Да, она заставила его прождать четверть часа.
Он досадливо поморщился: чепуха эти пятнадцать минут, которые он пробродил по парку, как девятнадцатилетний влюбленный, главное — потускнело приподнятое настроение, а нежные слова любви, которые радостным потоком рвались из сердца, пока он шел к месту встречи, сейчас уже казались жалкими и смешными. Как мало иногда нужно, чтобы букет цветов, который ты держишь в руке, превратился в сорняки! Нет, у него не было цветов, как положено в таких случаях. Подумал: надо бы, но не купил, потому
что так поступают все, отправляясь на свидание, а весь ширпотреб раздражал его. Итак, он пришел без цветов и теперь с иронией подумал: хорошо, что без них, а то мог и зашвырнуть букет в кусты, как благодарность Веронике за опоздание.
Сел на скамейку, притворившись, что не заметил ее, и развернул газету. Повеяло ароматом знакомых духов. Туфельки цокают уже у самой скамьи. И в тот же миг газета, вырванная из рук, взлетела и упала наземь, открывая улыбающееся лицо Вероники с лиловыми губами и узкими дугами крашеных бровей» под которыми жарко лучились глубоко запрятанные маленькие глаза.
— Это так ты меня ждешь, негодяй? — сказала она, поставив ногу на брошенную рядом газету.
— Ты? Наконец-то! Думал, что-нибудь случилось...— Скирмонис еще чувствует неприятный холодок в сердце, однако (к собственному удивлению) уже тает от ее ласкового взгляда, улыбки, мурлычащего голоса.
Она рассмеялась низким воркующим смехом, с любопытством оглядывая Скирмониса с головы до ног, и сказала, что приехала на машине, что у нее часа два свободного времени, и, если он не имеет ничего против, они могут сделать вылазку за город.
Выбрали Минское шоссе. Ехали, перебрасываясь какими-то незначительными словами. Скирмонис видел : она не чувствует себя свободно в движущемся потоке машин, может, боится даже попасть в затруднительное положение и меньше всего теперь думает о знакомых, столкнуться с которыми в этом районе невероятная случайность.
— Долго же ты испытывал мое терпение, — сказала она, когда автомобиль выбрался из города. — Или, по твоим принципам, женщина должна гоняться за мужчиной?
— Сама подумай, разве после того, как мы таким манером расстались, я мог тут же кидаться к телефону? — с легким раздражением спросил Скирмонис.— Ведь когда мы въехали в Вильнюс, ты почти выбросила меня из машины.
— Ну, знаешь...— Вероника с упреком посмотрела на Скирмониса. — Я поступила так, как поступила бы каждая осторожная женщина.
— Только осторожная или еще и любящая?
— Не цепляйся за слова, дорогой. Если хочешь знать, осторожность не противоречит рассудку.
Она улыбалась, не отрывая взгляда от бегущего навстречу шоссе. Счастливая сияющая завораживающей красотой влюбленной женщины. Скирмонис ласкает взглядом ее лицо, плечи, обнаженные выше локтей руки, кокетливо лежащие на руле. Короткие, толстые, чуть заостренные пальцы, никто не скажет — пальцы пианистки. Но они такие нежные, такие сведущие в ласке!
Справа из леса выбегает дорожка. Руль проворно поворачивает в эту сторону, и автомобиль, легко покачиваясь на ухабах, вползает в зеленый тоннель кустов.
— Я тебе снилась?
— Нет, Рони, я жил тобой и днем и ночью.
— А мне ты снился несколько раз. Конечно, не сразу после того, как мы вернулись в Вильнюс. А может, и тогда снился... М-да, мелькали какие-то кошмары — бессвязные, запутанные, но не могу вспомнить. А вот сейчас почти каждую ночь... Видела тебя такого реального, что, проснувшись, не сразу понимала, сон это или явь. Вот позавчера... Кажется, бредем мы с тобой по цветущему лугу. А цветов-то, цветов! И все огромные, с крупными шапками, цветы пестрые, даже глазам больно! Так хорошо стало на душе, что я не выдержала и засмеялась. Хохочу, как полоумная, и плачу. От радости. А ты смотришь на меня такими печальными глазами, гладишь мои волосы и объясняешь, что не надо плакать: ни от радости, ни когда беда прижмет, никогда не надо плакать, ведь то, что у человека есть — беда или огромное счастье, — никто у него не отнимет. Потом края этого луга стали загибаться кверху, и получился огромный цветок. Мы карабкались по этому цветку, как насекомые, и не знали, как выбраться. Всюду только лепестки, лепестки, лепестки... Огромные, изогнувшиеся над головами до самого неба. Непролазные джунгли лепестков. Потом ты куда-то пропал, а я закричала от ужаса. Не верю в сны, но вот такие — странные, причудливые — всегда выводят меня из себя. Наверно, этот сон и виноват в том, что я позвонила тебе.
