Страшно было подумать о своей комнате — продолговатой, со сводчатым потолком полуподвала, похожей на гроб. Несколько дней назад в ней было весело: собрались приятели обмыть успешно законченный курс. Песни, танцы, легкая печаль, что среди нас нет Хели, и радостная надежда вскоре увидеть ее. Но сейчас... Нет, сейчас уж лучше кладбище, если нужно где-то переночевать, но не моя комната. В голове мелькнул Скардис. Просто так, не как поиск выхода. Обыкновенная игра ассоциаций. Не помню уже, как, почему я отправился к нему, о чем мы с ним в тот вечер разговаривали, совершенно ничего не помню, только фаянсовую чайную чашку на столе, какие-то острые запахи (Скардис что-то поджаривал на сковородке для ужина) и металлическое тиканье будильника в сумерках весенней ночи, когда мы легли спать.
Зато следующий день глубоко застрял в моей памяти. Был тот ранний час погожего утра, когда улицы еще пустынны, только дворники шаркают метлами, а на деревьях, унизанных хрусталем росы, щебечут птицы, приветствуя пробудившуюся природу. Я снова шел по городу, потихоньку улизнув от Скардиса, чтобы не разбудить его, — почти не спавший, не умывшийся, с опухшими глазами,—и не знал, куда пойду. Мне было все равно: заснуть летаргическим сном,
умереть или мертвецки напиться; в сущности, до самого вечера я мог спокойно проваляться у приятеля, но все-таки проснулся вместе с птицами и теперь шел по городу. Мимо этих дворников — сморщенных старух и смурных с похмелья стариков (тогда и сорокалетний казался мне стариком), мимо темных подворотен старинных дворов, мимо позеленевших, дышащих столетиями домов, мимо костелов и унылых пустырей, на которых еще недавно громоздились руины и где несколько лет спустя вырастут новые здания — обиталища живых на костях мертвых. Я шел и шел. С улицы на улицу, по переулкам, стиснутым каменными стенами. А на меня глядели окна, за которыми я тщетно старался разглядеть хоть что-нибудь, могущее утешить мое сердце. Но нигде не висели черные стяги, чтобы почтить мое горе, никто не плакал, не грустил вместе со мной; за этими окнами люди жили, любили друг друга, были счастливы, даже слишком счастливы, как мне казалось тогда.
Потом неожиданно открылась мне огромная площадь. Я каждый день не меньше двух раз проходил мимо безмолвной колокольни, гордо поднявшей свой барочный шлем по соседству с шедевром, созданным великим крепостным мужиком, но сейчас я озирался в растерянности, не понимая, как здесь очутился и откуда это невиданное зрелище. Казалось, волны бурного океана вышвырнули меня на берег незнакомой страны — в своем городе я стал более чужим, чем чужестранец. Пока я не очнулся, поняв наконец, что случилось на самом деле, в подсознании промелькнула жуткая мысль: землетрясение! А может, война?! Или, что ничуть не лучше, рука неведомого вандала совершила это кощунственное злодеяние?
Я подошел поближе, чувствуя, что мое собственное горе мелеет, как ручей в засуху, и все еще не веря своим глазам. Быть того не может! Трое святых — Казимир, Елена и Станислав — спрыгнули ночью с крыши собора... Несчастные самоубийцы! Нужен ли лучший предлог для рождения легенды, объясняющей это как чудо? Но век чудес миновал, мы жили в годы суровой действительности, которые все еще отдавали порохом и кровью. В плену противоречивых чувств, я стоял перед грудами гипсовых обломков, не видя ничего вокруг. Мои воспаленные глаза заволокла густая пелена. Сквозь эту пелену я едва разглядел шесть
колонн собора. За ними должно было находиться столько же скульптур, на долгие века застывших в нишах. Моисей, Авраам, четыре евангелиста. Мифологическая античность, призванная служить человеку великим Возрождением искусства. Я хорошо видел, что эти скульптуры стоят на местах, но уже не доверял своему зрению.
