посаженный перед окнами пятиэтажного дома. В буфете стоит бутылка коньяка. Наливает в стограммовый фужер; морщась, выпивает до дна. Еще один! Высосал половину, горько улыбается. Глупо, ничего не скажешь. В гостях за целый вечер немногим больше выхлебывает, а тут один... Чего доброго, напьется... А завтра целый день будет ходить с обвязанной полотенцем головой. «Страшное дело, видите ли, что нету собрания. Сегодня нету, так завтра будет. Еще фужерик, о-ля-ля...» Но третий не одолел: так худо стало, что едва не стошнило; приходится влить обратно в бутылку. «Лечь, теперь лучшее лекарство — лечь...»
Когда проснулся, были уже сумерки. Гинтас готовил уроки, а Вероника, только что вернувшаяся, снимала плащ в коридоре.
— Ну и устала же! Уж эти мне собрания... Только нервы издергают всеми этими надуманными проблемами...—сетует, увидев Суописа в дверях спальни.— Вздремнул ты, что ли?
— Вздремнул. Видишь ли, встретил одного хорошего знакомого из Варняй, посидели в ресторане... Знаешь Лукстас?
Вероника вздрагивает. Или ему только показалось? Но в ее голрсе звучит деланное равнодушие, когда она говорит:
— Какой еще Лукстас?
— Ну озеро такое. Там и колхоз есть. Этот мой знакомый оттуда. Не помню, в позапрошлом или еще раньше приглашал приехать на Иванов день. Сожалел, что так и не приехал. Говорил, очень весело было, — в свою очередь хитрит Суопис. — Пообещал, что следующим летом мы с тобой обязательно у них побываем.
— Ты еще пьян,— сказала она, помолчав.— Что на ужин приготовить?
— Хотел бы получить от тебя небольшую справку; я в школу звонил, но мне ответили...
— А-а, мог и не звонить,— молниеносно спохватывается она. — Сегодня Матайтис дежурит. Вечный раззява, никогда ничего не знает.
— Не знает?
— Абсолютно!
Он негромко смеется.
— Чего смеешься?
Не отвечает. Загадочно молчит, смотрит на нее пронизывающим взглядом и улыбается. Она отворачивается, ныряет в спальню, словно вспомнив что-то. А он все равно улыбается. Той открытой двери, в которой она, хочешь не хочешь, должна будет появиться. И появляется, и снова сталкивается с его непрекращающейся улыбкой, и он уже видит, как ее глаза ширятся от удивления (а может, страха?), щеки то краснеют, то бледнеют, а на лице и на шее проступают пятна (следы губ чужого мужчины?), и улыбается еще ядовитей. Против своей воли — господи боже, такое настроение, что хоть плачь! — а все равно улыбается, и ему самому уже страшно от этого неукротимого своеволия мышц лица.
— Да что с тобой?! — вдруг восклицает она плаксиво искривленными губами.—Идиот!
— Возьми себя в руки... ребенок, — говорит он, не узнавая своего голоса. — Спокойной ночи...
— А ужин? У тебя правда в голове помутилось.
— Не хочу ужинать, спасибо. Спокойной ночи, Гинтас.
— Кто так говорит «спокойной ночи»? — Теперь она улыбается. Ласково, завлекающе, словно и не звучали только что грубые слова.
Надо бы подойти к ней, поцеловать ( в губы, щеки, глаза — по настроению), как каждый вечер перед сном, но невидимая сила удерживает его на месте.
Вздох. Если он верно расслышал. Потом мягкое шарканье ног. Все ближе, ближе... И усиливающийся аромат духов, смешанный с запахом сигаретного дыма, идущим от ее одежды. Ему надо только повернуться и уйти. Нет, только вытащить руку, которую она схватила цепкими пальцами, прильнув к его груди и ища своими беспокойными губами его губы. Но он знает, что не сделает этого.
— Сейчас на стол накрою, — говорит она, наградив его тремя поцелуями — под глазом, в щеку и губы. — А может, блинчики сделать? Твои любимые, с вишневым вареньем?
— Блинчики, мама, блинчики! — кричит Гинтас из своей комнаты, где он только что кончил делать уроки.
— Сделай, если ребенок просит. И я поем...—неохотно соглашается Суопис, глядя на свои шлепанцы.
— Знаешь, в середине ноября в Вильнюс приезжает
знаменитая польская солистка, — доносится из кухни радостный щебет Вероники.— Постарайся достать билеты. Ах да, чуть не забыла: в субботу премьера в драмтеатре. Мать одного ученика всучила мне билет — два достать не удалось. Я думаю, если ты сходишь к директору театра, он тебе этот билет заменит на два, а может, выпишет пригласительный. Ведь на премьерах столько разной швали сидит на забронированных местах... Ты слышишь, что я говорю?