— На самом деле? — Скирмонис долго и внимательно смотрит ей в глаза. — Значит, только тот единственный раз? Позавчера? После того, как мы блуждали по цветку? А до того ты ни разу не звонила?
— Хм...
— Ладно.
— Что «ладно»?
— Я хотел сказать, что, пока мы не дружили, у меня не бывало пустых телефонных звонков.
Она опускает глаза, не выдержав взгляда Скирмониса, и тихонько смеется.
— Не будь так строг, Лю. Ты хороший скульптор, но плохой джентльмен. Запомни, что женщина никогда не лжет.—И продолжает про себя: «Звонила, ох, еще бы нет! Целых шесть раз. Два раза никто не снимал трубку. Твой голос ужасно суров, уважаемый скульптор. «Слушаю! Алло, алло! Скирмонис слушает»... Когда я слышала эти слова, меня бросало в дрожь, и я, сама того не замечая, вешала трубку. Боялась услышать: «А, милая Вероника. Приятно, приятно... Как поживаете?» Или еще лучше: «Это вы, товарищ Суопене? Благодарю, что позвонили, но впредь не утруждайте себя, пора выбросить из головы, что было между нами и чего не было».
— Ты задумалась о чем-то, Вероника?
— Да так, чепуха какая-то. Подумала, что природа часто к нам несправедлива.
Он долго и внимательно смотрит на нее.
— А именно?
— Не всегда мужчинам интересно, что думает женщина.
— Представь себе, я один из тех немногочисленных мужчин, которым интересно, что думает его женщина.
Вероника молчит, улыбаясь с некоторой загадочностью.
— Ты просто чудо, Лю. У меня вдруг мелькнула мысль, что, если бы кое-что отбросить, из вас с Суо-писом можно вылепить идеального мужчину.
— Любопытно...—Скирмонис принужденно улыбается, стараясь не показать, что обиделся. — Что же надо вырезать из меня или пересадить из Суописа?
— О, это уже мой секрет...
— Многоточие? Не думаю, что отношения двух близких людей могут строиться на многоточиях. Без веры в друг друга не может быть любви. Без веры и полной откровенности. Мы должны быть ясными, Рони, прозрачными друг для друга, как капля росы против солнца.
«Прозрачными»? Вероника едва сдерживает ироническую улыбку. Когда-то и она была прозрачной, потому что именно так объяснял любовь он, достопочтенный доцент. Только тогда вместо капли росы был упомянут рентген.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Он досадливо поморщился: чепуха эти пятнадцать минут, которые он пробродил по парку, как девятнадцатилетний влюбленный, главное — потускнело приподнятое настроение, а нежные слова любви, которые радостным потоком рвались из сердца, пока он шел к месту встречи, сейчас уже казались жалкими и смешными. Как мало иногда нужно, чтобы букет цветов, который ты держишь в руке, превратился в сорняки! Нет, у него не было цветов, как положено в таких случаях. Подумал: надо бы, но не купил, потому
что так поступают все, отправляясь на свидание, а весь ширпотреб раздражал его. Итак, он пришел без цветов и теперь с иронией подумал: хорошо, что без них, а то мог и зашвырнуть букет в кусты, как благодарность Веронике за опоздание.
Сел на скамейку, притворившись, что не заметил ее, и развернул газету. Повеяло ароматом знакомых духов. Туфельки цокают уже у самой скамьи. И в тот же миг газета, вырванная из рук, взлетела и упала наземь, открывая улыбающееся лицо Вероники с лиловыми губами и узкими дугами крашеных бровей» под которыми жарко лучились глубоко запрятанные маленькие глаза.
— Это так ты меня ждешь, негодяй? — сказала она, поставив ногу на брошенную рядом газету.
— Ты? Наконец-то! Думал, что-нибудь случилось...— Скирмонис еще чувствует неприятный холодок в сердце, однако (к собственному удивлению) уже тает от ее ласкового взгляда, улыбки, мурлычащего голоса.
Она рассмеялась низким воркующим смехом, с любопытством оглядывая Скирмониса с головы до ног, и сказала, что приехала на машине, что у нее часа два свободного времени, и, если он не имеет ничего против, они могут сделать вылазку за город.
Выбрали Минское шоссе. Ехали, перебрасываясь какими-то незначительными словами. Скирмонис видел : она не чувствует себя свободно в движущемся потоке машин, может, боится даже попасть в затруднительное положение и меньше всего теперь думает о знакомых, столкнуться с которыми в этом районе невероятная случайность.
— Долго же ты испытывал мое терпение, — сказала она, когда автомобиль выбрался из города. — Или, по твоим принципам, женщина должна гоняться за мужчиной?
— Сама подумай, разве после того, как мы таким манером расстались, я мог тут же кидаться к телефону? — с легким раздражением спросил Скирмонис.— Ведь когда мы въехали в Вильнюс, ты почти выбросила меня из машины.
