Его, Скирмониса, всегда раздражал непрерывный гул автомашин, он кисло морщился, глотая насыщенный выхлопными газами воздух, а теперь он спокойно смотрит на них, одна за другой проносящихся мимо, наподобие весенних ласточек, высокий полет которых предвещает погоду.
— Добрый день, товарищ Скирмонис.
— Привет, Людас.
— Салют, коллега.
Друзья, знакомые, поклонники, только успевай приподнимать шляпу. Глаза нетерпеливо шныряют во встречном людском потоке, отыскивая женщин. Он знает: не стоит надеяться встретить ее в такой час, но в подсознании теплится надежда на счастливую случайность. И впрямь, у площади Черняховского эта надежда сбывается, но сбывается так, что он едва сдерживается, не выругавшись от досады: Суопис! Вынырнул из книжного магазина прямо перед носом с портфелем под мышкой. На голове папаха, новое пальто с воротником из выдры, на крепких ногах английские тупорылые башмаки.
— Здравствуйте, коллега.
— Привет, товарищ Суопис.
Рука холодная, но пожатие крепкое.
— Куда путь держим?
— Гуляю.
— Гуляете? Я понимаю, коллега, человеку нашей профессии, особенно с приближением к критическому возрасту, надо побольше двигаться. Кислород для мозга творца — что хлеб для крестьянина.
«Мог прямо сказать: к кретиническому возрасту». Скирмонис едва сдерживается, не высказав этого
вслух. Он оскорблен намеком Суописа и его фамильярностью, хотя обычно на такие мелочи не обращал внимания.
— Хлеб мы все едим, товарищ Суопис. А насчет движения не могу пожаловаться: за день так натанцуюсь в мастерской, что вечером валюсь в постель, сбившись с ног, будто каменотес.
— Да, работа скульптора требует немалых физических усилий. Каторжная работа. Но, с другой стороны, вряд ли найдем подобную отрасль искусства с таким идеальным равновесием умственного и физического труда.
— Мне на улицу Капсукаса. — Скирмонис протянул было руку для прощанья, но вдруг вспомнил: — Кстати, благодарю за позавчерашнее угощение. Было очень приятно. Простите, что засиделся. Противный характер: когда окружение пленяет, забываю о вежливости. Извинитесь за меня перед женой.
— За что, коллега? Отнюдь! Вероника восхищена вами. Мы были бы счастливы, если б вы захаживали почаще.
— Вы очень вежливы, товарищ Суопис.
— Нет, товарищ Скирмонис, просто стараюсь по достоинству оценить дружбу серьезных людей. Думаю, вы не возразите, если я похвастаюсь перед Вероникой, что встретил вас, и передам ваши приятные слова о нашем позавчерашнем вечере?
— Передайте, обязательно передайте. Искреннюю благодарность, мои извинения и наилучшие пожелания. У вас прекрасная жена, товарищ Суопис.
— Да, коллега, повезло! Не смею жаловаться.— Суопис притворяется равнодушным, но не может скрыть гордости.—Вы сказали — вам на Капсукаса? У меня минутка свободного времени, могу проводить.
Скирмонис нерешительно протестует — стоит ли, он спешит, — но Суопис, важно откинув голову, уже шагает рядом. Заказал, мол, в центральном книжном магазине альбомы репродукций мастеров живописи. Ого, всемирные знаменитости, есть чему поучиться. Да и вообще ему, Суопису, пора серьезно поработать. Летом во время каникул думает поездить по Закавказью, тамошний пейзаж — неоценимая сокровищница для живописца. Не говоря уже о людях, с которыми придется встретиться. Кавказцы! Красочная галерея типов, о такой только может мечтать художник.
— Хорошо задумано, — сдержанно одобряет Скирмонис, думая совсем о другом.
— Откровенно говоря, это идея жены, коллега. Я предложил и ей со мной поехать — сына можно отвезти в деревню к бабушке, — но Вероника боится, что ее пребывание рядом стеснит мой творческий порыв. Кроме того, ей хочется проведать подруг, работающих на периферии. Это женщина, по природе своей тонко чувствующая искусство, хорошо понимающая натуру художника и готовая для него многим жертвовать.
— Вы полагаете?
— Не сомневаюсь.
— Что ж, остается только поздравить вас и позавидовать.
Суопис довольно улыбается, взглядом счастливого мужа атакуя Скирмониса сквозь запотевшие стекла очков. Да, да, дорогой коллега, полная гармония двух душ. Синтез любви и искусства.