— Ладно уж, ладно...
3
У раздевалки толчея, фойе тоже битком набито. На каждом шагу слышно: когда же наконец построят новый драмтеатр? Оперный, кажется, через год будет, кончают, а драма мается в таком сарае, который нынче может разве что культурные нужды колхоза удовлетворить. А ведь с конца войны прошло больше четверти века...
Скирмонис топчется в углу у металлического мусорного ящика, дымя сигаретой, и наблюдает исподлобья за входящими, равнодушный ко всему на свете, кроме одного человека, которого пока не видать. Вообще-то волнение ни к чему, Вероника обязательно придет, ведь он сам купил ей билет. Правда, сидеть будет отдельно — так она захотела, — но хватит и того, что в антракте увидит ее издали, а после спектакля они встретятся в мастерской.
— Привет, коллега!
— Салют! Как живем? — Двое знакомых пожимают друг другу руки и продираются сквозь толпу к билетершам.
— Говорят, прелестный спектакль, — слышит Скирмонис с другой стороны.—Мой муж вчера был на просмотре. Событие в жизни театра.
— Пьеса хорошая, читала. Для постановки такой драмы мощь нужна, а наши актеры... Не говорю, что все, но коллектив неровен, жутко неровен.
— ...патлатые, с залатанными ширинками...—врывается с улицы вместе с толпой побрызганных дождиком зрителей.— Двадцатый век, значится. Мода! Пришлось бы самим зарабатывать на хлеб сызмальства, как мы зарабатывали, — все моды из головы повыветрились бы.
— Капиталистическая заграница отравила, брат ты мой. Изобилие. Худо, когда концы с концами не сводишь, но еще хуже, когда всего через край.
— Это чего у нас через край? Едоков хлеба?
— Едоков-то хватает...
Вдруг Скирмонис вспоминает, что забыл билет в кармане пальто. Придется постоять в очереди вместе с раздевающимися.
Эти тоже поднялись выше быта, обсуждают вопросы, которых сами никогда не решат. Уезжают? Да что вы говорите?! Такие вроде бы хорошие люди; он — портной, она — парикмахерша. Знали свое дело, ничего не скажешь. И вот уезжают. Жалко...
— Жалко, говорите? А чего тут жалеть, неужто у нас нет таких, кто по-человечески обошьет да пострижет? Нет способностей к этому? Вот это правда, те-то все патентованные, не наши, я бы их всех выпустил, будь на то моя воля. И их, и всех прочих господ, кому у нас не любо. Пожалуйста, ищите белый хлебушек у капиталиста, если вам советская власть не по душе.
Впереди:
— ...Ничего не выйдет, попомнишь мое слово. За спиной:
— .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Когда проснулся, были уже сумерки. Гинтас готовил уроки, а Вероника, только что вернувшаяся, снимала плащ в коридоре.
— Ну и устала же! Уж эти мне собрания... Только нервы издергают всеми этими надуманными проблемами...—сетует, увидев Суописа в дверях спальни.— Вздремнул ты, что ли?
— Вздремнул. Видишь ли, встретил одного хорошего знакомого из Варняй, посидели в ресторане... Знаешь Лукстас?
Вероника вздрагивает. Или ему только показалось? Но в ее голрсе звучит деланное равнодушие, когда она говорит:
— Какой еще Лукстас?
— Ну озеро такое. Там и колхоз есть. Этот мой знакомый оттуда. Не помню, в позапрошлом или еще раньше приглашал приехать на Иванов день. Сожалел, что так и не приехал. Говорил, очень весело было, — в свою очередь хитрит Суопис. — Пообещал, что следующим летом мы с тобой обязательно у них побываем.
— Ты еще пьян,— сказала она, помолчав.— Что на ужин приготовить?
— Хотел бы получить от тебя небольшую справку; я в школу звонил, но мне ответили...
— А-а, мог и не звонить,— молниеносно спохватывается она. — Сегодня Матайтис дежурит. Вечный раззява, никогда ничего не знает.
— Не знает?
— Абсолютно!
Он негромко смеется.
— Чего смеешься?
Не отвечает. Загадочно молчит, смотрит на нее пронизывающим взглядом и улыбается. Она отворачивается, ныряет в спальню, словно вспомнив что-то. А он все равно улыбается. Той открытой двери, в которой она, хочешь не хочешь, должна будет появиться. И появляется, и снова сталкивается с его непрекращающейся улыбкой, и он уже видит, как ее глаза ширятся от удивления (а может, страха?), щеки то краснеют, то бледнеют, а на лице и на шее проступают пятна (следы губ чужого мужчины?), и улыбается еще ядовитей. Против своей воли — господи боже, такое настроение, что хоть плачь! — а все равно улыбается, и ему самому уже страшно от этого неукротимого своеволия мышц лица.