Я обошел собор, словно желая лишний раз увериться, что это правда то самое здание, то место, где наши праотцы когда-то жгли священный огонь, принося жертвы своим богам, всегда скупившимся на милости для простодушного народа — земледельцев. Сейчас меня больше не страшила моя комната — сырой гроб со сводчатым потолком; его формы были под стать моему настроению. Я рухнул на кровать и проспал как убитый до вечера. После таких переживаний! Странно, милая, не так ли? Но я не удивляюсь: когда своими глазами увидел уничтоженное произведение искусства, моя личная трагедия вдруг показалась такой ничтожной по сравнению с тем, что случилось и может еще случиться, что я едва сдержал печальную улыбку. А главное: пришла ясность. Словно молния черную ночь, меня пронзил ослепительный свет, и я увидел свое будущее, которое до той поры представлял как в тумане. Я мечтал стать скульптором, стремился к этому, но часто меня одолевали сомнения, в этом ли мое призвание. Искусство — да! Склоняю голову перед искусством, меня пленяет и манит неразгаданная тайна творчества. В конце концов, это моя профессия. Но разве нельзя изменить ей, занявшись другим, не менее, а может, даже более полезным для общества делом? Итак, я все еще колебался, для меня было неясно, действительно ли скульптура та стихия, которой я отдам всю свою жизнь. Но сейчас, проспав без единого сновидения до вечера в своем гробу и глядя на крышку его — сводчатый потолок, я понял, что решение созрело. Окончательное и бесповоротное, до гробовой доски. Никогда я еще не чувствовал такой веры в свое призвание, в свой талант, как в те часы размышлений. Я как бы стоял перед несгораемым шкафом — самим собой (прости за неудачное сравнение), в котором лежат всевозможные ценности; брал их в руки и клал назад, дивясь своему богатству. И моя цель стала ясной как никогда: резец и камень! Никаких компромиссов! Все для скульптуры! Конечно, какое-нибудь другое ремесло отрезало бы для меня более толстый, жирнее намазанный ломоть хлеба, но я стану презирать себя, если ради жирного куска и мягкой постели полностью не использую те возможности, которые даны мне от природы. Не могу утверждать, что я возненавидел людей, которые пропускают через жернова произведения искусства, задумав из этой муки выпечь пироги. Наверное, в ту пору я их презирал и, конечно, жалел. Но я не винил их: во все времена были и будут разрушители. Это один из законов природы, по-видимому необходимый для соблюдения равновесия. А мне не остается ничего другого, как примириться с фактом, что мое призвание — не разрушение, а созидание. Творец! Сейчас это слово совершенно по-новому отозвалось в моей душе: я услышал в нем гордость, ответственность человека перед обществом, перед своей совестью. И обжигающий стыд за тех, которые проходят, оставляя за собой черную землю. Стыд и вопль раненой души. «Это твоя двуногая порода. Человек! Ты за него в ответе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Зато следующий день глубоко застрял в моей памяти. Был тот ранний час погожего утра, когда улицы еще пустынны, только дворники шаркают метлами, а на деревьях, унизанных хрусталем росы, щебечут птицы, приветствуя пробудившуюся природу. Я снова шел по городу, потихоньку улизнув от Скардиса, чтобы не разбудить его, — почти не спавший, не умывшийся, с опухшими глазами,—и не знал, куда пойду. Мне было все равно: заснуть летаргическим сном,
умереть или мертвецки напиться; в сущности, до самого вечера я мог спокойно проваляться у приятеля, но все-таки проснулся вместе с птицами и теперь шел по городу. Мимо этих дворников — сморщенных старух и смурных с похмелья стариков (тогда и сорокалетний казался мне стариком), мимо темных подворотен старинных дворов, мимо позеленевших, дышащих столетиями домов, мимо костелов и унылых пустырей, на которых еще недавно громоздились руины и где несколько лет спустя вырастут новые здания — обиталища живых на костях мертвых. Я шел и шел. С улицы на улицу, по переулкам, стиснутым каменными стенами. А на меня глядели окна, за которыми я тщетно старался разглядеть хоть что-нибудь, могущее утешить мое сердце. Но нигде не висели черные стяги, чтобы почтить мое горе, никто не плакал, не грустил вместе со мной; за этими окнами люди жили, любили друг друга, были счастливы, даже слишком счастливы, как мне казалось тогда.
