Но, конечно, это было ни к чему. Сейчас, скорчившись на диване и придавленный смертельной тишиной в квартире, он уже понимает, что это было ни к чему. Ждать, пока Суопис целых три раза прошествует в туалет, а потом недвусмысленно протопает перед самым его носом по комнате и наконец капитулирует, отступив в царство пуховиков... Нет, это было совершенно ни к чему. Но ведь еще поднимаясь по лестнице в квартиру Суописов и ругая себя за слабодушие, он чувствовал, что произойдет нечто в этом роде.
— Веду себя по-свински, — говорил он, хмелея больше от близости Вероники, чем от коньяка.— Надо было хоть Уне позвонить.
— Ты всегда отчитываешься перед ней, как в бухгалтерии? — игриво спросила Вероника.
Оттого, что она сама перешла на «ты», и от нотки ревности, прозвучавшей в ее голосе, Скирмонису стало хорошо, он почувствовал себя гордым и счастливым.
— Я всегда считал: человек должен делать все. чтобы причинять другому поменьше боли.
Вероника кивнула.
— Мы оба ведем себя не так, как следует: тебе надо было позвонить, а мне — давно исчезнуть за этой дверью,—шепнула она, показав головой на дверь спальни.—Но разве наша вина, если жизнь устроена так, что ради мгновения счастья приходится нарушать приличия?
У Скирмониса захватило дух.
— Я на свою Уне не жалуюсь.
— Как и я на своего Суопялиса.
— Слышал, как ты призналась: мужик хоть куда.
Она сидела на диване за столом, положив ногу на ногу. «Какого черта демонстрирует эти парижские изделия», — хотел он сказать; на ее обнаженном колене почудилась рука Суописа, и Скирмонис схватился за рюмку коньяка, чтобы протолкнуть застрявший в горле комок.
— Никогда все не бывает хоть куда, Людас; даже щедро одаренному судьбой человеку не хватает той малости, которая необходима для полноты счастья...— Вероника тоже подняла свою рюмку и выпила до дна.
— ...и которую мы вечно ищем, заранее зная, что не найдем, только станем еще несчастнее, — подхватил Скирмонис.
— Как знать, может, эти поиски и есть та «малость»?
— Умница! Скажи лучше, какого черта я сюда при тщился и сижу до утра с чужой женой?
— Мне кажется, об этом-то мы и беседуем. Уйти! Самое время уйти. Если он останется еще
хоть на минуту, может быть поздно. Вставай, идиот, и поскорей домой! Но тут, другой Скирмонис — невидимый, притаившийся где-то внутри его,—держал его на стуле и смеялся в лицо: нет, дружок, ничего не выйдет, зря стараешься.
— Я начинаю глупеть, приближаясь к юбилейной дате, — буркнул он, не к месту улыбнувшись.
— Если общение со мной так дурно на тебя влияет...— Несколько мгновений тишины, и ее помрачневшее было лицо снова озарила солнечная улыбка.— Ты знаешь, Людас, я бы должна обидеться, на друго-
го бы смертельно рассердилась, но тебе могу все простить.
Скирмонис сам не почувствовал, как его разгоряченная ладонь оказалась на ее колене:
— Не обижайся, я не хотел сказать ничего такого, что бы тебя унизило.
— Тсс...—Вероника приложила палец к губам.
— Вероника...—Он понизил голос до шепота.— Конечно, это бессмысленно, запоздало, наконец, смешно, но я люблю ясность. А кроме того, я же уверен, что ты сама знаешь. . понимаешь женским чутьем, что я к тебе неравнодушен.
Она взяла его ладонь, ласково пожала жаркими пальцами и снова опустила на свое колено, только чуть выше.
— Почему бессмысленно? — Ее губы едва шевельнулись, но, когда Скирмонис захотел взглянуть ей в глаза, взгляд шелковой лентой скользнул из-за полузакрытых ресниц под стол. — Если есть в жизни что-то бессмысленное, то — запереться от своего счастья в одиночестве, испугавшись предрассудков общества.
— Я не ханжа, Вероника, совсем не ханжа, но когда ты на пятом десятке... Из всех человеческих страстей любовь, наверное, самое благородное и святое чувство, но в таком возрасте она превращается в скверно поставленную комедию, глядя на которую все будут смеяться, а ты заплачешь.
— Я повторю чьи-то слова: любить и страдать — счастье. Разве это не может искупить слез, которые пугают дальновидных людей? — Она снова пожала его пальцы — тревожно, призывно — и негромко вздохнула, дождавшись ответного жеста. — Говоришь, все будут смеяться? Над чем? Что человек любит? Над любовью могут смеяться только глупцы и живые трупы, которым осталось только глотать слюнки, глядя на чужое счастье, и завидовать ему. По мне пускай смеется кто хочет, пускай думает обо мне, как нравится, кроме одного человека — него! Одного-единственного человека, понимаешь, Людас, а все остальное — гниль...
Скирмонис, опешив, съежился на стуле. Почудились набережная Нерис, лачуги Кальварии, обжигающие лучи солнца на голой спине, стройные девичьи ноги на мостках. Хеля! Вероника почти слово в слово
повторила то, что он двадцать лет назад сказал Хеле! Хеля... Хелюня...
— Ты чем-то похожа на девушку, которую я знал в юности, — буркнул он, придя в себя, но все еще чувствуя вокруг голубой солнечный простор.
— Негр говорит — все женщины похожи: самки да куртизанки.
— Женщины, которых мы любим, особенные.
— Ту ты любил?
— Да. Столько лет прошло, теперь наверняка могу сказать — да.
Вероника отпустила его руку, но не столкнула с колена.
— Первая любовь?
— Настоящая любовь. Да, такая любовь была первая.
— Старая любовь — невидимая стена между мужем и женой, — ревниво сказала она, заслоняя этими словами мысль: а меня ты смог бы так полюбить?
— Это прошлое, Вероника, далекое прошлое. Мертвых мы вспоминаем со снисхождением и печалью. Только вспоминаем, и ничего больше.
Он думал, что она будет расспрашивать, заставляя его ворошить мучительные воспоминания, но Вероника молчала, уставившись в стену. Эту паузу он понял как намек, что засиделся. И тогда, надеясь, что она станет уговаривать его еще остаться, нерешительно встал со стула: теперь-то уж точно пора домой.
Вместо ответа она вылетела в коридор и вскоре приподняшм голосом сообщила: ох, наконец дождались — через пять минут такси будет у подъезда.
Скирмонис вопросительно посмотрел на нее и все понял, встретив сверкающий нетерпеливым желанием взгляд — зовущий и кривой улыбкой прикрывающий стыд.
— Да что вы, очень было приятно, что посетили нас, милый Людас, — говорила она громко, то и дело оглядываясь на дверь спальни. — Будьте добры, не забывайте дороги к нашей обители. И смотрите у меня, следующий раз не оставляйте Уне дома. Только с супругой, понятно? Мы с Роби всегда будем рады таким милым гостям. Договорились?
— Ну да. конечно. . спасибо...— бормотал он в сумятице разноречивых чувств.
В прихожей Вероника вдруг повернулась к нему и, улыбнувшись своей обжигающей непонятной улыбкой (разноцветная радуга), преувеличенно громко сказала: спокойной ночи. С шумом открыла дверь на лестницу, еще раз пожелала спокойной ночи, присовокупив приветы для Уне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121