Даже спустя много лет, оглядываясь на прошлое, он не находил в нем ничего такого, за что мог бы себя судить. Правда, немного было неприятно, что он не посмел этот факт огласить с трибуны, открыто, а обсудил его в кабинете высокого человека, перед тем написав соответствующую докладную в другое компетентное учреждение.
Разве мало того, если ответственный советский руководитель без стеснения заявляет при своих сотрудниках: он тоже может ошибаться, как каждый смертный, так что, полагаю, в данном вопросе нельзя слепо с ним соглашаться, мы должны действовать по своему разумению, принимая его решения.
Тялкша несколько раз в различных вариантах повторил эту мысль, опасливо ежась под внимательным, испытующим взглядом, который как бы поощрял его: «Ну еще, еще. Неужели вы думаете, что этого достаточно, чтобы осудить человека, всей своей жизнью доказавшего преданность партии и родине?»
Конечно, этого было достаточно. И он не мог забыть этот недоверчивый взгляд. Пусть не думают, что он, Модестас Тялкша, какой-нибудь дешевый доносчик, который хочет оттяпать место Диениса. Нет, нет, он не из таких! В первую голову для него государственные, партийные, а потом только личные интересы. Он не Диенис, этот гнилой либерал с анархистским душком. Гордец, которому плевать на авторитеты. Критикан, мутящий воду, подстрекатель... Строит из себя добродушного мудреца, а на самом деле — первый кандидат в оппортунисты...
Тялкша так раззадорился тогда, что не успевал приводить примеры, наколов из спичек целую телегу дров, и, лишь очутившись на улице и немного поостыв, спохватился, что слишком далеко зашел.
Вскоре Диениса спихнули с его высот, которых он действительно не хотел. Тялкша втихомолку торжествовал, изредка только чувствуя себя не в своей тарелке, но утешаясь тем, что перед этим все-таки успел воспользоваться трибуной, с которой, как положено принципиальному коммунисту, откровенно
выразит свое мнение об ошибающемся товарище Разумеется, осторожно, общими фразами, гораздо дипломатичнее и мягче, чем в том кабинете с глазу на глаз, но суть заявления была та же самая: забота бесконечно преданного стране гражданина о чистоте руководящих кадров, где не так уж много таких мудрых и верноподданных людей, как он, Модестас Тялкша.
Ишь, он еще будет напоминать мне про то собрание, безответственный элемент. «На своей шкуре испытал...» Испытатель нашелся... Не распространялся бы сейчас, не искал виновников, забыв, что истинный виновник ты сам. Потому что я и мизинцем бы не шевельнул, если б не твоя раскольническая деятельность. Надо выметать сор из нашей светлой избы. И выметал. Пускай не подчистую, но хоть в уголок метлой сор загнал. Как видно, опять голову поднимаешь — живучи они все, гадюки. Но далеко не уползете, не совьете себе гнезда — Модестас Тялкша еще жив.
Жив! Жив!
Тялкша нетвердым шагом наконец-то миновал двор. Автомобиль. Под языком таблетка. Таблетки-то уже нет, только сладковатый вкус валидола — проглотил у Диениса, забывшись. Вот противный тип! У такого можно не только таблетку, а черт знает что проглотить. Ну ладно, можешь разоряться, сукин ты сын, посмотрим, кто кому первый понадобится.
После такого непочтительного приема хорошо сидеть на привычном месте — рядом с шофером — и чувствовать, как мимо движутся картины города; не наблюдать, а чувствовать, потому что мозг все еще распален злостью. Прошелся этими вонючими коридорами Диениса, и хочется сравнивать себя с кротом, выбравшимся наконец на поверхность земли. И правда ведь оживаешь, войдя через стеклянную двустворчатую дверь в свое учреждение. Да, да, в свое учреждение. Во-первых, холл. С мебелью по спецзаказу, с пальмами в кадках. Мягкий ковер под низким продолговатым столиком. Просторный светлый коридор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121