Потом неожиданно открылась мне огромная площадь. Я каждый день не меньше двух раз проходил мимо безмолвной колокольни, гордо поднявшей свой барочный шлем по соседству с шедевром, созданным великим крепостным мужиком, но сейчас я озирался в растерянности, не понимая, как здесь очутился и откуда это невиданное зрелище. Казалось, волны бурного океана вышвырнули меня на берег незнакомой страны — в своем городе я стал более чужим, чем чужестранец. Пока я не очнулся, поняв наконец, что случилось на самом деле, в подсознании промелькнула жуткая мысль: землетрясение! А может, война?! Или, что ничуть не лучше, рука неведомого вандала совершила это кощунственное злодеяние?
Я подошел поближе, чувствуя, что мое собственное горе мелеет, как ручей в засуху, и все еще не веря своим глазам. Быть того не может! Трое святых — Казимир, Елена и Станислав — спрыгнули ночью с крыши собора... Несчастные самоубийцы! Нужен ли лучший предлог для рождения легенды, объясняющей это как чудо? Но век чудес миновал, мы жили в годы суровой действительности, которые все еще отдавали порохом и кровью. В плену противоречивых чувств, я стоял перед грудами гипсовых обломков, не видя ничего вокруг. Мои воспаленные глаза заволокла густая пелена. Сквозь эту пелену я едва разглядел шесть
колонн собора. За ними должно было находиться столько же скульптур, на долгие века застывших в нишах. Моисей, Авраам, четыре евангелиста. Мифологическая античность, призванная служить человеку великим Возрождением искусства. Я хорошо видел, что эти скульптуры стоят на местах, но уже не доверял своему зрению.
Я обошел собор, словно желая лишний раз увериться, что это правда то самое здание, то место, где наши праотцы когда-то жгли священный огонь, принося жертвы своим богам, всегда скупившимся на милости для простодушного народа — земледельцев. Сейчас меня больше не страшила моя комната — сырой гроб со сводчатым потолком; его формы были под стать моему настроению. Я рухнул на кровать и проспал как убитый до вечера. После таких переживаний! Странно, милая, не так ли? Но я не удивляюсь: когда своими глазами увидел уничтоженное произведение искусства, моя личная трагедия вдруг показалась такой ничтожной по сравнению с тем, что случилось и может еще случиться, что я едва сдержал печальную улыбку. А главное: пришла ясность. Словно молния черную ночь, меня пронзил ослепительный свет, и я увидел свое будущее, которое до той поры представлял как в тумане. Я мечтал стать скульптором, стремился к этому, но часто меня одолевали сомнения, в этом ли мое призвание. Искусство — да! Склоняю голову перед искусством, меня пленяет и манит неразгаданная тайна творчества. В конце концов, это моя профессия. Но разве нельзя изменить ей, занявшись другим, не менее, а может, даже более полезным для общества делом? Итак, я все еще колебался, для меня было неясно, действительно ли скульптура та стихия, которой я отдам всю свою жизнь. Но сейчас, проспав без единого сновидения до вечера в своем гробу и глядя на крышку его — сводчатый потолок, я понял, что решение созрело. Окончательное и бесповоротное, до гробовой доски. Никогда я еще не чувствовал такой веры в свое призвание, в свой талант, как в те часы размышлений. Я как бы стоял перед несгораемым шкафом — самим собой (прости за неудачное сравнение), в котором лежат всевозможные ценности; брал их в руки и клал назад, дивясь своему богатству. И моя цель стала ясной как никогда: резец и камень! Никаких компромиссов! Все для скульптуры! Конечно, какое-нибудь другое ремесло отрезало бы для меня более толстый, жирнее намазанный ломоть хлеба, но я стану презирать себя, если ради жирного куска и мягкой постели полностью не использую те возможности, которые даны мне от природы. Не могу утверждать, что я возненавидел людей, которые пропускают через жернова произведения искусства, задумав из этой муки выпечь пироги. Наверное, в ту пору я их презирал и, конечно, жалел. Но я не винил их: во все времена были и будут разрушители. Это один из законов природы, по-видимому необходимый для соблюдения равновесия. А мне не остается ничего другого, как примириться с фактом, что мое призвание — не разрушение, а созидание. Творец! Сейчас это слово совершенно по-новому отозвалось в моей душе: я услышал в нем гордость, ответственность человека перед обществом, перед своей совестью. И обжигающий стыд за тех, которые проходят, оставляя за собой черную землю. Стыд и вопль раненой души. «Это твоя двуногая порода. Человек! Ты за него в ответе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121