— Ну, знаешь...— Вероника с упреком посмотрела на Скирмониса. — Я поступила так, как поступила бы каждая осторожная женщина.
— Только осторожная или еще и любящая?
— Не цепляйся за слова, дорогой. Если хочешь знать, осторожность не противоречит рассудку.
Она улыбалась, не отрывая взгляда от бегущего навстречу шоссе. Счастливая сияющая завораживающей красотой влюбленной женщины. Скирмонис ласкает взглядом ее лицо, плечи, обнаженные выше локтей руки, кокетливо лежащие на руле. Короткие, толстые, чуть заостренные пальцы, никто не скажет — пальцы пианистки. Но они такие нежные, такие сведущие в ласке!
Справа из леса выбегает дорожка. Руль проворно поворачивает в эту сторону, и автомобиль, легко покачиваясь на ухабах, вползает в зеленый тоннель кустов.
— Я тебе снилась?
— Нет, Рони, я жил тобой и днем и ночью.
— А мне ты снился несколько раз. Конечно, не сразу после того, как мы вернулись в Вильнюс. А может, и тогда снился... М-да, мелькали какие-то кошмары — бессвязные, запутанные, но не могу вспомнить. А вот сейчас почти каждую ночь... Видела тебя такого реального, что, проснувшись, не сразу понимала, сон это или явь. Вот позавчера... Кажется, бредем мы с тобой по цветущему лугу. А цветов-то, цветов! И все огромные, с крупными шапками, цветы пестрые, даже глазам больно! Так хорошо стало на душе, что я не выдержала и засмеялась. Хохочу, как полоумная, и плачу. От радости. А ты смотришь на меня такими печальными глазами, гладишь мои волосы и объясняешь, что не надо плакать: ни от радости, ни когда беда прижмет, никогда не надо плакать, ведь то, что у человека есть — беда или огромное счастье, — никто у него не отнимет. Потом края этого луга стали загибаться кверху, и получился огромный цветок. Мы карабкались по этому цветку, как насекомые, и не знали, как выбраться. Всюду только лепестки, лепестки, лепестки... Огромные, изогнувшиеся над головами до самого неба. Непролазные джунгли лепестков. Потом ты куда-то пропал, а я закричала от ужаса. Не верю в сны, но вот такие — странные, причудливые — всегда выводят меня из себя. Наверно, этот сон и виноват в том, что я позвонила тебе.
— На самом деле? — Скирмонис долго и внимательно смотрит ей в глаза. — Значит, только тот единственный раз? Позавчера? После того, как мы блуждали по цветку? А до того ты ни разу не звонила?
— Хм...
— Ладно.
— Что «ладно»?
— Я хотел сказать, что, пока мы не дружили, у меня не бывало пустых телефонных звонков.
Она опускает глаза, не выдержав взгляда Скирмониса, и тихонько смеется.
— Не будь так строг, Лю. Ты хороший скульптор, но плохой джентльмен. Запомни, что женщина никогда не лжет.—И продолжает про себя: «Звонила, ох, еще бы нет! Целых шесть раз. Два раза никто не снимал трубку. Твой голос ужасно суров, уважаемый скульптор. «Слушаю! Алло, алло! Скирмонис слушает»... Когда я слышала эти слова, меня бросало в дрожь, и я, сама того не замечая, вешала трубку. Боялась услышать: «А, милая Вероника. Приятно, приятно... Как поживаете?» Или еще лучше: «Это вы, товарищ Суопене? Благодарю, что позвонили, но впредь не утруждайте себя, пора выбросить из головы, что было между нами и чего не было».
— Ты задумалась о чем-то, Вероника?
— Да так, чепуха какая-то. Подумала, что природа часто к нам несправедлива.
Он долго и внимательно смотрит на нее.
— А именно?
— Не всегда мужчинам интересно, что думает женщина.
— Представь себе, я один из тех немногочисленных мужчин, которым интересно, что думает его женщина.
Вероника молчит, улыбаясь с некоторой загадочностью.
— Ты просто чудо, Лю. У меня вдруг мелькнула мысль, что, если бы кое-что отбросить, из вас с Суо-писом можно вылепить идеального мужчину.
— Любопытно...—Скирмонис принужденно улыбается, стараясь не показать, что обиделся. — Что же надо вырезать из меня или пересадить из Суописа?
— О, это уже мой секрет...
— Многоточие? Не думаю, что отношения двух близких людей могут строиться на многоточиях. Без веры в друг друга не может быть любви. Без веры и полной откровенности. Мы должны быть ясными, Рони, прозрачными друг для друга, как капля росы против солнца.
«Прозрачными»? Вероника едва сдерживает ироническую улыбку. Когда-то и она была прозрачной, потому что именно так объяснял любовь он, достопочтенный доцент. Только тогда вместо капли росы был упомянут рентген.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121