— Да что с тобой?! — вдруг восклицает она плаксиво искривленными губами.—Идиот!
— Возьми себя в руки... ребенок, — говорит он, не узнавая своего голоса. — Спокойной ночи...
— А ужин? У тебя правда в голове помутилось.
— Не хочу ужинать, спасибо. Спокойной ночи, Гинтас.
— Кто так говорит «спокойной ночи»? — Теперь она улыбается. Ласково, завлекающе, словно и не звучали только что грубые слова.
Надо бы подойти к ней, поцеловать ( в губы, щеки, глаза — по настроению), как каждый вечер перед сном, но невидимая сила удерживает его на месте.
Вздох. Если он верно расслышал. Потом мягкое шарканье ног. Все ближе, ближе... И усиливающийся аромат духов, смешанный с запахом сигаретного дыма, идущим от ее одежды. Ему надо только повернуться и уйти. Нет, только вытащить руку, которую она схватила цепкими пальцами, прильнув к его груди и ища своими беспокойными губами его губы. Но он знает, что не сделает этого.
— Сейчас на стол накрою, — говорит она, наградив его тремя поцелуями — под глазом, в щеку и губы. — А может, блинчики сделать? Твои любимые, с вишневым вареньем?
— Блинчики, мама, блинчики! — кричит Гинтас из своей комнаты, где он только что кончил делать уроки.
— Сделай, если ребенок просит. И я поем...—неохотно соглашается Суопис, глядя на свои шлепанцы.
— Знаешь, в середине ноября в Вильнюс приезжает
знаменитая польская солистка, — доносится из кухни радостный щебет Вероники.— Постарайся достать билеты. Ах да, чуть не забыла: в субботу премьера в драмтеатре. Мать одного ученика всучила мне билет — два достать не удалось. Я думаю, если ты сходишь к директору театра, он тебе этот билет заменит на два, а может, выпишет пригласительный. Ведь на премьерах столько разной швали сидит на забронированных местах... Ты слышишь, что я говорю?
— Ладно уж, ладно...
3
У раздевалки толчея, фойе тоже битком набито. На каждом шагу слышно: когда же наконец построят новый драмтеатр? Оперный, кажется, через год будет, кончают, а драма мается в таком сарае, который нынче может разве что культурные нужды колхоза удовлетворить. А ведь с конца войны прошло больше четверти века...
Скирмонис топчется в углу у металлического мусорного ящика, дымя сигаретой, и наблюдает исподлобья за входящими, равнодушный ко всему на свете, кроме одного человека, которого пока не видать. Вообще-то волнение ни к чему, Вероника обязательно придет, ведь он сам купил ей билет. Правда, сидеть будет отдельно — так она захотела, — но хватит и того, что в антракте увидит ее издали, а после спектакля они встретятся в мастерской.
— Привет, коллега!
— Салют! Как живем? — Двое знакомых пожимают друг другу руки и продираются сквозь толпу к билетершам.
— Говорят, прелестный спектакль, — слышит Скирмонис с другой стороны.—Мой муж вчера был на просмотре. Событие в жизни театра.
— Пьеса хорошая, читала. Для постановки такой драмы мощь нужна, а наши актеры... Не говорю, что все, но коллектив неровен, жутко неровен.
— ...патлатые, с залатанными ширинками...—врывается с улицы вместе с толпой побрызганных дождиком зрителей.— Двадцатый век, значится. Мода! Пришлось бы самим зарабатывать на хлеб сызмальства, как мы зарабатывали, — все моды из головы повыветрились бы.
— Капиталистическая заграница отравила, брат ты мой. Изобилие. Худо, когда концы с концами не сводишь, но еще хуже, когда всего через край.
— Это чего у нас через край? Едоков хлеба?
— Едоков-то хватает...
Вдруг Скирмонис вспоминает, что забыл билет в кармане пальто. Придется постоять в очереди вместе с раздевающимися.
Эти тоже поднялись выше быта, обсуждают вопросы, которых сами никогда не решат. Уезжают? Да что вы говорите?! Такие вроде бы хорошие люди; он — портной, она — парикмахерша. Знали свое дело, ничего не скажешь. И вот уезжают. Жалко...
— Жалко, говорите? А чего тут жалеть, неужто у нас нет таких, кто по-человечески обошьет да пострижет? Нет способностей к этому? Вот это правда, те-то все патентованные, не наши, я бы их всех выпустил, будь на то моя воля. И их, и всех прочих господ, кому у нас не любо. Пожалуйста, ищите белый хлебушек у капиталиста, если вам советская власть не по душе.
Впереди:
— ...Ничего не выйдет, попомнишь мое слово. За спиной:
— .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121