Скирмонис тоже улыбается. С некоторой неловкостью, как бы стесняясь того, что, кроме снисходительного презрения, ничего больше к Суопису не испытывает. Несомненно, надо бы мерить той же меркой и Веронику. По железным законам логики. Не она ли там в ванной, в десятке шагов от лежащего в постели мужа, сказала:
«Мы сможет летом провести неделю-другую вместе, милый. Еще не решено точно, но я думаю, что Робертасу следует поездить по стране, и он согласится со мной. Ты ведь тоже придерживаешься мнения, что искусство не терпит домоседов?»
«Искусство? Какое искусство? В эту минуту я признаю только один вид искусства — любовь! И думаю, что в те дни, когда твой живописец уложит чемоданы и укатит на поиски творческого вдохновения, у меня тоже появится необходимость поездить...»
Он обнял ее такой, какой сотворил ее бог, а Суопис нетерпеливо ворочался на ложе, ожидая, когда же она, освежившись под душем, желанная, заберется под одеяло.
— Послушайте, товарищ Суопис, вы никогда не думали о том, почему мы за такие же поступки одного человека осуждаем, а другого милуем?
Суопис даже останавливается — так он удивлен.
— Не понимаю, коллега...—бормочет, с подозрением поглядывая на Скирмониса.
— Не понимаете? В таком случае вы не знали настоящей любви.
Получив новый удар, Суопис разевает рот, как выброшенная на берег рыба, не понимая, что к чему. А Скирмонис между тем легонько пожимает ему руку и ныряет в кривой переулок, радостно хихикая неизвестно над чем и сам не понимая, почему так поступил.
«Обман, лицемерие, ложь... Каждый из нас больше или меньше вывалялся в этой грязи, от которой лишь одна сила в мире может очистить человека — любовь!»
Слава радости и слава страданью! Оба они — праздник... Кто не любит хоть одно из них, тот не любит ни одно, ни другое. Р Роллан
1
Когда я и подумать не смел, что спустя неполный год одна из показанных на этой моей выставке скульптур прозвучит на всю страну, принесет мне славу и широчайшее признание. Это окажется еще одним прыжком к вершинам Парнаса, пожалуй даже превышающим тот, который десять лет назад поставил меня в первые ряды литовских скульпторов.
Итак, я уже порядком отхлебнул от пьянящего кубка славы, но не столько, чтобы страдать похмельем, хотя у иного от такой дозы и закружилась бы голова. Нет, слава не была для меня той помазанной медом плетью, подхлестываемый которой можешь бежать до упаду, до изнеможения. Разумеется, я не мог оставаться равнодушным к сладости похвального слова, однако, на свое счастье (или свою беду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Добрый день, товарищ Скирмонис.
— Привет, Людас.
— Салют, коллега.
Друзья, знакомые, поклонники, только успевай приподнимать шляпу. Глаза нетерпеливо шныряют во встречном людском потоке, отыскивая женщин. Он знает: не стоит надеяться встретить ее в такой час, но в подсознании теплится надежда на счастливую случайность. И впрямь, у площади Черняховского эта надежда сбывается, но сбывается так, что он едва сдерживается, не выругавшись от досады: Суопис! Вынырнул из книжного магазина прямо перед носом с портфелем под мышкой. На голове папаха, новое пальто с воротником из выдры, на крепких ногах английские тупорылые башмаки.
— Здравствуйте, коллега.
— Привет, товарищ Суопис.
Рука холодная, но пожатие крепкое.
— Куда путь держим?
— Гуляю.
— Гуляете? Я понимаю, коллега, человеку нашей профессии, особенно с приближением к критическому возрасту, надо побольше двигаться. Кислород для мозга творца — что хлеб для крестьянина.
«Мог прямо сказать: к кретиническому возрасту». Скирмонис едва сдерживается, не высказав этого
вслух. Он оскорблен намеком Суописа и его фамильярностью, хотя обычно на такие мелочи не обращал внимания.
— Хлеб мы все едим, товарищ Суопис. А насчет движения не могу пожаловаться: за день так натанцуюсь в мастерской, что вечером валюсь в постель, сбившись с ног, будто каменотес.
— Да, работа скульптора требует немалых физических усилий. Каторжная работа. Но, с другой стороны, вряд ли найдем подобную отрасль искусства с таким идеальным равновесием умственного и физического труда.
— Мне на улицу Капсукаса. — Скирмонис протянул было руку для прощанья, но вдруг вспомнил: — Кстати, благодарю за позавчерашнее угощение. Было очень приятно. Простите, что засиделся. Противный характер: когда окружение пленяет, забываю о вежливости. Извинитесь за меня перед женой.
— За что, коллега? Отнюдь! Вероника восхищена вами. Мы были бы счастливы, если б вы захаживали почаще.
— Вы очень вежливы, товарищ Суопис.
— Нет, товарищ Скирмонис, просто стараюсь по достоинству оценить дружбу серьезных людей. Думаю, вы не возразите, если я похвастаюсь перед Вероникой, что встретил вас, и передам ваши приятные слова о нашем позавчерашнем вечере?
— Передайте, обязательно передайте. Искреннюю благодарность, мои извинения и наилучшие пожелания. У вас прекрасная жена, товарищ Суопис.
— Да, коллега, повезло! Не смею жаловаться.— Суопис притворяется равнодушным, но не может скрыть гордости.—Вы сказали — вам на Капсукаса? У меня минутка свободного времени, могу проводить.
Скирмонис нерешительно протестует — стоит ли, он спешит, — но Суопис, важно откинув голову, уже шагает рядом. Заказал, мол, в центральном книжном магазине альбомы репродукций мастеров живописи. Ого, всемирные знаменитости, есть чему поучиться. Да и вообще ему, Суопису, пора серьезно поработать. Летом во время каникул думает поездить по Закавказью, тамошний пейзаж — неоценимая сокровищница для живописца. Не говоря уже о людях, с которыми придется встретиться. Кавказцы! Красочная галерея типов, о такой только может мечтать художник.
— Хорошо задумано, — сдержанно одобряет Скирмонис, думая совсем о другом.
— Откровенно говоря, это идея жены, коллега. Я предложил и ей со мной поехать — сына можно отвезти в деревню к бабушке, — но Вероника боится, что ее пребывание рядом стеснит мой творческий порыв. Кроме того, ей хочется проведать подруг, работающих на периферии. Это женщина, по природе своей тонко чувствующая искусство, хорошо понимающая натуру художника и готовая для него многим жертвовать.
— Вы полагаете?
— Не сомневаюсь.
— Что ж, остается только поздравить вас и позавидовать.
Суопис довольно улыбается, взглядом счастливого мужа атакуя Скирмониса сквозь запотевшие стекла очков. Да, да, дорогой коллега, полная гармония двух душ. Синтез любви и искусства.
Скирмонис тоже улыбается. С некоторой неловкостью, как бы стесняясь того, что, кроме снисходительного презрения, ничего больше к Суопису не испытывает. Несомненно, надо бы мерить той же меркой и Веронику. По железным законам логики. Не она ли там в ванной, в десятке шагов от лежащего в постели мужа, сказала:
«Мы сможет летом провести неделю-другую вместе, милый. Еще не решено точно, но я думаю, что Робертасу следует поездить по стране, и он согласится со мной. Ты ведь тоже придерживаешься мнения, что искусство не терпит домоседов?»
«Искусство? Какое искусство? В эту минуту я признаю только один вид искусства — любовь! И думаю, что в те дни, когда твой живописец уложит чемоданы и укатит на поиски творческого вдохновения, у меня тоже появится необходимость поездить...»
Он обнял ее такой, какой сотворил ее бог, а Суопис нетерпеливо ворочался на ложе, ожидая, когда же она, освежившись под душем, желанная, заберется под одеяло.
— Послушайте, товарищ Суопис, вы никогда не думали о том, почему мы за такие же поступки одного человека осуждаем, а другого милуем?
Суопис даже останавливается — так он удивлен.
— Не понимаю, коллега...—бормочет, с подозрением поглядывая на Скирмониса.
— Не понимаете? В таком случае вы не знали настоящей любви.
Получив новый удар, Суопис разевает рот, как выброшенная на берег рыба, не понимая, что к чему. А Скирмонис между тем легонько пожимает ему руку и ныряет в кривой переулок, радостно хихикая неизвестно над чем и сам не понимая, почему так поступил.
«Обман, лицемерие, ложь... Каждый из нас больше или меньше вывалялся в этой грязи, от которой лишь одна сила в мире может очистить человека — любовь!»
Слава радости и слава страданью! Оба они — праздник... Кто не любит хоть одно из них, тот не любит ни одно, ни другое. Р Роллан
1
Когда я и подумать не смел, что спустя неполный год одна из показанных на этой моей выставке скульптур прозвучит на всю страну, принесет мне славу и широчайшее признание. Это окажется еще одним прыжком к вершинам Парнаса, пожалуй даже превышающим тот, который десять лет назад поставил меня в первые ряды литовских скульпторов.
Итак, я уже порядком отхлебнул от пьянящего кубка славы, но не столько, чтобы страдать похмельем, хотя у иного от такой дозы и закружилась бы голова. Нет, слава не была для меня той помазанной медом плетью, подхлестываемый которой можешь бежать до упаду, до изнеможения. Разумеется, я не мог оставаться равнодушным к сладости похвального слова, однако, на свое счастье (или свою беду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121